Одиночество как тоска

Одиночество проявляется в обыденности как скука. Уже сам феномен скуки означает, что для человека недоступна истинная полнота бытия. Но одиночество как скука рано или поздно переходит в более глубокое и безысходное состояние — тоску. Тоска означает, что мы приблизились к пределам своего нынешнего существования и стучимся в эти пределы. Но в тоске наши пределы представляются нам тупиком. И тогда на нас обрушивается безразличие. В тоске и порождаемом ею безразличии из-под наших ног уходит почва обыденности. Мы оказываемся между землей и небом и в этом странном состоянии постигаем мир как целое. Ибо без-различие предельного бытия есть нечто совсем иное, чем равнодушие обыденности. Это интересно описал Мартин Хайдеггер: «Глубокая тоска, бродящая в безднах нашего бытия, словно глухой туман, смещает все вещи, людей и тебя самого вместе с ними в одну массу какого-то странного безразличия. Этой тоской приоткрывается сущее в целом»[3].

Тоска, как и скука, приходит к нам в одиночестве и является выражением одиночества. Тоска есть обнажение одиночества, которое в тайном виде ворочается в скуке обыденности.

Вступив в тоску, невозможно быть в обыденности. Мы бежим из обыденности, вы-бываем из нее в нечто совсем иное. Это прорыв к собственному существованию, экзистенции — тому, что противостоит безликому пре-быванию и выступает бытием человека на пределе.

Тоска мужчины — нечто совсем иное, чем тоска женщины. Мужская тоска — это переживание нереализованности в бытии за пределами рода, тогда как тоска женщины выступает переживанием нереализованности и одиночества в родовых пределах.

И вместе с тем тоска удивительным и странным образом сближает мужское и женское начала. Ибо в тоске и для мужчины, и для женщины разрушается смысл как рода, так и цивилизации. Все становится зыбким и расплывчатым. Все привычные и устойчивые ценности теряют очертания. Стекла в доме обыденности оказываются ледяными и тают. В обнаженные окна врывается ветер. Это ветер иного бытия. Все предметы и отношения сдвигаются со своих мест. И наконец, все устанавливается по-новому. Тоска есть великий разрушитель, но в ней таится и великая созидающая сила.

Тоска обнажает наше Я, очищает от всего безличного и стадного. Тоска обнажает наше сердце. Страдание, порождаемое тоской, есть не просто переживание обнаженности своих корней, которые больше не находятся в почве обыденности; это переживание неукорененности самой обыденности.

Тоска есть переживание, избавляющее от скуки и ее одиночества. Это переживание, возносящее человека над одиночеством-скукой.

Тоска благороднее скуки. Тоска возвращает нам лицо, которое украла скука. Мощным усилием она поднимает нас над обезличенным миром. В благородстве тоски таится намек на новое бытие. Это с трагической ясностью выразил Бердяев: «В тоске есть надежда, в скуке — безнадежность»[4].

Развиваясь, тоска может достигать своих предельных состояний. В предельной тоске рождает неизбывное одиночество в мире обыденности. Это то одиночество, которое Бердяев назвал «тоской по трансцендентному». Именно в тоске по трансцендентному скрыта самая высокая надежда. Тоска теряет свой туманный характер и проясняется. Такая «тоска направлена к высшему миру, — пишет Бердяев, — и сопровождается чувством ничтожности, пустоты, тленности этого мира. Тоска обращена к трансцендентному, вместе с тем она обозначает неслиянность с трансцендентным, бездну между мной и трансцендентным...»[5]

Предельная тоска — это тоска о за-предельном. Кто хоть раз испытал предельную тоску, тот не сможет больше жить в обыденности.

В предельной тоске присутствует грусть, также противостоящая скуке. Но тоска есть сгущение грусти; в отличие от грусти, она не терпит компромиссов с обыденностью, и порожденное ею одиночество должно вывести человека в бытие за чертой обыденности.

§ 21