Стали подходить к повороту улицы, из-за которого показалась крыша хаты Фёдора

− А ты загляни ко мне как-нибудь вечерком. Посидел бы, покурил, чтобы в доме запахло мужиком. У меня и бутылочка найдётся… − сказала как-то грустно соседка.

− Спятила ты, баба, что ли? Никогда не переступлю порог другой хаты. Не люблю я глупостей.

− Ой ли? На днях встретила твою Катерину. Тоскует по тебе. Любаша сильно болеет. Она одногодка, кажется, с Ганькой? − И добавила нравоучительно: − Негоже так, Фёдор, поступать. Любишь Ульяну – люби, но и свою семью не забывай. Твоё дитя что – щеня?

Фёдор молчал. Знал – соседка права. Не раз ему хотелось повидать дочь, погладить белую головку Любаши. Может, и ласкал он больше Ганьку, бо чем-то она напоминала его собственную дочь. И живут-то всего через две улицы, недалеко. Но знал, что Ульяне это не понравится.

Переминаясь с ноги на ногу, Фёдор ответил: − Законная жена у меня Ульяна. Под венец с нею не ходил, но расписался. Фамилию она мою теперь носит, да и её детей записал в паспорт, и отчество моё теперь получили. Удочерил я их, значит дети мои. А Катерина сама мне первая дала развод. Новую семью не здорово я кормлю. Не маты бы Ульяны, то туго бы нам приходилось. Вон и корову нам добрую купили, по ведру сразу даёт молока. А тебе скажу: не суй свой нос, куда не просят, баба…

Нюрку будто обухом хряпнули по голове. Было оскорбительно слышать это грубое, отчуждённое слово «баба». По имени даже не назвал. А уж когда сосед сказал и про нос, явно намекая, что он у неё длинноват, то тут у Нюрки закипело всё внутри: «Ах ты, придурок лысый, увалень, посмотри на свой нос, не слишком ли он у тебя коротковат?!». Мысленно ещё про себя добавила: «Дурак – и есть дурак. А ты спросил свою нахалку – жёнушку: любит ли она тебя?»

До хаты шли молча. Он впереди, а Нюрка чуть приотстав. Женщина окидывала презрительным взглядом широкоплечую фигуру соседа. Нравился он ей, этот околпаченный дурак, что и говорить. Но хотелось растоптать этого человека, высмеять, как и в Ульяне, что-то плохое, но ничего такого почему-то не находилось. Хотелось только плюнуть вслед соседу: «Ну чем же я хуже этой черномазой кулачки? Почему меня мужики обходят стороной? Почему? Может лопата моя или метла слишком тяжёлые, чтобы идти рядом со мной? Но послал бы бог и мне хоть горсточку счастья…»

Глава 8

На второй день Фёдор пришёл с работы пораньше. Сбросив рабочую рубашку на лавку в углу хаты, вынес полтаза воды во двор. Долго плескался, медленно тёр до красноты руки, шею и лицо. Затем вроде машинально повесил полотенце на плетень просушить. Долго искал бритву и, пристроив у входной двери коридора осколок разбитого зеркала, тщательно побрился.

Ульяна молча и удивлённо поглядывала на «лысого», но потом спросила:

− Ты далеко это собираешься?

О, как женщины чувствуют, когда муж начинает вертеть хвостом? У него и глаза другие и дышит по-другому, чем обычно. Смотри, не тронь его в эту минуту, лучше ласково что-нибудь спроси. Даже притворись наивной, глупенькой и слабой, или просто больной.

Фёдор помялся, стараясь напустить на себя беспечный вид, хотел ответить как можно проще:

− Соседка вчера сказала, что видела Катерину и та говорила, что сильно болеет Любаша. Нужно сходить проведать… Я ненадолго… Не возражаешь?

Ульяна поняла: подул какой-то сквознячок между нею и Фёдором. Тот говорил, а сам выжидательно смотрел на жену. Она перебирала что-то в сундуке, стоя на коленях, и не поворачивалась к мужу. Молча продолжала рыться среди тряпья. Вроде безразлично достала клубок ниток, помотала, потом положила снова.

Зная, что муж хоть и любящий, но он всегда чужой человек: сегодня твой, а завтра кобель начнёт обнимать другую да ещё будет смеяться в спину жене. Жизнь её научила, она и сама ж влезла нахрапом в чужое гнездо. А Катерина должна была уйти к матери, где они с Фёдором жили в первые годы их совместной жизни.

− Ну что ж? Решил сходить, то иди. Зачем же спрашиваешь моего согласия?

Отец, надев чистую праздничную рубашку, ушёл, а мать почему-то долго растапливала плиту. Нож несколько раз выпадал из её рук, когда колола лучинки. Вечерять долго не садились, всё ждали отца. Ночь потихоньку входила в хату, грусть обволакивала вроде пустые углы. Перестал вдали мычать скот, пришедший с пастбища. Давно осела поднятая им желтоватая пыль. Тихий вечер щедрой рукой, как добрый волшебник, окропил во дворе пахучую полынь крупной росой.

Несколько раз Ульяна посылала детей на дорогу – не покажется ли батько из-за Нюркиной хаты. Но тяжёлая вечерняя полумгла, пропахшая кизяком и пылью, был пустынна. В окнах хат уже мерцали огоньки от керосиновых ламп. Дома, на плите, давно остывал ужин, и чугунки пришлось укрывать старым отцовским пиджаком.

Ганька стала хныкать, просила есть. Мать прицыкнула на неё, стоя у окна… На жарком, летнем небе догорала последняя алая полоска, и ночь входила в свои права… Пришлось зажигать лампу и кормить детей. Потом укладывать спать. Морфей, бог сна, давно требовал это. Ульяне не лез в глотку кусок, отхлебнула немного молока, но это не было бальзамом для души. Легла сама в постель, не спалось, лежала с открытыми глазами. Наконец скрипнула калитка, осторожно, вроде воровски; послышались неторопливые, тяжёлые шаги. Чиркнула за окном спичка, раздался осторожный негромкий стук в дверь.

Отец вошёл в хату, сел у порога на лавку, продолжая курить. Потом как-то глухо спросил у матери:

− Ты обиделась?

Послышался в ответ вопрос матери:

− Что же так долго? Ужинать будешь?

− Нет, я там поел…

− Так ты для чего туда ходил? Проведать дитё или Катерину?

− Да брось ты, Уля! Ты знаешь – Катерина мне не нужна. Но пригласила поужинать – неудобно было отказаться.

− А обо мне ты подумал? Теперь у тебя есть другая семья.

Отец рассердился:

− Но у меня там же дочь! Имею я право её проведать за всё это время?

− А что ты думал, когда женился на мне?

− Если они тебе так дороги, то скатертью дорога…

Ганька с самого прихода отца с работы поняла, что в семье что-то случилось. И сейчас она не спала, а, затаив дыхание, слушала весь этот разговор. Оказывается, у отца есть какая-то Катерина и дочь Любаша.