Вульгаризмы и матизмы

Вульгаризмы (грубые, бранные слова и выражения) представляют собой крайнюю степень просторечия. Они в отличие от разговорно-просторечных слов и фразеологизмов находятся за гранью литературного словоупотребления, так как обезображивают нашу речь и свидетельствуют о низком культурном уровне произносящего их человека. Саркастически высмеиваются подобные люди в опубликованной в газете «Известия» пародии на известную басню И.А. Крылова, рассказанную учеником, который наслушался жаргонных и просторечных нелитературных выражений от отца и старшего брата.

Вороне кореш Бог послал по блату сыру.

Она его всосала в носопыру

И оттянуться впёрлась телка сдуру

На самую лесную верхотуру.

Ворона сыр в рубильнике зажала,

А снизу ей лиса арапа заправляла.

Прикалывалась: «Спой, чувиха, спой!

Ведь тенор твой до одури крутой!»

Ворона в кайфе варежку раскрыла –

Сыр хряпнулся мочалке прямо в рот.

Лисе-халявщице неслабо пофартило.

Мораль: жри сыр шустрей, а то дружбан сопрёт!

Удачно использовал вульгаризмы как выразительные средства создания отрицательного речевого портрета персонажа М. Зощенко в рассказах «Аристократка», «Стакан», «Нервные люди», «Пассажир», «Гости», «Бешенство» и др. Например, в рассказе «Нервные люди», в котором повествование, как и в большинстве произведений Зощенко, ведется от лица малообразованного человека и, в частности, высмеиваются взаимоотношения жильцов коммунальных квартир, встречаем немало просторечных слов и выражений, создающих острый комизм:

…Инвалиду Гаврилову последнюю башку чуть не оттяпали (…) Пожалуйста, – отвечает, – подавитесь, Дарья Петровна, своим ежиком (…) Все жильцы, конечно, поднаперли в кухню. Хлопочут. Инвалид Гаврилыч тоже является.

– Что это, – говорит, – за шум, а драки нету?

Тут сразу после этих слов подтвердилась драка. Началось.

А кухонька, знаете, узкая. Драться неспособно. Тесно. Кругом кастрюли и примуса. Повернуться негде. А тут двенадцать человек вперлось. Хочешь, например, одного по харе смазать – троих кроешь (…)

А инвалид, чертова перечница, несмотря на это, в самую гущу вперся. Иван Степанович, чей ежик, кричит ему:

– Уходи, Гаврилыч, от греха. Гляди, последнюю ногу оборвут.

Гаврилыч говорит:

– Пущай, – говорит, – нога пропадает! А только, – говорит, – не могу я теперича уйти. Мне, – говорит, – сейчас всю амбицию в кровь разбили.

А ему, действительно, в эту минуту кто-то по морде съездил. Ну и не уходит, накидывается. Тут в это время кто-то и ударяет инвалида кастрюлькой по кумполу. Инвалид – брык на пол и лежит. Скучает. Тут какой-то паразит за милицией кинулся. Является мильтон. Кричит:

– Запасайтесь, дьяволы, гробами, сейчас стрелять буду! <…>

Крайней степенью вульгарности характеризуется мат. Широко распространённые в быту и на производстве нецензурные, субстандартные, а точнее – грязные слова и выражения режут слух и унижают достоинство интеллигентного человека. Речь молодёжи на улице не только сплошь пестрит матом, но и нередко полностью состоит из обсценной лексики и фразеологии. Употребляющие подобные слова и выражения люди, к сожалению, не испытывают чувство стыда или дискомфорта, хотя материться в общественном месте – в сущности то же самое, что голому выйти на улицу или прийти на работу. Разница лишь в том, что в первом случае обнажается тело, а во втором – примитивно убогие, низменные мысли и чувства (точнее, отсутствие каких-либо мыслей или чувств).

Во многих литературных языках неприличных слов нет, но они не являются только нашим «национальным достоянием». Нецензурные слова остались нам в наследство не «от древних времен крепостного права и татаро-монгольского ига» (80, с.171), хотя есть подтверждения тому, что на севере, где иго было слабым, таких слов почти не употребляли, тогда как на юге они были обычны. Согласно одной из наиболее вероятностных гипотез, мат возник гораздо раньше – в то время, когда наши первобытные предки начали одеваться и появление голым в обществе стало неприличным. Непристойными стали и слова, называющие скрытые под одеждой части тела. Например, как замечает профессор С.Я. Гехтляр, наиболее часто употребляемое непечатное слово из трех букв – это подвергшаяся в языке древних славян субстантивации (переходу в существительное) и табуированию форма повелительного наклонения глагола ховать (= прятать). Сравните: жевать – жуй, совать – суй, ковать – куй и т.п.

Многие нецензурные слова возникали в результате переосмысления и экспрессивного снижения общеупотребительных и даже высоких слов. Такая участь постигла, например, известное слово, именующее распутницу, которое по происхождению было высоким славянизмом и до ХV века имело значение ‘лжец, обманщик‘ (что связано с общим значением корня блуд). Это существительное долго употреблялось в прямом значении, но во времена бироновщины (1-я половина ХVIII в.) исчезло из книг как непристойное слово. Академические словари его не включают, но «Словарь русского языка ХVIII века» дает его со всеми производными, оговаривая, что после 30-х годов оно стало непечатным.

Заслуживает внимания гипотеза, что матерная брань имела культовую функцию в славянском язычестве и, тем самым, отчётливо выраженный антихристианский характер. Именно поэтому сквернословие обличалось в посланиях патриархов и митрополитов и запрещалось царскими указами. Например, постановления Стоглавого собора (1551) Иван Грозный в 1552 г. велел кликать по торгам, чтобы православные христиане «матерно бы не лаялись, и отцем и матерью скверными рѣчми друг друга не упрекали, и всякими б неподобными рѣчми друг друга не укоряли». На искоренение мата были также направлены послания патриарха Иосафа І (1636), указы царя Алексея Михайловича (1648) и др. запретительные акты церкви и государства.

Но эта «помойная яма» языка до сих пор распространяет свой смрад, который в последнее время стал совсем нестерпимым. Ситуация осложняется тем, что отсутствие идеологической цензуры сегодня многими превратно истолковывается как отсутствие нормативно-филологической цензуры и всяческих табу. Некоторые авторы и ораторы не только позволяют себе использовать ненормативную лексику, но и утверждают, что запретом на сквернословие нарушается закон о свободе слова. Один из журналистов в газете «Московский комсомолец» делает интересное психологическое наблюдение. Он утверждает, что, потеряв память, люди в последнюю очередь забывают нецензурные слова, табуированные социумом, и при этом заявляет:

Русская ментальность вовсе не нуждается в том, чтобы мат был узаконен. Если матерщина будет «узаконена», – придется придумывать что-то новое. Ведь эмоциональная разрядка достигается из-за сознания того, что произносится срамное слово (газ. «Моск. комсомолец». – 2003. – 22 авг.).

Однако потребность в эмоциональной разрядке не может быть оправданием нецензурной брани как языка современной улицы или эстрады. Все образованные люди – филологи-русисты, школьные учителя, университетские преподаватели, журналисты и др. – должны всемерно препятствовать распространению этого уродства нашей речи в семье, школе, на производстве, во всех общественных местах, потому что нарушение норм речевого общения так же опасно и так же способствует деградации личности, как и нарушение норм поведения или морали.

Что же касается вопроса о правомерности использования нецензурных слов и выражений в качестве экспрессивных элементов художественной речи (вопрос этот может быть сформулирован и так: может ли мат выполнять эстетическую функцию?), то ответ на него скорее отрицательный, хотя такие известные прозаики как А. Солженицын, В. Астафьев, В. Аксенов, Ч. Айтматов, А. Рыбаков и др. иногда в стремлении к полному натурализму «протаскивали матерщину» на страницы своих произведений. Сегодня это стремление иногда доходит до абсурда, как у «вырвавшихся на творческий простор» бывших представителей литературного андеграунда (В. Сорокина, Э. Лимонова) и др., в псевдохудожественных произведениях которых порой трудно определить, какая лексика – общеупотребительная или субстандартная – преобладает в процентном соотношении.

Истинное мастерство состоит в том, чтобы художественное слово никогда не теряло своей эстетичности. Если же необходимо создать реалистический речевой портрет персонажа, в активный словарь которого входит нецензурная лексика, то лучше следовать примеру писателей-классиков, которые не используют в своих текстах подобные слова, но намекают на их употребление так прозрачно, что читателю сразу становится ясно, о чем идет речь. Например, стоит этому поучиться у Н.В. Гоголя:

– Эх, ты! А и седым волосом еще подернуло! Скрягу Плюшкина не знаешь, того, что плохо кормит людей?

– А! заплатанной, заплатанной! – вскрикнул мужик.

Было им прибавлено и существительное к слову «заплатанной», очень удачное, но неупотребительное в светском разговоре, а потому мы его пропустим. Впрочем, можно догадываться, что оно выражено было очень метко, потому что Чичиков, хотя мужик давно уже пропал из виду и много уехали вперед, однако ж все еще усмехался, сидя в бричке. Выражается сильно российский народ!

В поэтических произведениях мат тем более не допустим, поскольку никакой художественности в таком тексте быть не может. Например, нельзя назвать поэзией «срамные» опусы И.С. Баркова (1732 – 1768) и других авторов, которые пишут в традициях «барковщины». И если в числе стихотворений С. Есенина, пронизанных грустным и светлым лиризмом, мы встречаем «Пой же, пой на проклятой гитаре», то понимаем, что автор заслужил звание великого русского поэта вовсе не благодаря последней строфе из этого сочинения. Поэтому, наверное, стоит прислушаться к словам санкт-петербургского филолога В.В. Колесова, известного исследователя языковой нормы и пропагандиста речевой культуры.

Даже такой стилист, как И.А. Бунин, может употребить в своем рассказе «неприличное» слово. Вероятно, и современными писателями руководит желание резким словом обрисовать образ, вызывающий омерзение. Но одобрить это нельзя. Традиции изящной словесности в общем следуют за литературной нормой, и нарушения редки. Даже классики, пытавшиеся «черные» слова ввести в литературный язык, не преуспели в этом. Это не ханжество – это целомудрие, культура речи, уважение к собеседнику (43, с.78).