Заключение души в XVIII веке

Я рассказал в самых кратких чертах о светской, или «школьной», фило­софии восемнадцатого столетия. Конечно, ею всё разнообразие русской фи­лософской мысли той поры далеко не исчерпывается. Поэтому я еще буду вынужден вернуться к религиозной философии в следующем круге. А затем, когда буду изучать философию мистическую, мне придется говорить о так называемом масонстве.

Русские масоны восемнадцатого века — это весьма своеобразное явле­ние, вряд ли сопоставимое с современным масонством. По большому счету — это внецерковная религиозная мистика, уходящая корнями как в христиан­ство и Библию, так и в неоплатонизм и гностику первых веков нашей эры. Поэтому я даже не считаю работы масонов частью русской философии во­семнадцатого века. Конечно, это философия, и русская, но вот время для нее имеет очень малое значение. Оно проявляется разве что в языке сочинений.

Что же касается светской философии той поры, то я бы хотел закончить рассказ о ней вот таким наблюдением. В восемнадцатом и начале девятнадца­того века русские философы еще отчетливо осознают, что философия нуж­на им для самопознания. Самопознание еще вовсе не постыдно не только для религиозной, но и для светской философии. И оно упоминается в каче­стве цели своей работы многими философами.

Я же ограничусь упоминанием исследования Александра Николаевича Радищева (1749-1802) «О человеке, его смертности и бессмертии». Я уже писал о нем, но с удовольствием еще раз приведу исходную точку всех его рассуждений:

10 Заказ №1228 145

Круг четвертый — Слой первый — Русский восемнадцатый век

«Обратим взор наш на человека; рассмотрим самих себя; проникнем оком любопытным во внутренность нашу и потщимся из того, что мы есть, опреде­лить или, по крайней мере, угадать, что мы будем или быть можем; а если найдем, что бытие наше, или, лучше сказать, наша единственность, сие столь чувствуемое я продлится за предел дней наших на мгновение хотя едино, то воскликнем в радовании сердечном: мы будем вместе; мы можем быть блажен­ны; мы будем!» (Радищев, с. 5—6).

Все это сочинение, в котором он, оставаясь беспристрастным, приво­дит как доводы материалистов, так и доводы идеалистов, завершается пре­красным рассуждением о том, что разрушение тела означает для души лишь то, что она достигла предела своего совершенствования и нуждается в более совершенных орудиях и «организации» для дальнейшей жизни.

«Повторим все сказанное краткими словами: человек по смерти своей пре­будет жив; тело его разрушится, но душа разрушиться не может: ибо неслож­ная есть; цель его на земле есть совершенствование, та же пребудет целию и по смерти; а из того следует, как средство совершенствования его было его орга-низациею, то должно заключать, что он иметь будет другую, совершеннейшую и усовершенствованному его состоянию соразмерную» (Радищев, с. 144).

Дух захватывает, если только попытаться продолжить эту мысль Алек­сандра Николаевича. Именно в ней и заключается начало действительной науки о душе. К сожалению даже девятнадцатый век застрянет на умствова­ниях о «несложности», то есть простоте и неразложимости души. И никто не попытается понять, а какое тело будет иметь продлившееся за предел своих дней я? Но ведь совершенствование, если оно продолжается за разрушением тела, может быть совершенствованием только души!

А это значит, что мы можем описать ее свойства или проявления как части духовного тела. Само по себе это упражнение, возможно, и не очень нужное. Но если понять, что это тело приспособлено к пребыванию и взаи­модействию со средой того мира, в котором оно живет, то мы можем сде­лать предположения о том, каков же он — мир духовный. И это не будет гаданием или пустым умствованием, это что-то очень настоящее...

Глава 1. Мечта о философии. Чаадаев

ВЕК ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ