История. Что это? (ироничные заметки)

Более полувека я связан с историей, в какой-то степени профессионально. Профессионально: вел и веду курсы различных исторических дисциплин в вузе, занимался и занимаюсь исследованием ряда проблем прошлого. Это ли не история?

Но довольно часто появлялся вопрос – что же такое история?

Можно предполагать, как ответит на этот вопрос простой человек на улице, обремененный историческими знаниями в лучшем случае в пределах школьного курса или тем, что сохранилось от школьных знаний. И в большинстве случаев скажет – история это то, что было. Иногда собеседник одновременно при этом пожалеет историков-профессионалов, посочувствует их судьбе и их трудностям: как они, бедные, сейчас, в наше трудное и смутное время, работают, что говорят студентам и школьникам, чему учат их (с такими собеседниками и таким подходом в последние годы встречался неоднократно). Наверное, было бы ошибочным, не совсем точным, считать, что история только перечисление событий, фактов, явлений, которые когда-то происходили, то есть простой перечень, регистрация каких-то остатков прошлого. Действительно, это не история, а каталог. Другое – можно ли считать историей череду специально подобранных фактов. Опыт подсказывает, что такой подбор чаще всего ведет к искажению и фальсификации в явлениях прошедшего. Развитие нашей собственной страны прекрасно иллюстрирует, что, несмотря на всевозможные и постоянные призывы к реализму, правде, мы даже нашей истории достаточно четко не знаем. Мы видели ранее и наблюдаем до сих пор и изменение взглядов на прошлое, и переписывание истории этого прошедшего и новое изложение не только отдельных аспектов, но исторической канвы в целом. Причем, дело не только в появлении ранее неизвестных фактов, хотя и это имеется. И это нормальный процесс. Видно, что убиралась, изымалась какая-то часть фактов, признанных непригодными в какой-то конкретный момент не столько по научным, сколько по политическим, а иногда и иным мотивам. Одновременно появлялись новые факты (надо признать, что многие из них были достоянием не столько науки, сколько выдумкой). Это часто были придумки и фантазии, бессознательные, связанные с недостатком образованности, а иногда сознательной фальсификацией, решающей задачи той или иной группы лиц или определенного политического объединения.

Я отметил, что пытаюсь заниматься историей профессионально. Это означает, что вел и веду занятия, читал и читаю лекции по различным курсам. За пятьдесят лет их было около десятка. Профессионально – кое- что сделал в научном плане - две диссертации, множество публикаций, успешное руководство аспирантами (двое из моих бывших аспирантов защитили и докторские диссертации).

Историк создает картину прошлого на основе подбора и расстановки фактов. Среди них довольно часто оказываются не только важные, значимые, но и мелкие, второстепенные. Расположить их, отделив при этом или выделив нужное, проранжировав в известном порядке - задача историка, Решение ее, в ходе и процессе исследования, может содействовать воссозданию реальной картины прошедшего, но одновременно и привести к неверным, а иногда сознательно фальсифицированным результатам.

В последе время все более удручают знания истории среднего россиянина, в том числе и школьника. Пытался назвать несколько имен, известных и из жизни, из сказок, былин, элементарного курса истории. Что выясняется? В перечне - Владимир Мономах, Барби, Илья Муромец, Том и Джерри, Петр 1, Иван Калита, Иван Грозный, Николай П, В. Ленин, И. Сталин сразу узнавали Барби, Тома и Джерри. С другими возникали трудности. Получается, что из граждан России воспитывается поколение «Иванов, не помнящих своего родства», людей, не знающих истории своей Отчизны, не проявляющих к ней никакого интереса. Какие результаты от этого можно ожидать? Какие последствия реализуются? Что может проявиться не только в ближайшее время, но и в отдаленном будущем? Вполне вероятна потеря исторической памяти, удар по национальной самобытности, отказ от самоидентификации.

И что же в конечном итоге считать историей?

Самое простое – то, что было в прошлом. Это действительно так. Правда, при этом надо обязательно уточнить и определить, что считать прошлым. Каковы его границы, особенно верхняя, более всего приближенная к нам.

Но можно выделить и другой аспект, попробовать подойти с другой стороны.

История – это то, что написано, описано в учебниках (краткий ее вариант), в книгах, исследованиях специалистов. Но и здесь надо отделить и выявить различия в содержании учебников для школы и подходах и в том, что изложено в учебниках вузовских. Но история ли это на самом деле?

История – это и то, что думают об этом прошлом те, кто профессионально исследуют его. Довольно часто, по самым различным причинам, историк пишет, излагает не совсем то, что он думает, представляет.

И это другая история.

И еще одно – иногда понимание знаний о прошлом в общественном мнении, в обыденном сознании определенной части населения, в некоторых ситуациях весьма значительной, далеко не совпадает с официальной, записанной и написанной, изложенной вереницей событий, с тем, что говорится в учебниках и пособиях. Особенно ярко и зримо это проявляется в оценках отдельных лиц – героев, руководителей, в целом исторических личностей, в характеристике некоторых событий и явлений, в отношении к общему ходу развития событий, к историческому процессу.

Так что же такое история? Подробное описание какого-то события или своеобразное отображение его в той или иной форме?

Мы можем получить представление, например, о ходе и результатах знаменитого Бородинского сражения из серьезного исторического исследования. И это будет формально точное описание. Но можно воспользоваться отображением этого же события у Л.Толстого в «Войне и мире». Сложится немного другая картина. Но при этом хочется обратить внимание на такое обстоятельство. Впечатление, сложившееся от чтения художественного произведения, будет, как правило, более ярким, глубоким, осязаемым, запоминающимся. А отсюда – своеобразное формирование наших знаний и представлений о прошлом, о ходе исторического развития. И, в конечном итоге, возникновение, развитие и укрепление своеобразных легенд об этом прошлом. Что же мы получаем в результате вместо реальной истории? Реалии или мифы и легенды.

И опять возвращаюсь к вопросу – что же такое история - описание реальных событий, изложение предполагаемых, кажущихся явлений, стереотипическое происшествие, сложившееся в головах какой-то части населения под влиянием иногда непредсказуемых и неизвестных факторов.

Ноябрь-декабрь 2005. Передано для ознакомления А. Еманову.

В.А. Данилов (Тюм ГУ)

«Деспотизм свободы против тирании» (французская историография конца ХХ в. о феномене государственного насилия)

– Ты видишь, кум, каким отчизна светом

В наш славный век озарена?

– Да, вижу, кум, но чувствую при этом,

Что свечи держит Сатана.

П.-Ф. де Ларивьер. На век Просвещения.

Террор – один из наиболее загадочных и спорных эпизодов Французской революции. Долгое время он находился в центре внимания исследователей, но его история нередко искажалась, подчинялась политической конъюнктуре, оказавшись своеобразной ставкой в конфликте «правых» и «левых». Когда начинается террор, есть ли у него официальная дата «смерти», как объяснить его происхождение и механизм функционирования, каков культурный контекст, сделавший возможным его распространение? Историографическая традиция XIX-XX вв. предлагала, как правило, два взаимоисключающих ответа: «теорию обстоятельств» и концепцию «исторического фатализма», где якобинская диктатура, с одной стороны, выступает порождением сложнейшей социально-экономической, политической и военной обстановки в стране, а с другой, – логическим завершением просветительских идей.

Смена приоритетов в науке привела к тому, что уже с начала 70-х годов историки заговорили о «возвращении события» и политической истории в проблематику исследований. В переориентации интересов с анализа социально-экономических структур на изучение массового сознания и поведения заметную роль сыграли работы британских и американских авторов, обратившихся к культурно-антропологическим аспектам государственного насилия[732]. Ситуация резко изменилась накануне 200-летнего юбилея Французской революции (1989): проблематика сюжета значительно обновилась, сделав его предметом самых различных интерпретаций[733]. Так, прежняя объективно-субъективная дихотомия (теории «обстоятельств» и «фатализма» соответственно) сменилась органическим единством триады: право – политика – эстетика.

***

Отчизна вольная свергает

Ничтожных королей, изменников, лгунов,

Железных рыцарей, наемных хвастунов,

И злого ханжества слепое исступленье!

Народ французский! Властелин!

А. Шенье. Игра в мяч.

Правовые основания террора (Л. Боруман, П. Генифе). События Французской революции были погружены в напряженную атмосферу бесконечных «заговоров» (аристократов, короля, неприсягнувших священников, спекулянтов и пр.). Состояние «перманентной» опасности позволяло правительству «заморозить» закон, чтобы в обход Конституции (и для эффективности сопротивления) принять исключительные меры против «недоброжелателей». Смысл указанного направления – отыскать отправную точку, исходный момент альтерации, когда политика оказалась во власти экстраординарных мер (нарушение индивидуальных прав и свобод от имени нации, социума в целом)[734].

При таком подходе террор предстает как результат двух дискурсов «спасения Отечества» – философской доктрины общественного договора (Ш.-Л. Монтескье, Ж.-Ж. Руссо), где частный интерес намеренно ограничивается в пользу общего блага, и абсолютистской практики «военного положения» (roi de guerre), предоставляющей королю полную свободу выбора действий в экстремальных условиях. Государственное насилие, таким образом, не является «заносом» революции, но, напротив, признаком институционального и идейного континуитета со Старым порядком[735].

***

Сейчас в августейшем собрании ад:

Шумят депутаты и в драку вступают;

Все правые левыми там пребывают,

Но левые правыми быть не хотят.

А. де Ривароль. На Национальное собрание.

Политический механизм террора не может быть объяснен ни деспотической вертикалью власти, ни всеобщей мобилизацией республиканских сил, отстоявших родину ценой тяжелых жертв. По мнению современных исследователей (П. Генифе, П. Игонне), это, скорее, сложная игра, своеобразная шахматная доска, где встречаются группы, фракции, влиятельные меньшинства и оппозиции, образующие плавающие альянсы национального и регионального уровней[736]. Однако, несмотря на серьезность ставок (человеческая жизнь), арена государственного насилия воплощает куртуазно-аристократические нравы и образ жизни, населенный «бретерами», сражающимися друг с другом от имени «народного суверенитета». Политическая дуэль совершается на театральной сцене с фальшивыми декорациями, с использованием языка хитрости, пустой риторики, лицемерной добродетели, системы уловок и запугивания, одним словом, в соответствии с циничным макиавеллистским принципом – «цель оправдывает средства»[737].

Вместе с тем, по мнению П. Серна, террор стал настоящей лабораторией современной политики, прообразом и истоком подлинной демократии. Речь, впрочем, идет не об участии народа в общественной жизни, а о внутрипартийных законах и правилах, отличных от сложившихся привычных о них представлениях. Единство, требуемое для «безграничной гармонии», «добродетельного братства» никогда не отрицало альтернативных дискурсов (критики, разоблачения, доносительства). В недрах самих комитетов, трибуналов и Конвента, секций и клубов существовали (в качестве сословно-корпоративных «привилегий») многочисленные механизмы плюрализма, выражавшиеся, например, в перманентной игре большинства и меньшинства, власти и оппозиции. Террор, как своеобразная точка бифуркации, породил не столько унификацию политического поведения, сколько беспрецедентный спектр различных взглядов и мнений[738].

Впрочем, осмысление сюжета невозможно без обращения к региональной истории (Ж. Гийому, А. Жерар). В противовес якобинскому централизму существовала запутанная иерархия прежних привилегий, целый лабиринт новых и старых элементов, причудливо переплетавшихся в сложный конфликтный узор. Перенесение столичной схемы на места было, таким образом, невозможно, но всецело зависело от случайного стечения обстоятельств, личных качеств и восприятия эмиссаров Конвента («локальных тиранов»). Там, где комиссары вступали в сложную игру обстоятельств и отказывались от субъективной интерпретации государственных законов (Марсель)[739], кровавый якобинский «занос» и жертвы были минимальными. Если же, как в Вандее[740], самозванные деспоты добивались власти в ходе борьбы соперничающих кланов (часто без традиционных «корней» и потому особо жадных до эфемерных полномочий), происходила крайняя экзальтация и репрессии принимали угрожающий характер прямого истребления. В результате существовал не одни, а множество терроров, зачастую сохраняющих лишь отдаленную связь с высокими революционными целями.

***

И солнца и миры, путь соблюдая верный,

Простерты пред тобой, твои лишь чудеса

Поют на все лады, гармонией безмерной

Преисполняя небеса.

М.-Ж. Шенье. Гимн Верховному существу.

Террор как элемент эстетического мироощущения оформляется в краткое междуцарствие, грани которого – Просвещение и романтизм. Он вписан в литературную (готический роман, вкус к мистике и средневековым ужасам), театральную (классицистская драма), изобразительную (школа Ж.-Л. Давида) культуру эпохи[741]. Действительно, революционеры строили свой дискурс на подлинном порыве эмоций, их социальный проект звал к рождению «нового человека», свободного от традиционного антагонизма между рассудком и страстями[742]. Террор здесь выступает политикой аффектов: добродетель, счастье, любовь к родине, мщение и пр. привносились в атмосферу обыденной жизни с пышными общественными церемониями 1793-1794 гг. («гражданская педагогика»)[743]. Главной целью историков, следовательно, является воссоздание того симбиоза трагического и политического, из которого рождается категория Возвышенного (С. Ваниш, А. де Бек). Эстетика насилия направлена на ощущение внутреннего потрясения, однако ее воздействие все же амбивалентно: парализация противников / мобилизация сторонников[744].

***

Новая интерпретативная триада (право – политика – эстетика), изучающая соответственно причины, механизм и контекст террора, не лишена спорных моментов и «белых пятен». Однако она имеет заметную эвристическую ценность, позволяя уйти от прежних идеологизированных оценок и предвзятых суждений. Тот этап развития, который переживает сейчас историография сюжета, можно, вероятно, назвать экстенсивным: она «осваивает» новые страны, новые темы исследования. Тон в изучении рассматриваемых проблем задают историки неоконсервативного направления, стремящиеся к тотальному «развенчанию» революции, воспринимаемой в основном сквозь призму крайностей, жестокости, террора. Однако в большинстве случаев позиция исследователей выражает не столько реальные события, сколько их негативный психологический настрой. Литературная яркость образов, за единичными исключениями, не выдерживает научной критики и подчас вызывает весомые возражения.

Утопленников, трюм набивших, тщась теченьем

Луары тысячами сбыть, –

Служа проконсулу Карьеру развлеченьем

В часы похмелья, может быть.

И перьями строчат, как клерки фирмы трупной,

Вся свора наглая писак,

Весь этот трибунал, Фукье, Дюма – преступный

Воров, убийц ареопаг. <…>

Хотя бы совесть им за все дела воздала,

Но не смутит она уют

Полночных палачей, что в казнях до отвала

Кровь человеческую пьют.

О банда грязная! Кто б мог в стихах искусных

Воспеть деянья их и дни?

Копье, разящее чудовищ этих гнусных,

Нечисто так же, как они.

А. Шенье.

Е.М. Мягкова (Тамбовский госуниверситет

им. Г.Р. Державина)

Европа

НАУЧНАЯ ХРОНИКА