2015-05-26
468
Прослеживая пути национальной русской мысли, невозможно пройти мимо такого противоречивою явления второй половины XIX — начала XX века, как религиозно-философские искания русской интеллигенции. В этих исканиях отразились ее самые лучшие и самые худшие стороны, желание общественного блага и разрушение общественных устоев, сила мысли и национальная обреченность.
Давая оценку русской религиозной философии конца XIX — XX веков, с горечью следует отметить, что русской в ней была только выбор главных тем и обостренное внимание к проблемам добра и зла, нравственным аспектам веры, сама же трактовка многих вопросов отходила от традиций русской православном церкви и носила скорее западный характер, а у некоторых философов, например, у В. Соловьева, смыкалась с католическим богословием. Нет никаких сомнений в искренности религиозных исканий, усиленной мощью ума и глубокой эрудиции таких философов, как В. Соловьев, С. Булгаков, Н. Бердяев, П. Флоренский и целого ряда других, но воспитанные и получившие образование в среде, лишенной русского национального сознания, эти люди были духовно обречены. Обреченность их состояла в том, что они не чувствовали органической связи с православной церковью, подходили к ней преимущественно критически и даже пытались научить ее религиозному знанию. По сути дела, они ее не принимали, так как связывали с российской отсталостью и реакционностью, и пытались создать своего рода новую веру для образованных слоев. Вся глубина национальной святоотеческой традиции была отрезана от них их собственной гордыней. Религиозные идеи, которые создавались ими, скорее были представлениями этих философов на то, какой должна быть христианская вера, чем отражение. В святоотеческой православной традиции, переданной нам в наследие от предков.
Русская религиозная философия этого времени отражала духовный распад русской интеллигенции. Русская интеллигенция не смогла выполнить свой долг перед Отечеством, а этот долг интеллигенции в любом государстве состоит в сохранении, творческом развитии и совершенствовании национальных основ, традиции и идеалов. В России произошло чудовищное. Значительная часть образованного общества была сторонниками не сохранения и развития, а разрушение национальных основ, рассматривая их как реакционные и отсталые. Русская православная церковь была главной мишенью разрушителей. Она не подходила им из-за своей “реакционности”. В этой “духовной” обстановке и начинают возникать религиозные.учения, которые в древности бы назвали еретическими, целью которых было создать веру, подходящую для интеллигентов, лишенных национального сознания, или хотя бы приспособить православие к нуждам этих интеллигентов.
Совершенным примером национальной глухоты и отсутствия национального сознания был философ В.С.Соловьев. Этот философ, несмотря на огромную эрудицию и мощный ум, никогда не понимал идей Святой Руси, сводя их к какой-то абстрактной религиозности и мистицизму, рабскому самоотречению и покорности. Главная причина такой глухоты — тенденциозная католическая, западная за данность, обесценивавшая его глубоко оригинальный ум.
Преклонение национальных русских философов Киреевского, Хомякова, Аксакова перед Святой Русью рассматриваются Соловьевым как “преклонение перед татарско-византийской сущностью”. В самом этом термине видно его непонимание особенностей и духовной культуры и истории России, сведение их к каким-то мифическим привностностным влияниям. Совершенно поверхностна и убога его критика работ Данилевского. Она недостойна его философского ума и только свидетельствует, на какую обочину может быть выкинут мыслитель, лишенный национального сознания и живущий эрзац-духовностью, привнесенной с Запада.
Идеи христианского универсализма и вселенской правды в интерпретации Соловьева это подчинение православия католицизму Отсутствие национального сознания толкало Соловьева на утопический проект соединения православия и католичества в “свободную теократию, в рамках которой русский народ (который, по Соловьеву, лишен особых талантов) должен пойти на самоотречение и признать папу вселенской церкви. Место русского народа в этой “теократии” — служить другим народам и всему человечеству (чем не идея мирового коммунизма!).
Хотя в философии Соловьева есть ряд моментов, которые совершенно очевидно связаны с идеями русской цивилизации. Это, прежде всего его этическое учение.
Задача человека, считает Соловьев, в развитии добра, которое изначально присуще ему, в преодолении всех проявлений ала и несовершенства, являющегося следствием грехопадения и связанных с непроницаемой вещественностью. Путь к этому идет через жертву ради
любви к Богу и цельному миру. Существуют три абсолютные ценности — благо, истина и красота, которые суть просто различные формы любви, если под этим словом понимать “всякое внутреннее единство, всякое изнутри идущее соединение многих”. Эти абсолютные ценности соответствуют трем ипостасям Святой Троицы, которые есть высший идеал, достигнутый на основе совершенной любви — Бог есть Любовь. Недаром св. Сергий Радонежский, пишет Соловьев, посвятил Святой Троице церковь в своем монастыре, чтобы созерцающие истину Божественного триединства монахи имели возможность сделать все, что было в их силах, для воплощения этой истины в жизнь. Совершенное добро, к которому мы должны стремиться, есть добро не для отдельной личности, а для всего человечества.
Тем не менее, В. Соловьев во многом был далек от православия.
“Исповедуемая мною религия Св. Духа, — писал он, — шире и вместе с тем содержательнее всех отдельных религий...” Такое “релнгиотворчество” было свойственно не только В. Соловьеву, оно проявлялось и у многих российских интеллигентов, лишенных национального сознания.
Собрать из всех религий все лучшее, отказаться от всего “плохого” в православии весьма характерно для отношения интеллигенции к религии.
Беспочвенность рождала дикие религиозные сочетания, религия приобретала эстетский характер, причем из нее бралось только то, что нравилось эстету, и добавлялось тоже по вкусу.
“Мы зачарованы, —писал Н.А.Бердяев в 1907 г., — не только Голгофой, но и Олимпом, зовет и привлекает нас не только Бог страдающий, умерший на Кресте, но и Бог Пан, бог стихии земной, бог сладострастной жизни, и древняя богиня Афродита, богиня пластичной красоты и земной любви... И мы благоговейно склоняемся не только перед Крестом, но и перед божественно прекрасным телом Венеры”.
Превосходную, хорошо аргументированную критику многих русских религиозных философов дал отец Георгий Флоренский в своей работе “Пути русского богословия”. Он совершенно справедливо отмечал, что многим из этих философов присуще отсутствие понимания смысла истории или церковной жизни. Он отмечал целый ряд моментов в их трудах, которые прямо противоречат православию и, в частности, учение о Боге как о всеединстве, учение о перевоплощении, а также софиологию П. Флоренского и С. Булгакова.
Вера в трудах этих философов приобретала абстрактный характер, создавались сложные умозрительные построения, наполненные противоречиями. Христианские идеи приобретали абстрактно универсальный характер, терялась качественная ткань русского православия, намеренно стирались его самобытные национальные черты. Говоря об универсальности христианских ценностей, забывалось о разных путях их воплощения у разных народов, особый путь русского православия почти не рассматривался, а если и рассматривался, то только с точки зрения отрицательного опыта.
Такая религиозная философия не могла удовлетворить настоящего православного человека, который рассматривал ее как какую-то заумь. Вместе с тем она и не способствовала возвращению к православной вере русской интеллигенции. А если вообще и способствовала возвращению к вере, то, скорее к католицизму, протестантизму или даже буддизму, — настолько абстракты, неопределенны и далеки от православия были умозаключения этих философов. Даже лучшие из них, такие, как отец Павел Флоренский, чужды православному миру. Об этом пишет в книге “Пути русского богословия” отец Георгий Флоровский. Дух философии Флоренского, отмечает он, по существу, западнический. Это философия западника,
который мечтательно и эстетически ищет спасения на Востоке. В своей работе Флоренский делает, по-видимому, шаг назад, отступая от христианства к платонизму и религии древности или в царство оккультизма и магии. Такое обращение к другим культам и слабое изучение духа православия характерно было для большинства русских философов, даже некоторых из тех, кого считали славянофилами.
У К.Н.Леонтьева, например, по мнению Г. Флоровского, была религиозная тема жизни, но вовсе не было религиозного мировоззрения. В работах К. Леонтьева чувствуются западные, латинские мотивы, его тянет к католичеству, он близок к идее Соловьева о мировой теократии. В национальном смысле Леонтьев был далек от русского православия, так как не верил в идею преображения мира, христианство было для него религией конца. К. Леонтьев сводит религиозно-культурные корни России к некоему упрощенному византизму, которые, по его мнению, царь плюс церковь. Русский интеллигент, потерявший национально религиозное чувство и ощущающий внутри свою духовную неполноценность вне веры в Бога, стремится на своем языке убедить себя в его существовании. Но так как это убеждение идет не от души, а от ума, его рассуждения о Боге скорее лекция по философии, чем живое религиозное чувство. Истинная Вера всегда неотрывна от национального святоотеческого сознания и предания, передаваемого из поколения в поколение. Там, где Вера отрывается от национального сознания, там она превращается в абстракцию, отвлеченное понятие, которое не может тронуть и зажечь человеческую душу.
Чего стоят только интеллигентские мудрствования о Софии. Почти каждый русский “религиозный философ” считал своим долгом внести свой вклад в разработку этой темы, причем каждый по-разному. Получилась, удивительная по своему абсурду и оторванности от живой веры система схоластических рассуждений о высшей мудрости, расположенной между Богом и человеком. А на деле — не имеющие отношения ни к Богу, ни к человеку. Оторванная от национальной жизни, философия нередко порождала философские нелепости.
Идеал личности, по Соловьеву и Бердяеву, — некое двуполое существо, “цельная личность, сочетающая мужчину и женщину”, соединяющую мужские и женские добродетели. Этот идеал полностью осуществим в Царстве Божием, в котором преображенные тела не имеют половых органов или сексуальных функций.
Следовательно, по мнению этих философов, в Божием Царстве личности сверхсексуальны и не двуполы. Для большей части интеллигентов, лишенных национального сознания, религиозные искания заканчивались отпадом от православия, сопровождаемым его оголтелой и чаще всего примитивной критикой. Православие объявлялось ими оплотом реакции и отсталости, который необходимо разрушить. Так думала большая часть русских интеллигентов во второй половине XIX века. Разочаровавшись в православии, эти люди, как правило, не переходили в другую веру, а становились самыми вульгарными атеистами. Вульгарный атеизм — характерная черта многих русских интеллигентов XIX века, православие для них — мракобесие, а священники — обманщики и плуты. Религиозное искусство для них примитивно и достойно внимания, ходить в церковь может только отсталый человек. Идет постоянная травля православных подвижников. В конце XIX века, например интеллигенция, ведет клеветническую кампанию против святого Иоанна
Кронштадтского
К концу века вульгарный атеизм уже не удовлетворяет всей массе русской интеллигенции, лишенной национального сознания, и рядом с ним возникает другая вульгарная разновидность отношения к религии — религиозное реформаторство и, в частности, предложения объединить православие и католицизм при главенствующем значении последнего (В. Соловьев). Это выражало не меньшее, чем у вульгарных атеистов, пренебрежение русским православием.
Были также попытки к созданию новых религий, все они были порождены духовным невежеством их создателей, представляли из себя чудовищную ересь и, естественно, терпели крах. Все эти искатели “религии сердца”, “религии братства”, “религии человечества”, “религии богочеловечества” были по своей сути жалкими, беспочвенными людьми, не сумевшими устроить даже свою жизнь, и как шапки выбрасывались на задворки бытия. Но, тем не менее некоторые из них оказывали влияние на молодежь. Так, основатель секты так называемых “богочеловеков” Маликов увлек за собой в США немало молодежи строить религиозную коммуну, которая, естественно, провалилась.
Отпад от православия значительной части правящего и образованного слоя (фактический отпад, не внешний, — внешне многие из них могли исправлять церковные обряды) привел к тому, что в XVIII — XIX веках главным оплотом православной веры был простой народ. Он продолжал верить так, как верили его предки. Однако неучастие в деле веры образованного слоя, его западный взгляд на православие подорвали веру и в простом народе который все в большей степени стал поддаваться западническим настроениям господ. Но и господа начинают менять свое отношение к религии, многие из них понимают свою религиозную ущербность, стремятся восстановить порванную связь с православием. Однако стремления эти идут на западный манер в духе исканий “философско-религиозного общества”, в них чувствуется эстетство и высокомерное отношение к вере простого народа. Складывается парадоксальная ситуация: простой народ теряет веру, а образованные слои безуспешно ищут ее в каком-то религиотворчеством.
“Христианство в России, как и повсюду в мире, — писал Н. Бердяев, — перестает быть народной религией по преимуществу. Народ, простецы, в значительной массе своей уходит в полупросвещение, в материализм и социализм, переживает первое увлечение марксизмом, дарвинизмом и проч. Интеллигенция же, верхний, культурный слой, возвращается к христианской вере... Старый бытовой, простонародный стиль православия кончился, и его нельзя восстановить... И простая баба сейчас... стала нигилисткой и атеисткой. Верующим же стал философ и человек культуры”.
Бердяев проводит мысль, что в его время к самому среднему христианству предъявляют несоизмеримо более высокие требования, — мол, верить по-настоящему может только ученый человек. Это заблуждение очень характерно для интеллигенции начала XX века, вера для многих из них предмет особой науки, которой простому человеку недоступен. Православное мироощущение через добротолюбие и соборность остается вне понимания многих российских интеллигентов.
БОСЯЦКАЯ КУЛЬТУРА
Русская интеллигенция перевернула понятие добра и зла. С се легкой руки нетрудовые босяцкие элементы общества стали героями, а настоящие труженики — реакционным элементом.
Праздношатающийся человек без ремесла и без дела, по-нашему, тунеядец, был для Руси явлением довольно редким. Такой человек мог жить либо на милостыню, либо воровством. Как закон, так и народное нравственное чувство сдавливало его со всех сторон, не давая развиваться. Поэтому на Руси таких лиц было сравнительно мало.
Но именно в этой нетрудовой и босяцкой среде рождалась и развивалась своя нетрудовая босяцкая «культура» со своим языком и фольклором и, естественно, неистребимым презрением к труду и народной морали.
Где-то в середине XIX века происходит в известном смысле сближение идеологии босячества и некоторой части российской интеллигенции, ибо те и другие стояли на основах отрицания народной культуры. Именно в этом сближении и сочетании родились большевистские воззрения на русский народ.
Впрочем, в формировании этих воззрений принял участие два сравнительно узких слоя российской интеллигенции, относящихся к «малому народу».
С одной стороны — слой людей, не знавших России, не понимавших ее богатейшей культуры, не чувствовавших родства с ней, видевших в ее истории только примеры своих национальных обид и утеснений. Причем любые ошибки царского правительства объяснялись представителями этого слоя отсталым характером русского народа его темнотой, дикостью и невежеством. С другой — слой российских интеллигентов, сблизившихся с босяцкой нетрудовой средой, выражавши мировоззрение деклассированных элементов страны, по своему романтизируя паразитические элементы общества (босяков, обитателей хитровых рынков и даже уголовных преступников, видя в них жертву социальной системы).
В любой нации существуют паразитические элементы не желающие работать и постоянно противопоставляющие себя творческому большинству. Любая нация всегда сдерживает рост этих элементов, пресекая их развитие. У нас же произошло иначе. Разочаровавшись в трудящемся крестьянстве, не принявшем чужую социальную философию, разрушение родных святынь именем европейской цивилизации, многие российские социалисты начали делать ставку на те малочисленные слои населения, которые, по их мнению, были более отзывчивы на «революционную пропаганду». Да и идти к ним далеко было не надо. В любом кабаке или ночлежке можно было найти готовых «революционеров» (челкашей, обитателей хитровок, романтиков «дна»), всей своей жизнью отрицавших общественные устои. Именно с тех времен для определенной части российских социалистов деклассированные, и уголовные элементы стали «социально близкими». Именно им были созданы условия наивысшего благоприятствования, и именно они стали опорой большевистского уголовного режима на островах ГУЛАГа под тем же названием — «социально близких». Трудовой паразитизм деклассированных элементов воспринимался в подобной среде как героический социальный протест, нежелание работать как своего рода забастовка, пьяное прожигание жизни — жертвенность за какую-то неосознанную идею.
именно такую мысль несла драма М.Горького «На дне», которой так восхищались представители российского образованного общества. Лодыри, бездельники, уголовная шпана становятся положительными героями. Их немного, но вокруг них создается ореол жертвенности. Девяносто процентов населения настоящих тружеников-крестьян России представляются темной массой по сравнению с челкашами. И, о парадокс! — наступает момент — и о нравственных качествах русского человека начинают судить именно по этим деклассированным элементам, выдуманным «положительным героям». Дешевая романтика «дна» сбивала с толку даже выдающихся литераторов, заставляя видеть в подонках типичных выразителей трудовой России. Так, например, И. Бунин писал: «Ах, эта вечная русская потребность праздника! Как чувственны мы, как жаждем упоения жизнью, — не просто наслаждения, а именно упоения, — как тянет нас к непрестанному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд».
М. Горький стал создателем мифа о героической сущности презираемых народом челкашей, певцом «романтики дна» и восхваления социально вредных элементов. Трудно найти более антинародные и антирусские книги, Чем его «Несвоевременные мысли» или «Если враг не сдается, его уничтожают».
Во время великого голода в России в 1921 году Горький заявил, что «из 35 миллионов голодных большинство умрет». В его понимании это была реализация «принципа»: «все, что ни делается, все к лучшему». В книге, выпущенной в Берлине в 1922 году, он писал: «...вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень... и место их займет новое племя — грамотных, разумных, бодрых людей».
Нужно ли более убедительное объяснение со стороны «инженера человеческих душ» Горького для обоснования предстоящего в 30-х годах геноцида русского крестьянства? Да для чего беречь этих глупых и диких людей! Русский народ, по Горькому (наблюдение из его общения с деклассированными элементами), — азиатская стихия,
жестокий и хитрый травленый зверь, вечно бунтующий раб, который из отупения и покорности выходит не в свободу, а в анархический разгул, в хамство, обалдение и гульбу. Русский человек, полагает Горький, тяготеет к равенству в ничтожестве — из дрянной азиатской догадки, что быть ничтожеством проще, легче. Поэтому русский головотяп вечно ищет виноватых на стороне. Он ищет врагов где угодно, только не в бездне своей матерой глупости.
Важно отметить воззрения «романтиков дна» на русскую культуру труда. Как вы понимаете, они обуславливаются общим отношением к народу — его «жуткой темноты», «невежественности», «культурного идиотизма». И вот его вывод: «... русский человек в огромном большинстве плохой работник. Ему неведом восторг строительства жизни и процесс труда не доставляет ему радости; он хотел бы — как в сказках — строить храмы и дворцы в три дня и вообще любит все делать сразу, а если сразу не удалось — он бросает дело. На Святой Руси труд... подневолен... отношение (русского человека) к труду — воловье». Этот антирусский вывод стал точкой отсчета для теоретических построений российских социал-демократов, задав заранее ложные предпосылки, — мол-де русские лентяи, — их еще надо учить работать, учить добросовестному отношению к труду и умению жить вообще.
Сразу после революции Горький выдает еще целый ряд глобальных обобщений такого рода. Все беды не в том, что народу навязывают чужой ему уклад жизни и формы хозяйствования, а в том, что русские не умеют добросовестно работать.
«Костер зажгли, — пишет Горький, — он горит плохо, воняет Русью, грязненькой, пьяной и жестокой. И вот эту несчастную Русь тащат и толкают на Голгофу, чтобы распять ее ради спасения мира... А западный мир суров и недоверчив, он совершенно лишен сентиментализма... В этом мире дело оценки человека очень просто: вы... умеете работать?... Не умеете?... Тогда... вы лишний человек в мастерской мира. Вот и все. А так как россияне работать не любят и не умеют, и западноевропейский мир это их свойство знает очень хорошо, то нам будет очень худо, хуже, чем мы ожидаем...»
БЕСЫ
«Нам надо войти в союз со всеми ворами и разбойниками русской земли», — говорил знаменитый русский революционер М.А.Бакунин. Не надо долго идти за примерами, чтобы заметить, что русское образованное общество XIX века с явной симпатией относится к уголовным и деклассированным элементам, выходящим с топором на дорогу. Как здесь не вспомнить романтизацию явно бандитских движений Степана Разина и Емельяна Пугачева! Эта интеллигентская симпатия не была сродни народной симпатии к «несчастненьким», а выражала их страсть к разрушению национальных начал. Революционером в России мог быть только человек с уголовными наклонностями, ибо он шел против самого святого для Русского человека. Народным языком такого человека — преступника против национальных и государственных устоев — еще в XVII веке называли «вор». Уголовный характер русских революционеров отмечается такими проницательными писателями, как Достоевский и Лесков.
Декабрист Пестель, этот неудавшийся русский Бонапарт, развивает широкую программу действия, одним из первых актов которой было бы убийство всех членов царской фамилии и установление диктатуры. Время переносит исполнение его планов на сто лет вперед.
Как-то раз еще до события 1825 года поэт-декабрист К. Ф. Рылеев, рассердившись на булгаринскую газету «Северная пчела», крикнул в лицо самому Ф. Булгарину: «Когда случится революция, мы тебе на «Северной пчеле» голову отрубим».
«... Я начинаю любить человечество по-маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную...» — заявляет В. Г. Белинский в 1841 году, а в другом месте декларирует: «Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастью». Или вот еще заявление Огарева: Есть к массам у меня любовь И в сердце злоба Робеспьера, Я гильотину ввел бы вновь, Вот исправительная мера!
«Программа революционных действий» П. Н. Ткачева и С. Г. Нечаева прокламировала физическое уничтожение «гнезда власти», установление диктатуры и истребление всех несогласных с ней.
Созданная С. Нечаевым подпольная организация «Народная расправа» начала свою деятельность с убийства одного своего члена, отказавшегося подчиниться диктату Нечаева. В первом номере печатного органа «Народной расправы» Нечаев перечисляет окружение царя, которое по завершению восстания подлежит физическому уничтожению.
Цель новых людей, заявляли революционеры, — освободить трудовые массы от древних суеверий и предрассудков расы, нации, класса, религии, создать всемирное братское общество (М. Горький). То есть, по сути дела, речь шла об уничтожении национальной культуры.
Либо все, либо ничего — заявляли российские революционеры. Постепенное улучшение народной жизни это не для нас, нам сразу же весь рай в полном комплекте, иначе не примем. А эта идея всегда ставила общество в затруднительное кризисное положение, грозила остановить всякую общественную жизнь.
Как справедливо замечал Е.Н.Трубецкой, по мнению российских максималистов, нельзя учиться в школе, потому что мы не имеем «истинно демократической школы», нельзя законодательствовать в парламенте, потому что мы не имеем «истинно народного представительства». Нельзя терпеть какую бы то ни было власть, пока власть не перейдет в руки всего народа. Нельзя заниматься земледелием, пока вся земля не перейдет в руки всего народа; нельзя давать работать фабрикам, покуда мы не добьемся восьмичасового рабочего дня.
Нельзя давать жить, пока не восторжествуют в полном объеме наши священные формулы. Что из того, что мы ввергаем народ в нищету, уничтожаем всякую безопасность, продолжаем до бесконечности безнадежную, партизанскую войну...
Сверхзадачи, которые бесы ставили перед Россией, постоянно отбрасывали страну назад, тормозили культурное и социально-экономическое развитие.
Главное состояло в том, что они всегда стремились нарушить естественный, органичный ход вещей. Насильственно врываясь в исторический процесс, игнорируя •национальные традиции и идеалы (да и не зная их), российские революционеры провоцировали откат назад, перечеркивали многие достижения предшествующих десятилетий. Сколько раз так было в российской истории, когда пораженный бессмысленным ударом слева общественный организм, еще недавно динамично развивавшийся естественным путем, в целях самосохранения отшатывался назад, вынужденный залечивать раны для дальнейшего пути вперед!
После победы над Наполеоном Россия была близка к проведению глубоких национальных реформ, и они уже готовились. Восстание декабристов вызвало глубокую реакцию, отсрочив эти реформы почти на полстолетия. Первого марта 1881 года Александр II должен был подписать первую российскую конституцию. Его злодейское убийство революционерами именно в этот день откинуло страну еще на четверть века назад. А сколько достижений предшествующих десятилетий (и даже столетий) перечеркнули преступления большевиков!
Стремление облагодетельствовать Россию переплетается у революционной интеллигенции с отвращением к отечественной истории и непониманием и недоверием к народу.
«Мы не думаем, чтобы мыслящий гражданин России мог смотреть на прошедшее своей родины без горести и отвращения; нам не на что оглядываться, нам в прошедшем гордиться нечем...» (Д. Писарев).
Довольно характерным явлением, отражающим настроения определенной части русских революционеров, была деятельность П.Н.Ткачева. Осознавая идеалы крестьянства, он вместе с тем сокрушался, что после победы революции русский крестьянин, «разрушив учреждения, чуждые, враждебные привычным ему формам общежития, уничтожив всех своих непосредственных врагов, захватив в свои руки их достояние, он, более свободный, более довольный, более обеспеченный, возвратится в свою «святая святых» — в свой «мир», в свою общину, к своей семье. Его внутренний мир, обветшалые, традиционные формы его жизни останутся нетронутыми, он любит их, он дорожит ими, и он не прикоснется к ним ни единым пальцем». По мнению Ткачева, пассивной, консервативной силе народа необходимо революционное меньшинство, которое научит народ жить, и покажет, куда ему идти.
Социал-демократы пошли еще дальше, они видели опасность в поддержке артельного и кооперативного движения. По их мнению, крестьянство и пролетариат могут попасть под влияние правых оппортунистов, которые будут направлять их по пути реформ, отклоняя от революции. Правительственные реформы воспринимались ими как контрреволюционная агитация. Никакой помощи правительству. «Все реформы, — писал Ф. М. Достоевский о событиях 60—70-х годов, — были сделаны прежними людьми, мимо помощи нашей молодежи, — она только свистела».
Г.В.Плеханов и В.И.Засулич, вплоть до своей смерти, скрывали от других русских революционеров письмо Маркса, в котором тот отмечал, что для России не существует исторической необходимости проходить все те же фазы развития, которые прошла Западная Европа, и то, что русская крестьянская община является точкой опоры социального возрождения России и даже элементом превосходства России над другими капиталистическими странами. Совершенно очевидно, что Плеханов не был согласен с этими выводами Маркса. Отмечая «тупость» русских крестьян, ошибочно видя в них только опору царского режима, Плеханов заявлял, что «кроме буржуазии и пролетариата мы не видим других общественных сил, на которые могли бы у нас опираться оппозиционные или революционные комбинации». Оспаривая роль русского крестьянства в революции, он, подобно Ткачеву, уповает на революционное меньшинство. «Необходимость участия массы в великих исторических событиях обуславливает собою, — пишет Плеханов, — необходимость воздействия на эту массу более развитых, более нравственных личностей». Это нужно для того, чтобы менее развитую, чем революционное меньшинство, народную массу, ее экономику согласовать с умозрительными идеалами передовой интеллигенции, которая, конечно, лучше понимает, что надо народу, чем сам народ.
«Передовая революционная интеллигенция» «изверилась в народ», так как его идеалы оказались несозвучны идеалам этой интеллигенции. Поэтому интеллигенция вступает в намеренное противоречие с «народной экономией»; надеясь привести ее в соответствие со своими идеалами.
И если еще в 60—70-е годы XIX века часть интеллигенции пытается творчески освоить основы и идеалы народной жизни, то примерно с 80-х годов начинает преобладать противоположное стремление — учить народ жить!
Согласно сложившейся схеме крестьянская жизнь рассматривается только в темном свете в противоположность городской жизни, представляемой тоже мрачно, но с несомненным проблеском надежды, которую несут новый нарождающийся класс пролетариат и революционная интеллигенция. «Идиотизм» деревенской жизни противопоставляется явному Превосходству городской культуры и прогрессивности пролетариата. Предвзятые изображения крестьянской жизни как темной и отсталой на долгие годы становятся общим местом многих печатных изданий.
В начале XX века в среде российских социал-демократов идет непрекращающийся спор о методах и средствах борьбы за социалистические идеалы. Часть социал-демократов считала, что общество всеобщей справедливости и счастья можно построить только чистыми руками, благородными средствами. Но эти люди оказались в меньшинстве. Победило мнение, что «по отношению к врагу (а врагами были все несогласные с социал-демократами русские люди. — О. П.) все средства хороши».
Членов РСДРП, возражавших против кровавых методов ведения революционной борьбы, Я. Свердлов осенью 1905 года учил, что «революцию в белых перчатках не делают», революции не может быть «без крови, без выстрелов, кто думает иначе, тому с нами не по пути». Конечно, такие представления могли возникнуть только у людей, духовно чуждых народу древней страны, для которых кровь людская просто водица. Общество в понятии «революционеров» разделялось на «наших» и «не наших». К последним относились все, кто отказывался принимать как истину в последней инстанции лозунги и призывы «революционеров». В социал-демократической среде считалось, что каждый, вступивший на путь «революции», получал своего рода индульгенцию как человек, «творивший великое дело на общее благо». Естественные человеческие чувства — милосердие, сострадание, жалость, доброта, — по мнению таких революционеров, — удел обывателей, по отношению к врагам проявление этих чувств — преступная слабость.
Такая идеология способствовала притоку в революционную среду людей с жестокими или даже садистскими наклонностями. Именно из таких людей большевистские лидеры еще в 1905—1907 годах формируют тайные боевые организации мафиозного типа, действовавшие на началах политического бандитизма с целью терроризирования своих противников.
