Первопраздник и начало мира

Как уже не раз отмечалось, ритуал нередко повторяет то, что было в начале времен. Священная история—это тот живительный источник, который не только породил этот мир в далеком прошлом, но который продолжает питать его в настоящем и гарантирует его будущее [ср. 231, 43; 486, 271]. «Поэтому миф,—говорит Р. Петтаццони,—является sine qua поп всего существования» [434, 26]. Здесь этот архетип «вечного возвращения» к начальным временам интересует нас в связи с архаическим праздником. Возврат к мифологическому Началу нередко означает возврат к Хаосу в ритуале [235, XIII, 46]—как мы видели (разд. 8), миф о начале мира так или иначе связан с первородным Хаосом. Особенно четко мотив ритуального возврата к Хаосу для последующего воссоздания Космоса (со всеми этапами его становления) присутствует в архаических традициях с развитой мифологией—например, в вавилонском празднике Нового Года [135, 3, 11, прим. 41), в ритуалах ведийского периода, в частности, также приуроченных к Новому Году [33, 24 и сл.], или же в ряде африканских традиций [219, 371; 333, 219—20; 427, 432 и др ].

Первобытный праздник, вообще говоря, не повторяет космогонический акт как таковой. Если во время вавилонского ритуала Акиту читается вслух «Энума элиш»—миф о творении [290, 16—7; 434, 29], то в австралийской инициации, например, драматически воссоздается то или иное мифическое событие, не обязательно имеющее непосредственное отношение к начальной организации мира [ср. 235, 139, прим. 23; 436, 70 и сл.; 510, 488 и др.]. Тем не менее идея Хаоса, из которого рождается Космос, присутствует в ритуале, хотя и в неявном виде.

Хаотичность, аморфность и «эмбриональность» имеется в самой группе инициируемых, временно стоящих вне социальной структуры. Это хорошо изучено В. Тернером, назвавшим такое бесструктурное образование communitas [516, 80 и сл.]. Вспомним, что организация хаотических инапатуа тоже связывается в мифе с церемонией инициации: вместе с прорезанием первых людей их также обрезают (А. Элькин справедливо относит этот мифологический сюжет к инициационному комплексу [237, 253]).

Архетипические представления о состоянии хаоса, необходимом для перехода к космосу, в ритуале могут вовсе не опираться на миф. Это прослеживается, например, в австралийских обрядах дефлорации и последующего группового полового акта с девушкой, достигшей брачного возраста. Кстати, эти обряды также приурочены к большим церемониальным циклам, на которые собирается много народу [480(11), 472; 481, 96; 113, 307], т. е. тоже входят в интересующие нас праздничные комплексы. У аранда и ильпирра мужчины, стоящие к девушке в отношении ипмунна, ункулла и унава, получают к ней доступ в указанной последовательности. Ипмунна принадлежат к той же половине племени, что и девушка; ункулла хотя и из противоположной половины, но входят в ту часть брачного класса ее мужа, с которой девушку не могут связывать брачные узы. Наконец, после этих запретных мужчин следуют ее потенциальные мужья из законного для нее класса, супружеские права которых, однако, потеряны с того времени, как девушка оказалась предназначенной одному из них; будущий же муж девушки не участвует в обряде [481, 92—4]. У кайтиш и варрамунга доступ к девушке получают даже ее классификационные братья (но не кровные), сожительство с которыми в обыденной жизни неминуемо каралось бы смертью [481, 95; 482, 136]. Таким образом, для того чтобы утвердился установленный в коллективе порядок (девушка перешла бы к своему законному мужу), оказывается необходимым полное его нарушение, причем упорядочение образовавшегося хаоса осуществляется поэтапно—самые запретные связи постепенно сменяются относительно дозволенными. Как видим, сходная с классической ситуация [ср. 132, 115] не нуждается в мифологическом обосновании.

Аналогичный возврат к хаосу в виде временного нарушения брачных норм может, с другой стороны, приравниваться к смерти. Так, в Австралии наказание смертью, которое грозит женщине при особо тяжких провинностях, нередко заменяется групповым промискуитетным сожительством с нею мужчин всех классов [481, 196; 482, 85]. Смерть вообще причастна к силам хаоса, поэтому непосредственно перед нею (например, отправляясь мстить врагам) или после нее (во время поминок или в период траура) временно восстанавливается состояние хаоса: мстители или вдова ритуально нарушают существующие брачные правила. Такой возврат к хаосу тоже никак не связан с мифологическими схемами. Но этот хаос содержит в потенции космос, смерть чревата новым рождением— это особенно подчеркивается в «хаотических» оргиастических обрядах при снятии траура. Как и мифологический Хаос, ритуальный хаос тоже не абсолютен, а находится на грани организации. Наиболее полно это выражено в непристойных танцах и песнях старух, которые сами стоят на пороге смерти, во время финального траурного обряда (у тонга) [317(1), 159—60, 517—8]. Сюда же относится образ смеющихся беременных старух, блестяще исследованный М. Бахтиным [13,31].

Хаос во время инициации также часто связан со смертью. Мифологическое соответствие этому можно видеть, например, в символике лабиринта, всегда имеющей, как показал Дж. Лэйард, отношение к смерти и возрождению, причем в смысле как новой «жизни» после смерти, так и мистического перерождения при инициации [340; 342; 343, 649—83; ср. 61, 262—3; 62, 313; 223]. Так, на Новых Гебридах душа умершего, чтобы попасть в страну мертвых, должна пройти по лабиринту, начертанному на земле духом-сторожем женского пола. Но сторож стирает часть рисунка, и если душа не знает, как достроить лабиринт, и кружит в поисках выхода, сторож съедает ее и душа так и не попадает в страну мертвых [221, 130; 342, 125—6]. Этот интересный мифологический сюжет связан, с одной стороны, с архаическим мотивом загадывания загадок и вообще вопросо-ответным характером всякой порубежной ситуации [133], а с другой—восходит к широко распространенному ритуально-мифологическому образу чудовища, заглатывающего и выплевывающего инициируемых (в одном из вариантов мифа лабиринт находится в теле самого сторожа [342, 145, 151, рис. 21]). Таким образом, лабиринт, внешне хаотический, но внутренне организованный, оказывается связанным не со смертью как таковой (имеющей свою организацию), а с особым недифференцированным состоянием, выполняющим примерно такую же роль, что и нулевая точка, пройдя через которую непрерывная функция меняет свой знак.

В Центральной Австралии (у унматьера и кайтиш) вдова по окончании траурных обрядов переходит к одному из младших братьев покойного, но перед этим происходит примерно то же, что и во время обрядов дефлорации [482, 509]. Чтобы вдова обрела нового мужа, мир, как и в первый раз, временно ввергается в состояние хаоса. Но если в австралийской «свадьбе» эта модель используется неосознанно, то в других традициях свадебный обряд непосредственно имеет дело с тем первым Хаосом, из которого родился Космос. Так, в Северо-Западной Африке разбивание яиц на свадьбе осознается как символ взрыва звезды-яйца, в результате чего был создан мир и были побеждены силы Хаоса [427, 432, 671—3; 127, 93, 95, прим. 42, 97; ср. 273, 56—7].

Поэтапность многих «начальных» обрядов (например, инициации [190, 138; 231, 99, и др.])—еще одно соответствие между ними и мифами о Начале.

Итак, многие обряды, относящиеся к порубежной ситуации, построены по той же модели, что и мифы о Начале. Даже в тех случаях, когда обряд не опирается на мифологическую основу, в нем прослеживается тот же принцип возврата к Хаосу и последующей организации Космоса. Этот «возврат к Хаосу» присущ, мы увидели, как инициации, так и похоронному обряду, что же касается «веселого» (оргиастического) праздника, то он весь во власти хаоса. Можно думать, что и первопраздник должен быть существенно «хаотичным».

Здесь полезно вернуться к карнавалу, чтобы увидеть, чем отличается первобытный ритуальный хаос от своего средневекового двойника. Как уже говорилось, одна из основ действия праздника—переворачивание основной оппозиции, определяющей данное общество. В средневековой Европе это иерархические «верх» и «низ», в архаическом обществе—противостоящие дуальные половины. Небо и земля, король и шут меняются местами, телесный верх непрерывно перемещается в низ и обратно, и это «движение колесом» обновляет мир—такова магическая цель карнавала. В архаическом празднике также обновляется мир, и не только символически, здесь в самом деле рождаются новые члены общества, умножаются животные и плоды. Здесь еще нет иерархической вертикали, и снятие основной оппозиции общества порождает полный хаос. Характерно, что во время Сатурналий, этого античного карнавала, все участвуют в переворачивании—и не только в образе короля и шута. По словам О. М. Фрейденберг, каждый человек как бы вынимает новый жребий жизни и «сызнова становится женихом своей новой невесты, но старой жены» [138, 89]. В каждом Доме хозяева и рабы меняются одеждой и местами, рабы правит домом ивосседают за столом, а хозяева им прислуживают [138, 89, здесь же библиография; ср. 37, 341—2; 257, 272—3; 421, 513]35.

Интересно, что переворачивание иерархической, вертикали нередко сопровождается женско-мужской травестией. Травестизм—хорошо известное явление в архаической традиции. Мужчины, переодетые женщинами, и наоборот—частый образ и карнавального фарса36 Особенно ярко это переворачивание роли мужчин и женщин проявляется в аргосском празднике Гибристика, во время которого не только женщины привешивали себе бороды, а мужчины переодевались в женскую одежду, но одновременно переворачивалась оппозиция «рабы—господа». О М. Фрейденберг не без основания сравнивает этот праздник с Сатурналиями, «но в Сатурналиях заменяют друг друга и переодеваются раб и царь; здесь, в Гибрисгике, перемена происходит между женихом и невестой, и раб получает роль не 'царя', а 'жениха'...» [138, 102—3]. Женско-мужскую травестию О. М. Фрейденберг вообще считает метафорой полового слияния [138, 103]. В общем это, по-видимому, верное замечание—в первобытном «карнавале» мы нередко видим настоящую оргию!

Но эта смена ролей интересна и тем, что открывает новые стороны в структуре архаического праздника. Надо полагать, что если противопоставление «мужской—женский» в позднейших праздниках соседствует с оппозицией «верх—низ», то в архаическом празднике картина будет иной. В самом деле, оппозиция «мужской—женский» здесь может существовать параллельно, нередко перекрываясь, с другой оппозицией, определяющей структуру архаического коллектива. Например, на Новой Ирландии, где дуально-экзогамное строение общества отчетливо отражается во всех важнейших обрядах и праздниках, деление по признаку «мужской—женский» порой конкурирует с делением по фратриальному признаку «Теленга—Конгконг». Во время похоронного обряда в первую ночь танцуют все женщины деревни, и даже на барабанах ритм отбивают женщины, мужчины же только наблюдают. На следующую ночь танцуют исключительно мужчины, одна группа танцоров сменяет другую, а зрители сидят двумя лагерями—в одном только женщины, в другом мужчины [439, 309—10; 440, 31]. Или же в финале обряда помолвки женщины одной половины вступают в шуточную битву с женщинами противоположной половины [439, 150—1], т. е. женщины берут на себя функции полноценных половин. Беременность тоже сопровождается символической фратриальной битвой между женщинами [439, 60—2; 441, 357].

Еще более четкая взаимосвязь двух оппозиций видна в обычае, согласно которому покойника несут к морю для обмывания люди противоположной половины, но того же пола, что и покойник [439, 309; 440, 29—30]. В австралийской традиции та же взаимосвязь выражается в более обычном виде—например, во время церемонии Энгвура женщины одной половины племени готовят костры для посвящаемых из другой половины, эти же женщины придерживают мальчиков, когда те опускаются на колени в костер [481, 379—80].

Такая строгая соотнесенность половин коллектива не мешает, однако, «хаотичности» в других сферах праздника. Мы уже отмечали, что во время церемонии Энгвура старшие символически нарушают экзогамные правила, обращаясь к запретным женщинам по именам. Но любопытно, что хаос в то же время царит и в другой области. Перед финальным испытанием огнем инициируемых разукрашивают знаками различных тотемов, причем порядок приобретения мальчиками знака того или иного тотема носит совершенно случайный характер и не зависит от тотемной принадлежности ни мальчика, ни его «гримера». Это обстоятельство чрезвычайно озадачило в свое время Спенсера и Гиллена, которые утверждали, что сами аборигены также не имеют никакого объяснения этому обычаю [481, 376, 378]. В некотором отношении указанная хаотичность находит соответствие с уже известной нам хаотичностью в первые три периода мифологического времени аренда, когда тотемная система никак не была связана с брачными запретами. Можно ли из этого делать вывод, что тотемная система имеет более древнее происхождение по сравнению с дуальным делением? Скорее всего, нет. По-видимому, тотемная система ввиду своей «многочленности» и сложности более лабильна, чем дуальная организация. Следует учитывать и то немаловажное обстоятельство, что обычно легче поддается снятию более позднее приобретение; действительно, во время праздника Энгвура дуальное деление остается в силе, а тотемное снимается. У тех же аранда во время тотемных церемоний могут присутствовать случайно оказавшиеся в лагере люди, которые принадлежат к «правильной» половине, но к неверному тотему [482, 289] —это свидетельствует о большей стойкости отношений, связанных с дуальной системой37. К тому же тотемная организация у аранда, вопреки мнению А. М. Золотарева, по-видимому, прямо соотнесена с системой брачных классов, как это имеет место и у других племен Австралии [47, 276—7]. Таким образом, хаос может создаваться в одной системе классификаций, в то время как в другой он неполон или вовсе отсутствует.

Как мы видели, в архаическом празднике и даже в его поздних вариантах происходящие события касаются всех и каждого. Силы Хаоса действуют, когда в церемонию вовлечен весь коллектив, а не отдельная его часть. Например, у тонга при перенесении деревни на новое место совершается символическая оргия, лишь когда переносится вся деревня, а не отдельный дом [317(1), 324]. Именно поэтому истинно народные праздники происходят при обязательном участии обеих половин группы, и лишь тогда разрешается ритуальное нарушение экзогамии. Впрочем, нередко соединение половин группы ведет к снятию всех преград парного брака, но не фратриальной экзогамии, как, например, в финале инициации на Новой Ирландии [439, 130, 135, ср. 144] или же во многих австралийских обрядах [113, 297]. Иногда хаос имеет место только в одной половине коллектива—например, у варрамунга ритуальный обмен женами происходит лишь в той половине, на которой лежит забота о подготовке церемонии [482, 214]. Но случаи частичного хaoca внутри определенной половины группы скорее вторичное явление, порожденное более архаической ситуацией—истинным хаосом после слияния частей целого38. Однако это не простое царство случайностей, это хаос особый, ибо он создается заново, а не существует вечно, как до творения. Противоположности, сливаясь, создают хаос, но хаос неспокойный, готовый к творческому акту. Само время проведения праздника вбирает в себя противоположности—обычно это рассвет, который не принадлежит ни ночи, ни дню [см., например, 481, 272; 482, 194—6, 215; ср. 117, 91]; именно тогда снимается дихотомия общества. Но это не бездеятельность «дотворения»—рассвет чреват днем, именно на рассвете совершаются наиболее ответственные операции посвящения.

Священные церемонии воссоздают мифическое прошлое, и если бы они не совершались, мир погрузился бы во мрак и хаос, который существовал до этой благословенной эпохи. Архаический человек, как говорит Элиаде, испытывает необходимость постоянно поддерживать связь с тем, что было ab origine [231,65— 6; 234]. Но если священные церемонии это символическое воссоздание различных эпизодов из жизни предков, то первопраздник, возможно, это возврат на мгновение в еще более давние времена, во времена Хаоса, но Хаоса, готового к организации. Тотемная церемония имеет место на сознательном уровне, тогда как всенародный праздник воссоздает первородный Хаос неосознанно—чисто автоматически. Далеко не все возможные компоненты первопраздника опираются на мифологическую основу о Начале мира. Можно предположить, что, наоборот, именно такой архаический праздник мог породить представления о космологическом Хаосе и былой неразделенности общества.