Рассмотрение первое. "добро и зло", "хорошее и плохое" 1 - эти английские психологи, которым мы до сих пор обязаны единственнымипопытками создать историю

"ДОБРО И ЗЛО", "ХОРОШЕЕ И ПЛОХОЕ" 1 - Эти английские психологи, которым мы до сих пор обязаны единственнымипопытками создать историю возникновения морали, - сами задают нам тем, чтоони собою представляют, немалую загадку; они имеют даже - признаюсь в этом -в качестве воплощенной загадки некоторое существенное преимущество передсвоими книгами - они и сами интересны! Эти английские психологи - чего они,собственно, хотят? Добровольно или недобровольно, всегда застаешь их заодним и тем же занятием, именно, они заняты тем, что вытесняют на переднийплан partie honteuse нашего внутреннего мира и ищут наиболее действенные,руководящие, решающие для развития факторы как раз там, где меньше всегожелала бы находить их интеллектуальная гордость человека (скажем, в visinertiae привычки, или в забывчивости, или в слепом и случайном сцеплении имеханике идей, или в чем-нибудь чисто пассивном, автоматичном, рефлекторном,молекулярном и основательно тупоумном), - что же, собственно, влечет всегданазванных психологов именно в этом направлении? Тайный ли, коварный ли,пошлый ли, быть может, не сознающий самого себя инстинкт умаления человека?Или пессимистическая подозрительность, недоверчивость разочарованных,помраченных, отравленных и позеленевших идеалистов? Или мелкая подземнаявраждебность и rancune к христианству (и Платону), которая, должно быть, недостигла даже порога сознания? Или же похотливый вкус к неприятно-странному,к болезненно-парадоксальному, к сомнительному и бессмысленному всуществовании? Или, наконец, - всего понемногу, малость пошлости, малостьпомрачения, малость антихристианства, малость щекотки и потребности вперце?.. Но мне говорят, что это просто старые, холодные, скучные лягушки,которые ползают и прыгают вокруг человека, в человеке, словно бы там онибыли вполне в своей стихии - в болоте. Я внемлю этому с сопротивлением,больше того, я не верю в это; и ежели позволительно желать там, где нельзязнать, то я от сердца желаю, чтобы с ними все обстояло наоборот - чтобы этиисследователи и микроскописты души были в сущности храбрыми, великодушными игордыми животными, способными обуздывать как свое сердце, так и свою боль ивоспитавшими себя к тому, чтобы жертвовать истине всякими желаниями - каждойистине, даже простой, горькой, безобразной, отвратительной, нехристианской,неморальной истине... Ибо есть ведь и такие истины. - 2 Итак, всяческое уважение добрым духам, царящим в этих историках морали!Но достоверно, к сожалению, и то, что им недостает как раз историческогодуха, что они покинуты как раз всеми добрыми духами истории! Все они безисключения, как это и свойственно староколенным философам, мыслятнеисторически по существу; в этом нет никакого сомнения. Халтурность ихгенеалогии морали проявляется сразу же там, где речь идет о внесении ясностив происхождение понятия и суждения "хорошо". "Первоначально, - такпостановляют они, - неэгоистические поступки расхваливались и называлисьхорошими со стороны тех, кто пожинал их плоды, стало быть, тех, кому онибыли полезны; позднее источник этой похвалы был предан забвению, инеэгоистические поступки, просто потому, что их по обыкновению превозносиливсегда как хорошие, стали и восприниматься таковыми - как если бы они и самипо себе были чем-то хорошим". Сразу видно: это первое выведение содержит ужевсе типичные черты идиосинкразии английских психологов - мы имеем"полезность", "забвение", "обыкновение" и под конец "заблуждение", все это -в качестве подкладки для той расценки ценностей, каковой до сих пор гордилсявысший человек как своего рода преимуществом человека вообще. Эта гордостьдолжна быть унижена, эта расценка - обесценена: достигнуто ли это?.. Ну таквот, прежде всего для меня очевидно, что самый очаг возникновения понятия"хорошо" ищется и устанавливается этой теорией на ложном месте: суждение"хорошо" берет свое начало не от тех, кому причиняется "добро"! То были,скорее, сами "добрые", т. е. знатные, могущественные, высокопоставленные ивозвышенно настроенные, кто воспринимал и оценивал себя и свои деяния какхорошие, как нечто первосортное, в противоположность всему низкому, низменнонастроенному, пошлому и плебейскому. Из этого пафоса дистанции они впервыезаняли себе право творить ценности, выбивать наименования ценностей: что имбыло за дело до пользы! Точка зрения полезности как раз в максимальнойстепени чужда и несоизмерима с таким горячим источником высших сужденийценности, учреждающих и определяющих табель о рангах: именно здесьтемпература чувства подскочила до прямого контраста к тому низкому градусутепла, который предполагает всякая расчетливая смышленость, всякая сметаполезности - и не в смысле разовости, не на одни час - в порядке исключения,а надолго. Пафос знатности и дистанции, как сказано, длительное идоминирующее общее и коренное чувство высшего господствующего рода вотношении низшего рода, "низа" - таково начало противоположности между"хорошим" и "плохим". (Право господ давать имена заходит столь далеко, чтопозволительно было бы рассматривать само начало языка как проявление властигосподствующих натур; они говорят: "это есть то-то и то-то", они опечатываютзвуком всякую вещь и событие и тем самым как бы завладевают ими.) Из этогоначала явствует, что слово "хорошо" вовсе не необходимым образом заранеесвязуется с "неэгоистическими" поступками, как это значится в суеверииназванных генеалогов морали. Скорее, это случается лишь при упадкеаристократических суждений ценности, когда противоположность"эгоистического" и "неэгоистического" все больше и больше навязываетсячеловеческой совести - с нею вместе, если пользоваться моим языком, беретслово (и словоблудие) стадный инстинкт. Но и тогда еще долгое времяназванный инстинкт не обретает такого господства, при котором моральнаярасценка ценностей буквально застревает и вязнет в этой противоположности(как то имеет место, например, в современной Европе: предрассудок, согласнокоторому "моральный", "неэгоистический", "desinteresse" суть равноценныепонятия, царит нынче уже с силой "навязчивой идеи" и душевногорасстройства). 3 Во-вторых, однако, - совершенно отвлекаясь от историческойнесостоятельности этой гипотезы о происхождении оценки "хорошо", заметим:она страдает внутренней психологической бессмыслицей. Полезностьнеэгоистического поступка должна быть источником его превознесения, иисточник этот должен был быть забыт - как же возможно подобное забвение?Следует ли отсюда, что полезность таких поступков однажды прекратилась?Действительно как раз обратное: эта полезность, скорее, во все времена былаповседневным опытом, стало быть, чем-то непрерывно и наново подчеркиваемым;следовательно, не исчезнуть должна была она из сознания, не погрузиться взабвение, но все отчетливее вдавливаться в сознание. Насколько разумнее тапротивоположная теория (это, впрочем, не делает ее более истинной), которая,например, защищается Гербертом Спенсером: он, в сущности, приравниваетпонятие "хороший" к понятию "полезный", "целесообразный", так что всуждениях "хорошо" и "плохо" человечество суммировало-де и санкционировалокак раз свой незабытый и незабываемый опыт о полезно-целесообразном ивредно-нецелесообразном. Хорошо, согласно этой теории, то, что с давних пороказывалось полезным: тем самым полезное может претендовать на значимость "ввысшей степени ценного", "ценного самого по себе". И этот путь объяснения,как сказано, ложен, но, по крайней мере, само объяснение разумно ипсихологически состоятельно. 4 - Ориентиром, выводящим на правильный путь, стал мне вопрос, что,собственно, означают в этимологическом отношении обозначения "хорошего" вразличных языках: я обнаружил тут, что все они отсылают к одинаковомупреобразованию понятия - что "знатный", "благородный" в сословном смыслевсюду выступают основным понятием, из которого необходимым образомразвивается "хороший" в смысле "душевно знатного", "благородного", "душевнопородистого", "душевно привилегированного": развитие, всегда идущеепараллельно с тем другим, где "пошлое", "плебейское", "низменное" в концеконцов переходит в понятие "плохое". Красноречивейшим примером последнегослужит само немецкое слово schlecht (плохой), тождественное с schlicht(простой) - сравни schlechtweg (запросто), schlechterdings (просто-напросто)- и обозначавшее поначалу простого человека, простолюдина, покуда безкакого-либо подозрительно косящегося смысла, всего лишь какпротивоположность знатному. Приблизительно ко времени Тридцатилетней войны,стало быть, довольно поздно, смысл этот смещается в нынешний расхожий. -Относительно генеалогии морали это кажется мне существенным усмотрением; егостоль позднее открытие объясняется тормозящим влиянием, котороедемократический предрассудок оказывает в современном мире на все вопросы,касающиеся происхождения. И это простирается вплоть до объективнейшей, навнешний взгляд, области естествознания и физиологии, что здесь может бытьтолько отмечено. Но какие бесчинства способен учинить этот предрассудок,разнузданный до ненависти, особенно в сфере морали и истории, показываетпресловутый случай Бокля; плебейство современного духа, несущее на себепечать английского происхождения, снова прорвалось на родной почве,запальчивое, как вулкан, извергающий грязь, с пересоленным, назойливым,пошлым красноречием, присущим до сих пор всем вулканам. - 5 Относительно нашей проблемы, которая из веских соображений может бытьназвана безмолвной проблемой и которая выборочно обращается лишь к немногимушам, отнюдь небезынтересно установить, что в словах и корнях, обозначающих"хорошее", часто еще просвечивают существенные нюансы, на основании которыхзнатные как раз и ощущали себя людьми высшего ранга. Хотя в большинствеслучаев они, пожалуй, именуют себя просто сообразно своему превосходству посиле (в качестве "могущественных", "господ", "повелевающих") или сообразноявственному знаку этого превосходства, например в качестве "богатых","владетельных" (таков смысл слова arya; и соответственно в иранских иславянских языках). Но процесс наименования связан также с типичнымхарактерным признаком, и именно этот случай интересует нас здесь. Ониназывают себя, например, "истинными"; прежде всего греческая знать,выразителем которой был мегарский поэт Феогнид. Отчеканенное для этого слово[...] по корню своему означает того, кто есть, кто обладает реальностью, ктодействителен, кто истинен; затем, в субъективном обороте, истинного какправдивого: в этой фазе преобразования понятия оно становится лозунгом идевизом знати и без остатка переходит в смысл слова "знатный", отделяясь отлживого простолюдина, как его понимает и изображает Феогнид, - покуданаконец, с упадком знати, не сохраняется для обозначения душевногоблагородства и не наливается как бы зрелостью и сладостью. В слове [злой],как и в [низменный] (плебей в противоположность [добрый]), подчеркнутатрусость: это, по-видимому, служит намеком, в каком направлении следуетискать этимологическое происхождение многозначно толкуемого [добрый]. Влатинском языке malus (с которым я сопоставляю [черный]) могло быхарактеризовать простолюдина как темнокожего, прежде всего как темноволосого("hic niger est - "), как доарийского обитателя италийской почвы, которыйявственно отличался по цвету от возобладавшей белокурой, именно арийскойрасы завоевателей; по крайней мере, галльский язык дал мне точносоответствующий случай - fin (например, в имени Fin-Gal), отличительноеслово, означающее знать, а под конец - доброго, благородного, чистого,первоначально блондина, в противоположность темным черноволосым аборигенам.Кельты, между прочим, были совершенно белокурой расой; напрасно тщатсяпривести в связь с каким-либо кельтским происхождением и примесью крови теполосы типично темноволосого населения, которые заметны на более тщательныхэтнографических картах Германии, что позволяет себе еще и Вирхов: скорее, вэтих местах преобладает доарийское население Германии. (Аналогичноесохраняет силу почти для всей Европы: главным образом покоренная раса именноздесь окончательно возобладала по цвету, укороченности черепа, быть может,даже по интеллектуальным и социальным инстинктам: кто поручился бы за то,что современная демократия, еще более современный анархизм и в особенностиэта тяга к "commune", к примитивнейшей форме общества, свойственная теперьвсем социалистам Европы, не означает, в сущности, чудовищного рецидива - ичто раса господ и завоевателей, раса арийцев, не потерпела крах дажефизиологически?..) Латинское bonus, сдается мне, позволительно толковать взначении "воин", - предположив, что я с основанием возвожу bonus к болеедревнему duonus (сравни: bellum - duellum - duen-lum, где, как мне кажется,наличествует и duonus). Отсюда bonus как человек раздора, раздвоения (duo),как воин: ясное дело, что в древнем Риме составляло для человека его"доброту". Да и само наше немецкое "Gut": не должно ли было оно означать"божественного" ("den Gottlichen"), человека "божественного рода"? И неидентично ли оно названию народа (поначалу дворянства) готов? Здесь не местоприводить обоснования этого предположения. - 6 Исключением из того правила, что понятие политического первенствавсегда рассасывается в понятии душевного первенства, не служит и тообстоятельство (хотя оно и дает повод к исключениям), что высшая кастаоказывается одновременно и жреческой кастой и, стало быть, предпочитает длясвоего общего обозначения предикат, напоминающий о ее жреческой функции.Здесь, например, впервые соотносятся в качестве сословных отличительныхпризнаков понятия "чистый" и "нечистый"; и здесь же позднее развиваютсяпонятия "хороший" и "плохой" уже не в сословном смысле. Следует, впрочем,заведомо остерегаться брать эти понятия "чистый" и "нечистый" в слишкомтяжелом, слишком широком или даже символическом смысле - напротив, всепонятия древнего человечества понимались первоначально в едва ли вообразимойдля нас степени грубо, неотесанно, внешне, узко, топорно и в особенностинесимволично. "Чистый" поначалу - это просто человек, который моется,который воспрещает себе известного рода пищу, влекущую за собой кожныезаболевания, - который не спит с грязными бабами простонародья, которыйчувствует отвращение к крови - не больше того, не многим больше того! Сдругой стороны, разумеется, из самой породы преимущественно жреческойаристократии становится ясным, отчего как раз здесь крайности оценок моглистоль рано принять опасно углубленный и обостренный характер; и в самомделе, с их помощью наконец разверзлись пропасти между человеком и человеком,через которые даже Ахилл свободомыслия перепрыгнет не без дрожи ужаса. Естьнечто изначально нездоровое в таких жреческих аристократиях и вгосподствующих здесь же привычках, враждебных деятельности, частичновысиженных на размышлениях, частично на пароксизмах чувств, следствием чегопредстает почти неизбежная у священников всех времен интестинальнаяболезненность и неврастения; что же касается снадобий, измышленных имисамими против собственной болезненности, то не впору ли сказать, что посвоим последствиям они оказываются в конце концов во сто крат болееопасными, нежели сама болезнь, от которой они должны были избавить? Самочеловечество еще страдает последствиями этой жреческой лечебной наивности!Подумаем, например, об известных формах диеты (воздержание от мясной пищи),о постах, о половом воздержании, о бегстве "в пустыню" (вейр-митчелловскоеизолирование - разумеется, без последующего режима усиленного питания иоткармливания, в котором содержится эффективнейшее средство от всяческойистерии аскетического идеала): включая сюда и всю враждебную чувственности,гнилую и изощренную метафизику священников, ее самогипноз на манер факиров ибраминов - где Брама используется в качестве стеклянной пуговицы инавязчивой идеи, - и напоследок слишком понятное всеобщее пресыщение с егорадикальным лечением - через Ничто (или Бога - стремление к unio mystica сБогом есть стремление буддиста в Ничто, в Нирвану - не больше!). У жрецовименно все становится опаснее: не только целебные средства и способыврачевания, но и высокомерие, месть, остроумие, распутство, любовь,властолюбие, добродетель, болезнь - с некоторой долей справедливости можно,конечно, прибавить к сказанному, что лишь на почве этой принципиальноопасной формы существования человека, жреческой формы, человек вообще сталинтересным животным, что только здесь душа человеческая в высшем смыслеприобрела глубину и стала злою, - а это суть как раз две основные формыпревосходства, ставившие до сих пор человека над прочими животными!.. 7 Вы угадали уже, с какой легкостью может жреческий способ оценкиответвиться от рыцарски-аристократического и вырасти затем в егопротивоположность; повод для этого в особенности случается всякий раз, когдакаста жрецов и каста воинов ревниво сталкиваются друг с другом и не желаютстолковаться о цене. Предпосылкой рыцарски-аристократических сужденийценности выступает мощная телесность, цветущее, богатое, даже бьющее черезкрай здоровье, включая и то, что обусловливает его сохранность, - войну,авантюру, охоту, танец, турниры и вообще все, что содержит в себе сильную,свободную, радостную активность. Жречески-знатный способ оценки - мы виделиэто - имеет другие предпосылки: для него дело обстоит достаточно скверно,когда речь заходит о войне! Священники, как известно, - злейшие враги. -Отчего же? Оттого, что они суть бессильнейшие. Ненависть вырастает у них избессилия до чудовищных и жутких размеров, до самых духовных и самых ядовитыхформ. Величайшими ненавистниками в мировой истории всегда были священники,также и остроумнейшими ненавистниками - в сравнении с духом священническоймести всякий иной дух едва ли заслуживает вообще внимания. Человеческаяистория была бы вполне глупой затеей без духа, который проник в нее черезбессильных, - возьмем сразу же величайший пример. Все, что было содеяно наземле против "знатных", "могущественных", "господ", не идет ни в малейшеесравнение с тем, что содеяли против них евреи; евреи, этот жреческий народ,умевший в конце концов брать реванш над своими врагами и победителями лишьпутем радикальной переоценки их ценностей, стало быть, путем акта духовноймести. Так единственно и подобало жреческому народу, народу наиболеевытесненной жреческой мстительности. Именно евреи рискнули с ужасающейпоследовательностью вывернуть наизнанку аристократическое уравнение ценности(хороший = знатный = могущественный = прекрасный = счастливый =боговозлюбленный) - и вцепились в это зубами бездонной ненависти (ненавистибессилия), именно: "только одни отверженные являются хорошими; толькобедные, бессильные, незнатные являются хорошими; только страждущие, терпящиелишения, больные, уродливые суть единственно благочестивые, единственнонабожные, им только и принадлежит блаженство, - вы же, знатные имогущественные, вы, на веки вечные злые, жестокие, похотливые, ненасытные,безбожные, и вы до скончания времен будете злосчастными, проклятыми иосужденными!"...Известно, кто унаследовал эту еврейскую переоценку... Янапомню, в связи с чудовищной и сверх всякой меры пагубной инициативой,которую выказали евреи этим радикальнейшим из всех объявлений войны,положение, к которому я пришел по другому поводу ("По ту сторону добра изла" II 653) - [II 315], - именно, что с евреев начинается восстание рабов вморали, - восстание, имеющее за собою двухтысячелетнюю историю иускользающее нынче от взора лишь потому, что оно - было победоносным... 8 - Но вы не понимаете этого? У вас нет глаз для того, чему потребовалосьдве тысячи лет, дабы прийти к победе?.. Здесь нечему удивляться: вседолгосрочные вещи с трудом поддаются зрению, обозрению. Но вот само событие:из ствола того дерева мести и ненависти, еврейской ненависти - глубочайшей иутонченнейшей, создающей идеалы и пересоздающей ценности, ненависти, никогдане имевшей себе равных на земле, - произросло нечто столь же несравненное,новая любовь, глубочайшая и утонченнейшая из всех родов любви, - из какогоеще другого ствола могла бы она произрасти?.. Но пусть и не воображают, чтоона выросла как прямое отрицание той жажды мести, как противоположностьеврейской ненависти! Нет, истинно как раз обратное! Любовь выросла из этойненависти, как ее крона, как торжествующая, все шире и шире раскидывающаясяв чистейшую лазурь и солнечную полноту крона, которая тем порывистеевлеклась в царство света и высоты - к целям той ненависти, к победе кдобыче, к соблазну, чем глубже и вожделеннее впивались корни самой ненавистиво все, что имело глубину и было злым. Этот Иисус из Назарета, каквоплощенное Евангелие любви, этот "Спаситель", приносящий бедным, больным,грешникам блаженство и победу, - не был ли он самим соблазном в наиболеежуткой и неотразимой его форме, соблазном и окольным путем, ведущим именно ктем иудейским ценностям и обновлениям идеала? Разве не на окольном путиэтого "Спасителя", этого мнимого противника и отменителя Израиля достигИзраиль последней цели своей утонченной мстительности? Разве не тайнымчерным искусством доподлинно большой политики мести, дальнозоркой,подземной, медленно настигающей и предусмотрительной в расчетах мести,является то, что сам Израиль должен был перед всем миром отречься от орудиясобственной мести, как от смертельного врага, и распять его на кресте, дабы"весь мир" и главным образом все противники Израиля могли не моргнув глазомклюнуть как раз на эту приманку? Да и слыханное ли дело, с другой стороны,при всей изощренности ума измыслить вообще более опасную приманку? Нечтотакое, что по силе прельстительности, дурмана, усыпления, порчи равнялось быэтому символу "святого креста", этому ужасному парадоксу "Бога на кресте",этой мистерии немыслимой, последней, предельной жестокости и самораспинанияБога во спасение человека?.. Несомненно, по крайней мере, то, что Израильsub hoc signo до сих пор все наново торжествовал своей местью и переоценкойвсех ценностей над всеми прочими идеалами, над всеми более преимущественнымиидеалами. - 9 - "Но что такое говорите вы еще о более преимущественных идеалах!Покоримся фактам: победил народ - "рабы" ли, или "плебеи", или "стадо", иликак вам угодно еще назвать это, - и если это случилось благодаря евреям, нутак что же! в таком случае никогда еще ни один народ не имел болеевсемирно-исторической миссии. "Господа" упразднены; победила моральпростолюдина. Если соизволят сравнить эту победу с отравлением крови (онасмешала расы), - я не буду ничего иметь против; несомненно, однако, чтоинтоксикация эта удалась. "Спасение" рода человеческого (именно от "господ")на верном пути; все заметно обиудеивается, охристианивается, оплебеивается(что проку в словах). Ход этого отравления по всему телу человечествавыглядит безудержным, отныне темп его и течение могут даже позволить себебольшую медлительность, тонкость, невнятность, осмотрительность - во времениведь нет недостатка... Предстоит ли еще церкви в этой перспективенеобходимая задача, вообще право на существование? Можно ли обойтись безнее? Quaeritur. Кажется, что она скорее тормозит и задерживает этот ход,вместо того чтобы ускорять его. Что ж, в этом-то и могла бы быть ееполезность... Несомненно, что она постепенно делается чем-то грубым имужицким, что перечит более деликатному уму, действительно современномувкусу. Не следовало бы ей, по меньшей мере, стать чуточку болеерафинированной?.. Нынче она отталкивает в большей степени, чем соблазняет...Кто бы из нас стал еще свободомыслящим, не будь церкви? Нам противнацерковь, а не ее яд... Не считая церкви, и мы любим яд..." - Таков эпилог"свободного ума" к моей речи - честного животного, каковым он с избыткомзасвидетельствовал себя, к тому же демократа; он слушал меня до сих пор и невытерпел, слыша меня молчащим. Мне же в этом месте есть о чем умолчать. - 10 Восстание рабов в морали начинается с того, что ressentiment самстановится творческим и порождает ценности: ressentiment таких существ,которые не способны к действительной реакции, реакции, выразившейся бы впоступке, и которые вознаграждают себя воображаемой местью. В то время каквсякая преимущественная мораль произрастает из торжествующегосамоутверждения, мораль рабов с самого начала говорит Нет "внешнему","иному", "несобственному": это Нет и оказывается ее творческим деянием. Этотповорот оценивающего взгляда - это необходимое обращение вовне, вместообращения к самому себе - как раз и принадлежит к ressentiment: мораль рабоввсегда нуждается для своего возникновения прежде всего в противостоящем ивнешнем мире, нуждается, говоря физиологическим языком, во внешнихраздражениях, чтобы вообще действовать, - - ее акция в корне являетсяреакцией. Обратное явление имеет место при аристократическом способе оценки:последний действует и произрастает спонтанно, он ищет своейпротивоположности лишь для того, чтобы с большей благодарностью, с большимликованием утверждать самое себя, - его негативное понятие "низкий","пошлый", "плохой" есть лишь последовый блеклый контрастный образ поотношению к его положительному, насквозь пропитанному жизнью и страстьюосновному понятию: "мы преимущественные, мы добрые, мы прекрасные, мысчастливые!" Если аристократический способ оценки ошибается и грешит противреальности, то только в той сфере, которая недостаточно ему известна изнакомства с которой он чопорно чурается: при известных обстоятельствах оннедооценивает презираемую им сферу, сферу простолюдина, простонародья; сдругой стороны, пусть обратят внимание на то, что во всяком случае аффектпрезрения, взгляда свысока, высокомерного взгляда - допустив, что онфальсифицирует образ презираемого, - далеко уступает той фальшивке, которою- разумеется, in effigie - грешит в отношении своего противника вытесненнаяненависть, месть бессильного. На деле к презрению примешивается слишкоммного нерадивости, слишком много легкомыслия, слишком много глазения посторонам и нетерпения, даже слишком много радостного самочувствия, чтобы онобыло в состоянии преобразить свой объект в настоящую карикатуру и в пугало.Не следует пропускать мимо ушей те почти благожелательные nuances, которые,например, греческая знать влагает во все слова, каковыми она выделяет себяна фоне простонародья; как сюда постоянно примешивается и прислащиваетсясожаление, тактичность, терпимость, пока наконец почти все слова, подходящиепростолюдину, не оборачиваются выражениями "несчастного", "прискорбного", -и как, с другой стороны, "плохой", "низкий", "несчастный" никогда непереставали звучать для греческого уха в одной тональности, в одном тембре,в коем преобладал оттенок "несчастного": таково наследство древнего, болееблагородного, аристократического способа оценки, который не изменяет самомусебе даже в презрении. "Высокородные" чувствовали себя как раз"счастливыми"; им не приходилось искусственно конструировать свое счастьелицезрением собственных врагов, внушать себе при случае это и лгать самимсебе (как это по обыкновению делают все люди ressentiment); они умели вравной степени, будучи цельными, преисполненными силы, стало быть,неотвратимо активными людьми, не отделять деятельности от счастья -деятельное существование необходимым образом включается у них в счастье -все это в решительной противоположности к "счастью" на ступени бессильных,угнетенных, гноящихся ядовитыми и враждебными чувствами людей, у которых оновыступает, в сущности, как наркоз, усыпление, покой, согласие, "шабаш",передышка души и потягивание конечностей, короче, пассивно. В то время какблагородный человек полон доверия и открытости по отношению к себе, человекressentiment лишен всякой откровенности, наивности, честности и прямоты ксамому себе. Его душа косит, ум его любит укрытия, лазейки и задние двери;все скрытое привлекает его как его мир, его безопасность, его услада; онзнает толк в молчании, злопамятстве, ожидании, в сиюминутном самоумалении исамоуничижении. Раса таких людей ressentiment в конце концов неизбежноокажется умнее, нежели какая-либо знатная раса; она и ум-то будет почитать всовершенно иной мере, именно, как первостепенное условие существования,тогда как ум у благородных людей слегка отдает тонким привкусом роскоши ирафинированности - как раз здесь он и отступает на задний план, освобождаяместо для полной уверенности в функционировании бессознательно управляющихинстинктов или даже для известного безрассудства, храбро пускающегося во всенелегкие - на опасность ли, на врага ли; или для той мечтательнойвнезапности гнева, любви, благоговения, благодарности и мести, по которой вовсе времена узнавались благородные души. Сам ressentiment благородногочеловека, коль скоро он овладевает им, осуществляется и исчерпывается внемедленной реакции; оттого он не отравляет; с другой стороны, его, какправило, и вовсе не бывает там, где он неизбежен у всех слабых и немощных.Неумение долгое время всерьез относиться к своим врагам, к своимзлоключениям, даже к своим злодеяниям - таков признак крепких и цельныхнатур, в которых преизбыточествует пластическая, воспроизводящая, исцеляющаяи стимулирующая забывчивость сила (хорошим примером этому в современном миреявляется Мирабо, который был начисто лишен памяти на оскорбления и подлостив свой адрес и который лишь оттого не мог прощать, что - забывал). Такойчеловек одним рывком стряхивает с себя множество гадов, которые окапываютсяу других; только здесь и возможна, допустив, что это вообще возможно наземле, - настоящая "любовь к врагам своим". Как много уважения к своимврагам несет в себе благородный человек! - а такое уважение и оказываетсяуже мостом к любви... Он даже требует себе своего врага, в качествесобственного знака отличия; он и не выносит иного врага, кроме такого, вкотором нечего презирать и есть очень много что уважать! Представьте жетеперь себе "врага", каким измышляет его человек ressentiment, - и именно кэтому сведется его деяние, его творчество: он измышляет "злого врага","злого" как раз в качестве основного понятия, исходя из которого и какпослеобраз и антипод которого он выдумывает и "доброго" - самого себя!.. 11 Итак, в прямом контрасте благородному, который заведомо и спонтанно, изсамого себя измышляет основное понятие "хороший", "добрый" (gut) и лишьзатем создает себе представление о "плохом"! Это "плохое" и то "злое",выкипевшее из пивоваренного котла ненасытной ненависти: первое - отголосок,побочье, дополнительный цвет, второе, напротив, - оригинал, начало, чистоедеяние в концепции морали рабов - как различны они, противопоставленныемнимо одинаковому понятию "хороший", "добрый", оба этих слова - "плохой" и"злой"! Но понятие "хороший", "добрый" не одинаково - пусть скорее спросятсебя, кто, собственно, есть "злой" в смысле морали ressentiment. Еслиответить со всей строгостью: как раз "добрый" другой морали, как разблагородный, могущественный, господствующий, только перекрашенный, толькопереиначенный, только пересмотренный ядовитым зрением ressentiment. Здесьменьше всего хотелось бы нам отрицать одно: кто узнал тех "добрых" лишь вкачестве врагов, тот узнал их не иначе как злых врагов, и те же самые люди,которые inter pares столь строго придерживаются правил, надиктованныхнравами, уважением, привычкой, благодарностью, еще более взаимным контролеми ревностью, которые, с другой стороны, выказывают в отношениях друг сдругом такую изобретательность по части такта, сдержанности, чуткости,верности, гордости и дружбы, - эти же люди за пределами своей среды, сталобыть, там, где начинается чужое, чужбина, ведут себя немногим лучшевыпущенных на волю хищных зверей. Здесь они смакуют свободу от всякогосоциального принуждения; в диких зарослях вознаграждают они себя занапряжение, вызванное долгим заключением и огороженностью в мирномсожительстве общины; они возвращаются к невинной совести хищного зверя какликующие чудовища, которые, должно быть, с задором и душевным равновесиемидут домой после ужасной череды убийств, поджогов, насилий, пыток, точноречь шла о студенческой проделке, убежденные в том, что поэтам надолго естьтеперь что воспевать и восхвалять. В основе всех этих благородных распросматривается хищный зверь, роскошная, похотливо блуждающая в поискахдобычи и победы белокурая бестия; этой скрытой основе время от временипотребна разрядка, зверь должен наново выходить наружу, наново возвращатьсяв заросли - римская, арабская, германская, японская знать, гомеровскиегерои, скандинавские викинги - в этой потребности все они схожи друг сдругом. Благородные расы, именно они всюду, где только ни ступала их нога,оставили за собою следы понятия "варвар"; еще и на высших ступенях ихкультуры обнаруживается сознание этого и даже надмевание (когда, например,Перикл говорит своим афинянам в той прославленной надгробной речи: "Ко всемстранам и морям проложила себе путь наша смелость, всюду воздвигая себенепреходящие памятники в хорошем и плохом"). Эта "смелость" благородных рас,безумная, абсурдная, внезапная в своих проявлениях, сама непредвиденность инеправдоподобность их предприятий - Перикл особенно выделяет беспечностьафинян, - их равнодушие и презрение к безопасности, телу, жизни, удобствам;их ужасная веселость и глубина радости, испытываемой при всяческихразрушениях, всяческих сладострастиях победы и жестокости, - все этосливалось для тех, кто страдал от этого, в образ "варвара", "злого врага",скажем "гота", "вандала". Глубокое ледяное недоверие, еще и теперьвозбуждаемое немцем, стоит только ему прийти к власти, - является все ещенеким рецидивом того неизгладимого ужаса, с которым Европа на протяжениистолетий взирала на свирепства белокурой германской бестии (хотя междудревними германцами и нами, немцами, едва ли существует какое-либо идейноеродство, не говоря уже о кровном). Однажды я обратил внимание на затруднениеГесиода, когда он измыслил последовательность культурных эпох и силилсявыразить их в золоте, серебре, меди: ему удалось справиться с противоречием,на которое он натолкнулся в великолепном и в то же время столь ужасном,столь насильственном мире Гомера, не иначе как сделав из одной эпохи две изаставив их следовать друг за другом - сначала век героев и полубогов Трои иФив, каковым мир этот и сохранился в памяти благородных поколений, имевших внем собственных предков; затем медный век, каковым тот же мир предсталпотомкам растоптанных, ограбленных, поруганных, угнанных в рабство ипроданных: век меди, как было сказано, твердый, холодный, жестокий,бесчувственный и бессовестный, раздавливающий все и залитый кровью. Еслипринять за истину то, что во всяком случае нынче принимается за "истину", аименно, что смыслом всякой культуры является выведение из хищного зверя"человек" некой ручной и цивилизованной породы животного, домашнегоживотного, то следовало бы без всякого сомнения рассматривать все теинстинкты реакции и ressentiment, с помощью которых были окончательнопогублены и раздавлены благородные поколения со всеми их идеалами, каксобственно орудия культуры; из чего, разумеется, не вытекало бы еще, чтоносители этих инстинктов одновременно представляли саму культуру. Скорее,противоположное было бы не только вероятным - нет! но и очевидным нынче! Этиносители гнетущих и вожделеющих к отмщению инстинктов, отпрыски всегоевропейского и неевропейского рабства, в особенности всего доарийскогонаселения - представляют движение человечества вспять! Эти "орудия культуры"- позор человека и, больше того, подозрение, падающее на "культуру" вообще,контраргумент против нее! Может быть, совершенно правы те, кто не перестаетстрашиться белокурой бестии, таящейся в глубинах всех благородных рас, идержит перед нею ухо востро, - но кто бы не предпочел стократный страх, приусловии что здесь в то же время есть чем восхищаться, просто отсутствиюстраха, окупаемому невозможностью избавиться от гадливого лицезрения всегонеудачливого, измельченного, чахлого, отравленного? И разве это не нашанапасть? Чем нынче подстрекается наше отвращение к "человеку"? - ибо мыстрадаем человеком, в этом нет сомнения. - Не страхом; скорее, тем, что намнечего больше страшиться в человеке; что пресмыкающееся "человек" занимаетавансцену и кишмя кишит на ней; что "ручной человек", неисцелимопосредственный и тщедушный, уже сноровился чувствовать себя целью ивершиной, смыслом истории, "высшим человеком", - что он не лишен даженекоторого права чувствовать себя таким образом относительно того избытканеудачливости, болезненности, усталости, изжитости, которым начинает нынчесмердеть Европа, стало быть, чувствовать себя чем-то по крайней мересравнительно удачным, по крайней мере еще жизнеспособным, по крайней мережизнеутверждающим... 12 - Я не могу подавить на этом месте вздоха и последнего проблесканадежды. Что же мне именно столь невыносимо здесь? С чем я в одиночку не всостоянии справиться, что душит меня и доводит до изнеможения? Скверныйвоздух! Скверный воздух! То, что ко мне приближается нечто неудавшееся; то,что я вынужден обонять потроха неудавшейся души!.. Чего только не вынесешьиз нужды, лишений, ненастья, хвори, невзгод, изоляции? В сущности, со всемэтим удается справиться, если ты рожден для подземного и ратногосуществования; все снова и снова выходишь на свет, снова переживаешь золотойчас победы - и тогда стоишь там, первородный, несокрушимый, напряженный,изготовившийся к новому, к более трудному, более далекому, точно лук,который лишь туже натягивается всяческой нуждой. - Но время от времени дайтеже мне - допустив, что существуют небесные воздаятельницы, по ту сторонудобра и зла, - взглянуть, лишь одни раз взглянуть на что-либо совершенное,до конца удавшееся, счастливое, могущественное, торжествующее, в чем было быеще чего страшиться! На какого-либо человека, который оправдывает человека,на окончательный и искупительный счастливый случай человека, ради которогоможно было бы сохранить веру в человека!.. Ибо так обстоит дело: измельчаниеи нивелирование европейского человека таит в себе величайшую нашу опасность,ибо зрелище это утомляет... Нынче мы не видим ничего, что хотело бы вырасти;мы предчувствуем, что это будет скатываться все ниже и ниже, в более жидкое,более добродушное, более смышленое, более уютное, более посредственное,более безразличное, более китайское, более христианское - человек, безвсякого сомнения, делается все "лучше"... Здесь и таится рок Европы - вместесо страхом перед человеком мы утратили и любовь к нему, уважение к нему,надежду на него, даже волю к нему. Вид человека отныне утомляет - что жетакое сегодня нигилизм, если не это?.. Мы устали от человека... 13 - Но вернемся назад: проблема другого источника "добра", добра, как егоизмыслил себе человек ressentiment, требует подведения итогов. - Что ягнятапитают злобу к крупным хищным птицам, это не кажется странным; но отсюдавовсе не следует ставить в упрек крупным хищным птицам, что они хватаютмаленьких ягнят. И если ягнята говорят между собой: "Эти хищные птицы злы; итот, кто меньше всего является хищной птицей, кто, напротив, является ихпротивоположностью, ягненком, - разве не должен он быть добрым?" - то натакое воздвижение идеала нечего и возразить, разве что сами хищные птицывзглянут на это слегка насмешливым взором и скажут себе, быть может: "Мывовсе не питаем злобы к ним, этим добрым ягнятам, мы их любим даже: чтоможет быть вкуснее нежного ягненка". - Требовать от силы, чтобы она непроявляла себя как сила, чтобы она не была желанием возобладания, желаниемусмирения, желанием господства, жаждою врагов, сопротивлений и триумфов,столь же бессмысленно, как требовать от слабости, чтобы она проявляла себякак сила. Некий квантум силы является таким же квантумом порыва, воли,действования - более того, он и есть не что иное, как само это побуждение,желание, действование, и лишь вследствие языкового обольщения (и окаменевшихв нем коренных заблуждений разума), которое по недоразумению понимает всякоедействование как нечто обусловленное действующим, "субъектом", может этопредставляться иначе. Совершенно так же, как народ отделяет молнию от еесверкания и принимает последнее за акцию, за действие некоего субъекта,именуемого молнией, так же и народная мораль отделяет силу от проявленийсилы, как если бы за сильным наличествовал некий индифферентный субстрат,который был бы волен проявлять либо не проявлять силу. Но такого субстратанет; не существует никакого "бытия", скрытого за поступком, действованием,становлением; "деятель" просто присочинен к действию - действие есть все. Посути, народ удваивает действие, вынуждая молнию сверкать: это -действие-действие; одно и то же свершение он полагает один раз как причину изатем еще один раз как ее действие. Естествоиспытатели поступают не лучше,когда они говорят: "сила двигает, сила причиняет" и тому подобное, - всянаша наука, несмотря на ее расчетливость, ее свободу от аффекта, оказываетсяеще обольщенной языком и не избавилась от подсунутых ей ублюдков,"субъектов" (таким ублюдком является, к примеру, атом, равным образомкантовская "вещь в себе"); что же удивительного в том, если вытесненные,скрыто тлеющие аффекты мести и ненависти используют для себя эту веру и неподдерживают, в сущности, ни одной веры с большим рвением, чем веру в то,что сильный волен быть слабым, а хищная птица - ягненком; ведь тем самым онизанимают себе право вменять в вину хищной птице то, что она - хищнаяптица... Когда угнетенные, растоптанные, подвергшиеся насилию увещевают себяиз мстительной хитрости бессилия: "будем иными, чем злые, именно, добрыми! Адобр всякий, кто не совершает насилия, кто не оскорбляет никого, кто ненападает, кто не воздает злом за зло, кто препоручает месть Богу, ктоподобно нам держится в тени, кто уклоняется от всего злого, и вообщенемногого требует от жизни, подобно нам, терпеливым, смиренным, праведным",- то холодному и непредубежденному слуху это звучит, по сути, не иначе как:"мы, слабые, слабы, и нечего тут; хорошо, если мы не делаем ничего такого,для чего мы недостаточно сильны"; но эта въедливая констатация, этасмышленость самого низшего ранга, присущая даже насекомым (которые в случаебольшой опасности прикидываются дохлыми, чтобы избежать "слишком многих"действий), вырядилась, благодаря указанной фабрикации фальшивых монет исамоодурачиванию бессилия, в роскошь самоотверженной, умолкшей, выжидающейдобродетели, точно слабость самого слабого - т. е. сама его сущность, егодеятельность, вся его единственная неизбежная, нераздельная действительность- представляла бы собою некую добровольную повинность, нечто поволенное,предпочтенное, некое деяние, некую заслугу. Этот сорт людей из инстинктасамосохранения, самоутверждения нуждается в вере в индифферентногофакультативного "субъекта", в котором по обыкновению освящается всякая ложь.Субъект (или, говоря популярнее, душа), должно быть, оттого и был доселелучшим догматом веры на земле, что он давал большинству смертных, слабым иугнетенным всякого рода, возможность утонченного самообмана - толковать самуслабость как свободу, а превратности ее существования - как заслугу. 14 Хочет ли кто-нибудь посмотреть вниз и вглядеться в секрет, как на землефабрикуются идеалы? У кого хватит духу на это?.. Ну, так что ж! Здесьоткрытый вид в эту темную мастерскую. Подождите еще с мгновение, господинлюбосластец и сорвиголова: Ваш глаз должен сперва привыкнуть к этомуфальшивому переливчатому свету... Так! Довольно! Говорите теперь! Чтопроисходит там, внизу? Рассказывайте, что Вы видите, человек опаснейшеголюбопытства, - теперь я тот, кто будет Вас слушать. - - "Я ничего не вижу, но я тем больше слышу. Это вкрадчивый, коварный,едва различимый шепот и шушуканье во всех углах и закоулках. Мне кажется,что здесь лгут; каждый звук липнет от обсахаренной нежности. Слабостьследует перелгать в заслугу, это бесспорно - с этим обстоит так, как Выговорили", - - Дальше! - "а бессилие, которое не воздает, - в "доброту"; трусливую подлость -в "смирение"; подчинение тем, кого ненавидят, - в "послушание" (именно тому,о ком они говорят, что он предписывает это подчинение, - они именуют егоБогом). Безобидность слабого, сама трусость, которой у него вдосталь, егопопрошайничество, его неизбежная участь быть всегда ожидающим получает здесьслишком ладное наименование - "терпение", она столь же ладно зоветсядобродетелью; неумение отомстить за себя называется нежеланием мстить, можетбыть, даже прощением ("ибо они не ведают, что творят, - только мы ведаем,что они творят!"). Говорят также о "любви к врагам своим" - и потеют приэтом". - - Дальше! - "Они убоги, нет никакого сомнения, все эти шептуны и подпольныефальшивомонетчики, хотя им и тепло на корточках друг возле друга, - но ониговорят мне, что их убожество есть знак Божьего избранничества и отличия,что бьют как раз тех собак, которых больше всего любят; это убожество, можетстаться, есть также некая подготовка, экзамен, выучка, может статься, инечто большее - нечто такое, что однажды будет возмещено и с огромнымипроцентами выплачено золотом, нет! счастьем. Это называют они"блаженством"". - Дальше! - "Теперь они дают мне понять, что они не только лучше, чем сильныемира сего, господа земли, чьи плевки им надлежит лизать (не из страха, вовсене из страха! но понеже Бог велит почитать всякое начальство), - что они нетолько лучше, но что и им "лучше", во всяком случае однажды будет лучше. Нодовольно! довольно! Я не выношу больше этого. Скверный воздух! Скверныйвоздух! Эта мастерская, где фабрикуют идеалы, - мне кажется, она всяпровонялась ложью". - Нет! Еще мгновение! Вы ничего еще не сказали о шедевре этихчернокнижников, которые из всякой сажи изготовляют белила, молоко иневинность, - разве Вы не заметили, в чем состоит у них верх утонченности,самая смелая, самая тонкая, самая остроумная, самая лживая их артистическаяуловка? Слушайте же внимательно! Эти подвальные крысы, набитые местью иненавистью, - что же именно делают они из мести и ненависти? Слышали ли Выкогда-либо эти слова? Разве пришло бы Вам в голову, доверяя лишь их словам,что Вы находитесь сплошь и рядом среди людей ressentiment?.. - "Я понимаю, я снова навостряю уши (ах! ах! ах! и зажимаю нос). Толькотеперь и слышу я, что они столь часто уже говорили: "Мы, добрые, - мыправедны", - то, чего они требуют, они называют не возмездием, но"торжеством справедливости"; то, что они ненавидят, это не враг их, нет! ониненавидят "несправедливость", "безбожие"; то, во что они верят и на чтонадеются, есть не надежда на месть, не упоение сладкой местью (- "сладкой,как мед", называл ее уже Гомер), но победа Бога, справедливого Бога надбезбожниками; то, что остается им любить на земле, это не их братья вненависти, но их "братия во любви", как говорят они, все добрые и праведныена земле". - А как называют они то, что служит им утешением от всех жизненныхстраданий, - свою фантасмагорию оговоренного будущего блаженства? - "Как? Не ослышался ли я? Они именуют это "Страшным судом",пришествием их царства, "Царства Божия", - а пока что они живут "в вере", "влюбви", "в надежде"". - Довольно! Довольно! 15 В вере во что? В любви к чему? В надежде на что? - Эти слабые -когда-нибудь и они захотят быть сильными, - это бесспорно, когда-нибудьгрядет и их "Царствие" - как сказано, оно называется у них просто "ЦарствиеБожие": на то ведь и предстаешь во всем столь смиренным! Уже для того, чтобыпережить это, потребна долгая жизнь, сверх смерти - потребна даже вечнаяжизнь, чтобы можно было вечно вознаграждать себя в "Царствии Божьем" за туземную жизнь "в вере, в любви, в надежде". Вознаграждать за что?Вознаграждать чем?.. Данте, сдается мне, жестоко ошибся, когда он свгоняющей в оторопь откровенностью проставил над вратами своего Ада надпись:"и меня сотворила вечная любовь", - над вратами христианского Рая с его"вечным блаженством" могла бы, во всяком случае с большим правом, стоятьнадпись: "и меня сотворила вечная ненависть" - допустив, что над вратами,ведущими ко лжи, могла бы стоять истина! Ибо что есть блаженство того рая?..Мы, должно быть, сумели бы уже угадать это; но лучше, если нам выразительнозасвидетельствует это авторитет, не подлежащий в таких вещах никакомупренебрежению, Фома Аквинский, великий учитель и святой. "Beati in regnocoelesti, - говорит он кротко, точно агнец, - videbunt poenas damnatorum, utbeatitudo illis magis complaceat". Или угодно ли услышать это в болееконцентрированной тональности, из уст торжествующего отца церкви, который нерекомендовал своим христианам жестокие наслаждения публичных зрелищ - отчегоже? "Ведь вера дает нам гораздо больше, - говорит он (de spectac. с. 29ss.), - гораздо более сильное; благодаря искуплению нам ведь заповеданысовсем иные радости; вместо атлетов у нас есть свои мученики; а хочется намкрови, что ж, мы имеем кровь Христову... А что ждет нас в день Егопришествия, Его торжества!" - и вот же, он продолжает, сей восхищенныйвизионер: "At enim supersunt alia spectacula, ille ultimus et perpetuusjudicii dies, ille nationibus insperatus, ille derisus, cum tanta saeculivetustas et tot ejus nativitates uno igne haurientur. Quae tunc spectaculilatitudo! Quid admirer! Quid rideam! Ubi gaudeam! Ubi exultem, spectans totet tantos reges, qui ein coelum recepti nuntiabantur, cum ipso Jove et ipsissuis testibus in imis tenebris congemescentes! Item praesides (наместникипровинций) persecutores dominici nominis saevioribus quam ipsi flammissaevierunt insultantibus contra Christianos liquescentes! Quos praetereasapientes illos philosophos coram discipulis suis una conflagrantibuserubescentes, quibus nihil ad deum pertinere suadebant, quibus animas autnullas aut non in pristina corpora redituras affirabant! Etiam poеtas non adRhadamanti nec ad Minois, sed ad inopinati Christi tribunal palpitantes!Tunc magis tragoedi audiendi, magis scilicet vocales (голосом выше обычного,неисправимые крикуны) in sua propria calamitate; tunc histrionescognoscendi, solutiores multo per ignem; tunc spectandus auriga in flammearota totus rubens, tunc xystici contemplandi non in gymnasiis, sed in ignejaculati, nisi quod ne tunc quidem illos velim vivos, ut qui malim ad eospotius conspectum insatiabilem conferre, qui in dominum desaevierunt. "Hicest ille", dicam, "fabri aut quaestuariae filius (как показывает всепоследующее, а в особенности это известное из Талмуда обозначение материИисуса, с этого места Тертуллиан имеет в виду евреев) sabbati destructor,Samarites et daemonium habens. Hic est, quem a Juda redemistis, hic est illearundine et colaphis diverberatus, sputamentis dedecoratus, felle et acetopotatus. Hic est, quem clam discentes subripuerunt, ut resurrexisse dicaturvel hortulanus detraxit, ne lactucae suae frequentia commeantiumlaederentur". Ut talia spectes, ut talibus exultes, quis tibi praetor autconsul aut quaestor aut sacerdos de sua liberalitate praestabit? Et tamenhaec jam habemus quodammodo per fidem spiritu imaginante repraesentata.Ceterum qualia illa sunt, quae nec oculus vidit nec auris audivit nec in corhominis ascenderunt? (1 Кор. 2, 9). Credo circo et utraque cavea (в первом ичетвертом ярусе или, по мнению других, на комической и трагической сцене) etomni stadio gratiora". - Per fidem; так и написано. 16 Подведем итоги. Обе противопоставленные ценности - "хорошее и плохое","доброе и злое" - бились на земле тысячелетним смертным боем; и хотянесомненно то, что вторая ценность давно уже взяла верх, все-таки и теперьеще нет недостатка в местах, где борьба продолжается вничью. Можно бы былосказать даже, что она тем временем вознеслась все выше и оттого стала всеглубже, все духовнее: так что нынче, должно быть, нет более решающегопризнака "высшей натуры", натуры более духовной, нежели представлять собоюразлад в этом смысле и быть все еще действительной ареной борьбы дляназванных противоположностей. Символ этой оорьиы, запечатленный в письменах,которые поверх всей человеческой истории сохранили до настоящего времениразборчивость, называется: "Рим против Иудеи, Иудея против Рима" - до сихпор не было события более великого, чем эта борьба, эта постановка вопроса,это смертельное противоречие. В еврее Рим ощутил нечто вроде самойпротивоестественности, как бы своего монстра-антипода; в Риме еврей считался"уличенным в ненависти ко всему роду человеческому": и с полным правом,поскольку есть полное право на то, чтобы связывать благополучие и будущностьрода человеческого с безусловным господством аристократических ценностей,римских ценностей. Что же, напротив, чувствовали к Риму евреи? Этоугадывается по тысяче симптомов; но достаточно и того, чтобы снова принятьво внимание иоановский Апокалипсис, этот наиболее опустошительный из всехприступов словесности, в которых повинна месть. (Не будем, впрочем,недооценивать глубинную последовательность христианского инстинкта,приписавшего авторство этой книги ненависти как раз ученику любви, томусамому, которому он подарил влюбленно-мечтательное Евангелие: здесь естьдоля правды, сколько бы литературного мошенничества ни было затрачено дляэтой цели). Ведь римляне были сильны и знатны в такой степени, как до сихпор не только не было, но и не грезилось никогда на земле. Каждый след,оставленный ими, каждая надпись восхищает, если допустить, что удаетсяотгадать, что именно пишет тут. Евреи, напротив, были тем священническимнародом ressentiment par excellence, в котором жила беспримернаянародно-моральная гениальность; достаточно лишь сравнить с евреямиродственно-одаренные народы, скажем китайцев или немцев, чтобыпочувствовать, что есть первого ранга, а что пятого. Кто же из них победилтем временем, Рим или Иудея? Но ведь об этом не может быть и речи: пустьтолько вспомнят, перед кем преклоняются нынче в самом Риме как передвоплощением всех высших ценностей - и не только в Риме, но почти на половинеземного шара, всюду, где человек стал либо хочет стать ручным, - перед тремяевреями, как известно, и одной еврейкой (перед Иисусом из Назарета, рыбакомПетром, ковровщиком Павлом и матерью названного Иисуса, зовущейся Мария).Это весьма примечательно: Рим, без всякого сомнения, понес поражение.Правда, в эпоху Ренессанса произошло блистательно-жуткое пробуждениеклассического идеала, преимущественного способа оценки всех вещей: сам Римзашевелился, как разбуженный летаргик, под давлением нового, надстроечногоиудаизированного Рима, являвшего аспект некой экуменической синагоги иименуемого "церковью", - но тотчас же снова восторжествовала Иудея,благодаря тому основательно плебейскому (немецкому и английскому) движениюressentiment, которое называют Реформацией, включая сюда и то, что должнобыло воспоследовать за нею: восстановление церкви - восстановление также идревнего могильного покоя классического Рима. В каком-то даже болеерешительном и глубоком смысле, чем тогда, Иудея еще раз одержала верх надклассическим идеалом с французской революцией: последнее политическоедворянство, существовавшее в Европе, дворянство семнадцатого ивосемнадцатого французских столетий, пало под ударами народных инстинктовressentiment - никогда еще на земле не раздавалось большего ликования, болеешумного воодушевления! Правда, в этой суматохе случилось самое чудовищное,самое неожиданное: сам античный идеал выступил во плоти и в неслыханномвеликолепии перед взором и совестью человечества, - и снова, сильнее, проще,проникновеннее, чем когда-либо, прогремел в ответ на старый лозунг лжиressentiment о преимуществе большинства, в ответ на волю к низинам, кунижению, к уравниловке, к скату и закату человека страшный иобворожительный встречный лозунг о преимуществе меньшинства! Как последнеезнамение другого пути явился Наполеон, этот самый единоличный и самыйзапоздалый человек из когда-либо бывших, и в нем воплощенная проблемааристократического идеала самого по себе - пусть же поразмыслят над тем, чтоэто за проблема: Наполеон, этот синтез нечеловека и сверхчеловека... 17 Миновало ли это? Было ли это величайшее из всех противоречий идеалаотложено тем самым на все времена ad acta? Или только отсрочено, надолгоотсрочено?.. Не должен ли когда-нибудь снова запылать старый пожар с гораздоболее страшной, дольше накопленной силой? Больше: не впору ли было бы изовсех сил желать как раз этого? даже взыскивать? даже поощрять?.. Кто,подобно моим читателям, станет на этом месте обдумывать и додумыватьсказанное, тот едва ли скоро покончит с этим - вполне достаточное основаниедля меня самому покончить с этим, предположив, что уже давно стало исподвольясно, чего я хочу, чего именно я хочу тем опасным лозунгом, который вписан вплоть моей последней книги: "По ту сторону добра и зла"... Это, по меньшеймере, не значит: "по ту сторону хорошего и плохого". - - Примечание. Я пользуюсь случаем, который дает мне это рассмотрение,чтобы публично и официально выразить пожелание, высказывавшееся мною до сихпор лишь в случайных беседах с учеными: именно, что какой-нибудь философскийфакультет мог бы стяжать себе честь серией академических конкурсов впоощрение штудий по истории морали; должно быть, сама эта книга послужиттому, чтобы дать мощный стимул как раз в указанном направлении. Впредвидении такой возможности пусть будет предложен следующий вопрос: он вравной мере заслуживает внимания филологов и историков, как и собственнопрофессиональных философов. "Какие указания дает языкознание, в особенности этимологическоеисследование по части истории развития моральных понятий?" - С другой стороны, разумеется, столь же необходимо привлечь к этойпроблеме (о ценности существовавших доселе расценок ценности) физиологов иврачей; причем философам-специалистам и в этом особом случае может бытьпредоставлена роль ходатаев и посредников, если им в целом удастсяпреобразить столь чопорное изначально и недоверчивое отношение междуфилософией, физиологией и медициной в дружелюбнейший и плодотворнейший обменмыслями. В самом деле, все скрижали благ, все "ты должен", известные историиили этнологическому исследованию, нуждаются прежде всего в физиологическомосвещении и толковании, больше, во всяком случае, чем в психологическом;равным образом все они подлежат критике со стороны медицинской науки.Вопрос: чего стоит та или иная скрижаль благ и мораль? - требует постановкив самых различных перспективах; главным образом не удается достаточно тонкоразобрать: "для чего стоит?" Скажем, нечто такое, что имеет явную ценность сточки зрения возможных шансов на долговечность какой-либо расы (или с точкизрения роста ее приспособляемости к определенному климату, или же сохранениянаибольшего числа), вовсе не обладает тою же ценностью, когда речь идет оформировании более сильного типа. Благополучие большинства и благополучиеменьшинства суть противоположные точки зрения ценности: считать первую самупо себе более высококачественной - это мы предоставим наивности английскихбиологов... Всем наукам предстоит отныне подготавливать будущую задачуфилософа, понимая эту задачу в том смысле, что философу надлежит решитьпроблему ценности, что ему надлежит определить табель о ценностных рангах. -