Человек и его тело

Современные социологи и антропологи исходят из представления о человеке как о существе, имеющем тело. Сведение человека к сознанию, к духовности ничем не лучше, чем приравнивание его к животному.

Социальное различие всегда проявляется на телесном уровне. Тело — посредник между биологическим и социальным, индивидуальным и социальным. Недаром наблюдателя над социальной жизнью поражает одновременно индивидуальность лиц и тел и подчиненность некоторой модели. Каковы формы этой подчиненности?

Само по себе тело может быть представлено как текст, как реализация знаковой (означающей) деятельности. Мы можем «читать» тела как книгу. Не только характер людей той или иной эпохи, но сами телесные качества сформированы соответствующими стилями жизни, а потому неподражаемы и не воспроизводимы. Это касается не только наружности, но и способов жестикуляции, преобладающих поз, форм сексуальности. Недаром исторические фильмы часто кажутся фальшивыми. Складывается впечатление, что мы видим перед собой современных людей, лишь обряженных в исторический костюм. Достаточно ли одеть женщину в платье a la Ватто и нарумянить ей щеки, чтобы она стала женщиной XVIII века?

Не существует «чистого природного тела», тела вне истории общества. С началом жизни культура начинает формировать, структурировать и регулировать тело в его физических, биологических потребностях и функциях. Значения жестов, которые кажутся данными от природы, на деле конвенциональны (социально и культурно обусловлены). Человеческое тело — результат взаимного процесса биологического и социокультурного развития.

Замечательный французский антрополог М. Мосс писал о техниках тела как традиционных действенных актах, отличных от актов магических, религиозных, символических. До инструментальных техник существует совокупность техник тела. Тело — первый и естественный инструмент человека. Техники тела — то, как люди ходят, смотрят, спят, поднимаются, спускаются с горы, бегают, представляют себя другим и перед другими. В каждой культуре есть движения дозволенные и недозволенные, естественные и «неестественные».

Например, мы приписываем разную ценность пристальному взгляду: это символ вежливости в армии и невежливости в гражданской жизни. Существует не только разделение труда между полами, но и соответствующее разделение техник тела. Женщина и мужчина по-разному сидят, по-разному сжимают кулак. Дети и представители

неевропейских культур легко и часто садятся на корточки. Взрослые европейцы этого делать не умеют. Историки культуры обращают внимание на разные формы акушерства. Мы считаем нормальными роды в положении на спине. В других культурах женщина рожает стоя или сидя. Посетители этнографических музеев могут легко убедиться в том, сколь различны у разных народов формы колыбели. Существуют культурно различные техники сна. Одни народы и даже социальные группы используют изголовья, другие нет. Одни укрываются во время сна, другие нет. Существуют разные техники ходьбы и бега, прыжка, плавания, толкания, перетаскивания и поднятия тяжестей, не говоря уже о танце. Выдающееся событие в воспитании тела — инициация. В юности и мужчины и женщины окончательно усваивают техники тела, которые сохраняются в течение всей взрослой жизни и воспринимаются как «естественные»3.

Движения, которые кажутся инстинктивными, сформированы культурой (питание, гигиена, сами способы удовлетворения естественных потребностей). И традиционное, от века заданное питание, и те новые виды еды, которые поставляются в супермаркеты со всех концов мира, формируют тела в то время, как их питают. Еда налагает на тела форму и мускульный тонус, которые действуют подобно личному удостоверению.

Европейцы, принимая пищу, сидят на стуле за столом, пользуются ложкой и вилкой. Принадлежащие к азиатским культурам предпочтут есть руками, сидя на ковре. То же относится к системам мимики и жестов. Напомним: в русской культуре покачивание головой значит «нет», а кивок означает «да», в болгарской — все наоборот.

Ноги человека, который никогда не носил обувь, естественно, отличаются от ног человека, который без обуви обходиться не может. Натруженные руки человека физического труда так не похожи на руки пианиста.

Нет ничего более «технического», чем сексуальные позиции, кстати, тесно взаимосвязанные с моралью. Техники тела существуют даже в глубине мистических состояний. Так, имеются «биологические» средства вхождения в связь с Богом (голодание или особая пища, специфические позы).

Существует многообразие техник ухода за кожей, за полостью рта, гигиены и способов удовлетворения «естественных надобностей». То же относится к другим телесным проявлениям.

Воспитание и формирование техник тела — один из основополагающих аспектов истории.

Ученые, которые занимаются исторической антропологией, исследуют социально-исторические формы эмоциональных проявлений. Так, сопротивление разным формам социальной истерии, все-

3 См.: Мосс М. Техники тела // Мосс М. Общества. Обмен. Личность. Труды по социальной антропологии. – М., 1996.

охватывающему волнению, способность проявлять хладнокровие, способность подчиниться запрету на беспорядочные движения составляют нечто фундаментальное в социально-исторической жизни. Можно классифицировать социальные группы и даже целые общества-цивилизации в зависимости от того, какие реакции в них преобладают: грубые, необдуманные, спонтанные, разнузданные или сдержанные, точные, управляемые ясным сознанием.

К данному природой телу люди все время что-то прибавляют (удлиняют ресницы, отращивают бороду, раскрашивают лицо и тело, одевают его и т.д.) или убавляют (удаляют волосы, бреют бороду, обнажают то ноги, то грудь).

Хорошо известен знаковый характер того или иного типа бороды, усов, прически. Привычные для нас короткие волосы у мужчин в XVIII в. воспринимались как эпатаж, стремление противопоставить себя «всем остальным».

Известный историк русской культуры Ф. Буслаев отмечал, что в России XVI – XVII вв. считалось: человек, сбривший бороду, становится неправославным, нерусским, еретиком и растлителем добрых нравов. Ношение бороды связано с желанием четко обозначить половую идентичность4.

Одна из самых известных форм подчинения «социальному правилу» — манера одеваться. Одежда, в которую человек окутывает тело, является продолжением тела, «протезом». Одежда может быть рассмотрена в качестве инструмента, посредством которого тела подчиняются социальному правилу. Благодаря своему костюму биологический индивид как бы проецируется на арену общественной жизни5. В традиционных обществах за каждым социальным слоем был жестко закреплен тип одежды. В обществах современных по одежде уже не так просто определить принадлежность человека к группе, однако это возможно. Сегодня распространена готовая одежда, но мы легко определяем, где, в каком магазине или на рынке, она куплена. Соответственно мы оцениваем и классифицируем (хотя бы предварительно) того, кто эту одежду носит. Исследования истории моды, жизненных стилей, способов представления человеком себя очень значимы для исследования изменения общества.

Автомобиль или карету можно уподобить корсету, т.к. они тоже формируют, налагают форму, заставляют соответствовать «правильной позе». Стаканы, сигареты и обувь по-своему придают форму физическому «портрету».

Исследуя техники тела, мы не можем не выйти в пространство, окружающее человека, к тому, что составляет стиль жизни, тип

4 См.: Буслаев Ф. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. В 2-х т. — Т. 1. – СПб, 1861. – С. 228, 233—234.

5 См.: Леви-Строс К. Симметрично развернутые изображения в искусстве Азии и Америки // Леви-Строс К. Структурная антропология. – М., 1983. – С. 236.

повседневности. Различие обществ в наибольшей степени ощущается при погружении в практики повседневной жизни. Знаменитый историк Ф. Бродель пишет: «Мы могли бы отправиться к Вольтеру в Ферне... и долго с ним беседовать, не испытав великого изумления. В плане идей люди XVIII в. — наши современники; их дух, их страсти все еще остаются достаточно близки к нашим, для того чтобы нам не ощутить себя в ином мире. Но если бы хозяин Ферне оставил нас у себя на несколько дней, нас сильнейшим образом поразили бы все детали повседневной жизни, даже его уход за своей особой. Между ним и нами возникла бы чудовищная пропасть»6.

Есть ли предел машинерии, посредством которой общество себя представляет в живых существах и делает их самих представлениями социального? Где кончается дисциплинарный аппарат, который перемещает и исправляет, добавляет и удаляет что-то к телу и из тела? Где начинается добровольное, свободное действие? По правде говоря, люди становятся людьми, лишь подчиняясь правилу, коду, закону. Человек — бессознательный пленник языков общества и культуры перед лицом своего ежедневного куска хлеба или чашки риса. Где обнаружить телесное, которое не было бы записано, переделано, окультурено, идентифицировано посредством различных инструментов, которые являются частями символического социального кода? Возможно, в крайних пределах этих неустанных записей остается только крик. Да и там мы снова обнаруживаем социальное различие: крик ребенка, крик сумасшедшего, крик подвергнутого пытке...

Социальный код и закон заставляют держать тело в пределах нормы, «проговаривать порядок» (Э. Дюркгейм). Любой человек, как правило, стремится выглядеть «нормально». Если он этого не делает, то, как правило, знает, чем рискует.

В XX в. исследователи человека говорят о «записи закона на теле» (М. Фуко, М. Де Серто и др.). Способы записывания издавна изучались в социальной (культурной) антропологии. Инструменты такой записи многообразны. В дописьменных культурах, где нет ни специализированных социальных институтов, ни государства, социальность (культура) записывается на живом теле с помощью раскраски или посредством татуировальной иглы. Нож, наносящий шрамы при инициации, служит той же цели. Напомним о длинной истории розги. Современный диапазон этих инструментов включает полицейские дубинки и наручники, клетку для подсудимого в зале суда и т.д. Все эти инструменты образуют линию отношений между правилами и телами. Это серия объектов, цель которых — вписать силу закона в тело социального агента.

История имеет традицию. У Шекспира есть метафора: шкура раба — пергамент, на котором пишет хозяин, а пинки — это чернила. Книга — метафора тела. Можно сказать, что западная ан-

6 Бродель Ф. Структуры повседневности: Возможное и невозможное. – М., 1986. – С. 38.

тропология (этнология) записана на пространстве, представленном телами других, незападных людей. Обществу недостаточно бумаги, закон и правило записывают на теле. Эта запись осуществляется через боль и удовольствие. Тело человека превращается в символ социального, того, что сказано, названо, чему дано имя. Акт страдания странным образом сопровождается удовольствием от того, что тебя распознали (правда, никто не знает, кто именно распознает!). Отчего возникает удовольствие от превращения себя самого в идентифицируемое и законное слово социального языка, во фрагмент анонимного текста, от вписанности в символический порядок, у которого нет ни автора, ни хозяина? Печатный текст лишь повторяет этот двойственный опыт тела, на котором записан закон7.

Нет закона, который бы не был вписан в тело и не властвовал бы над ним. Сама идея, что индивид может быть изолирован от группы, была установлена в уголовном наказании в связи с потребностью иметь тело, маркированное наказанием. Мы можем перечислить многообразные формы такого маркирования: от клеймения преступника до изоляции его от общества. Чем отличается клетка Емельяна Пугачева от той клетки, в которую заключили за сотрудничество с фашистским режимом поэта Эзру Паунда? В ту же группу входят законы об ограничении передвижения, распространяемые на индивида или группу.

Все типы инициации связаны с телесными практиками (от первобытного ритуала до современной школы). От рождения до похорон закон «владеет телами» — с тем чтобы превратить их в текст. Закон трансформирует человеческие тела в таблицы закона, в живые таблицы правил и обычаев, в актеров драмы, организованной социальным порядком. Для Канта с Гегелем даже не существует закона, пока не возникает смертная казнь, т.е. деструкция тела, означающая абсолютную власть буквы и нормы. Законы составляют юридический корпус (т.е. тело и одновременно книгу) (лат. corpus означает не только тело, но также собрание, свод законов, совокупность людей, стройное целое и др.).

Не только наружность людей, но и язык, и категории восприятия являются результатами инкорпорации (встраивания в тело) объективных структур социального и ментального пространства. Мы не сами придумываем тот язык, на котором говорим. Это касается как языка вербального, так и языка тела.

Идентичность человека не сводится к словесным обозначениям. Она подразумевает множественность практик — телесных, поведенческих. Человек проявляет и обозначает свою идентичность не только прямо отвечая на вопрос: «Кто ты такой?», но и действуя: одеваясь, проводя досуг, определенным образом питаясь, обустраивая жилище и выбирая жену... Можно показать, кто ты таков, лишь

7 См.: De Certeau M. The Practice of Everyday Life. – Berkeley, 1988.

показав это, т.е. «предъявив» объективный продукт. В этом главный пункт проблемы идентичности.

Способы восприятия объективных структур, составляющих общество и предшествующих человеку, тесно связаны с телесностью человека. Повторим еще раз: не только общество оставляет след на телах, тела также оставляют следы. Французская писательница и философ М. Юрсенар писала о генеалогии: «Мы наследники целой страны, целого мира. Лучи угла, в вершине которого мы находимся, раскрываются в бесконечность. Если взглянуть на генеалогию с этой точки зрения, то наука, так часто служившая человеческому тщеславию, сперва воспитывает смирение благодаря осознанию нашей малости в сравнении с множеством, с массой, а затем вызывает головокружение»8. Речь идет здесь о человеке, наследующем историю семьи. Еще большее головокружение охватывает нас при мысли о тех пластах истории общества, которые наследует любой человек.

Социология, антропология, история — науки о том, как люди живут вместе. Размышляя о развитых формах социального (об институтах, социальных нормах, государстве), мы не должны забывать, что сам язык описания таковых восходит к базовым телесным метафорам. Граница физического тела делает его символом, метафорой социальной группы. Тело представляет взаимосвязь между частями организма и организмом как целым. Тело — метафора структурированной системы. Тело — аппарат классификации9.

Антропология имеет дело с классификациями мира. Языковеды, работающие в области социолингвистики и лингвокультурологии, показывают: метафоры, определяющие восприятие человеком мира, прежде всего социального мира, строятся на телесных обозначениях входа/выхода. По аналогии с телом создается базисная схема контейнера, конституирующая понимание повседневного опыта. Эта схема определяет представление об интерьере и экстерьере, о части и целом. Люди — цельные существа, состоящие из частей, которыми можно отдельно манипулировать. Наша жизнь проходит с ощущением как цельности тела, так и отдельности его частей. Семья метафорически представлена как целое, состоящее из частей. Женитьба — созидание целого. Развод — раскол целого. В Индии кастовое общество воспринимается как тело, состоящее из органов. Мы говорим рука судьбы, перст судьбы.

Одно из ключевых понятий социальных наук связь восходит к пуповине.

Для социологов важно понимать, что изменения в области телесных практик не охватывают все общество одновременно. Они развиваются в определенных социальных группах и лишь потом распространяются на общество в целом.

8 Юрсенар М. Северные письма. — М., 1992. – С. 64.

9 См.: Douglas М. Purity and Danger: An Analysis of Concepts of Polution and Taboo. – L., 1966. – P. 371.

«Меня постоянно мучил вопрос по поводу дамских ухищрений: навязаны ли они женщинам мужчинами или же вытекают из их собственных свойств и пристрастий. Под «ухищрениями» я понимаю: духи, макияж, прически, наряды, вплоть до туфелек на каблучке (предел неудобства и уродства). В общем-то вопрос праздный, так как лучший способ что-либо навязать — внушить, что тебе это нравится. Кстати, если женщины действительно существа более «социально внушаемые», то и мужчина подвластен тирании Среды, кроящей по мерке наши чувства, мысли и, разумеется, внешний облик. Женский идеал — звезда кино или мюзик-холла, неважно какая народная любимица, даже, бывает, общественный деятель. Но ведь и мужчина не избегает стереотипов: приглядитесь к любому бизнесмену или профессиональному военному, бабнику или священнику, гомосексуалисту или хиппи — и тотчас безошибочно определишь, кому он подражает. Перед тобой пройдет целая галерея портретов, граничащих с карикатурой.

Прочитал написанное и пришел к выводу, что все глаголы лучше бы смотрелись в прошедшем времени, так как это было истиной лет пятнадцать назад, тем более лет пятьдесят, но теперь с каждым днем положение меняется. Униформа выходит из моды. Даже священники одеваются как обычные люди. А после Бриджит Бардо и Мерлин Монро вряд ли кому удалось стать «идолом». Даже и пол теперь трудновато различить по внешнему виду Мне приходилось посещать лицеи. Так вот: беседуя с младшеклассником, я частенько впадал в сомнение: кто он, мальчик или девочка? Одинаковая стрижка, джинсы, поди разбери. После того как пару раз попал впросак и был безжалостно высмеян, я уже не рисковал легкомысленно бросаться словами «месье» или «мадемуазель». Вдруг да опять попаду пальцем в небо.

Означает ли это конец стереотипов. Действительно ли теперь каждый волен быть самим собой, сбросить личину, маскарадный костюм и вообще любую униформу? Утверждать это можно лишь с осторожностью. Не исключено, что именно сейчас, на закате масок, тайно вызревает «новая модель» и вот-вот навяжет себя, внедрится в потерявшую бдительность личность. Но, по крайней мере, в наши дни мало кто сомневается в искусственности и поверхностности любых стереотипов. Нет хуже, когда их принимают за вечные истины, законы природы, платоновские «идеи» (М. Турнье. Тело. (Перевод А. Давыдова) // Комментарии. – СПб., 1996. – № 10. – С. 98—99).