Чтобы жить на этом острове, надо иметь что скрывать. Я уверена, что у старика есть какая-то тайна. Понятия не имею, что бы это могло быть, но, если судить по тому, какие он принимает предосторожности, секрет, наверное, нешуточный. Раз в день из порта Нё на Мертвый Предел отправляется катер. Люди старика поджидают его на пристани; снедь и почту, если есть, просматривают, а беднягу Жаклин обыскивают. Она-то мне об этом и рассказала с затаенным возмущением: мол, в чем могут подозревать ее, тридцать лет прослужившую старику? Хотела бы я это знать. Однажды этот катер перевез и меня, почти пять лет тому назад. С тех пор я здесь и порой думаю, что обратно мне уже не вернуться. В своих мыслях, когда я злюсь, я всегда называю его стариком; знаю, я несправедлива, ведь старость – отнюдь не главное отличительное качество Омера Лонкура. Он, Капитан, – самый великодушный человек из всех, кого я встречала; я обязана ему всем, и прежде всего жизнью. И все же сокровенный и свободный голос внутри меня зовет его стариком. Я без конца задаю себе один вопрос: не лучше ли было бы мне умереть пять лет назад под той бомбежкой, что обезобразила меня? Иной раз я не могу удержаться и говорю старику: – Почему вы не оставили меня подыхать, Капитан? Зачем спасли? Он всякий раз возмущается: – Если у человека есть возможность не умереть, он обязан жить! – Зачем? – Ради живых, которые его любят! – Те, кто любил меня, погибли под бомбежкой. – А я? Я полюбил тебя как отец с самого первого дня. Ты моя дочь вот уже пять лет. На это мне нечего ответить. Но голос у меня в голове кричит: «Если вы мне отец, как же вы можете спать со мной? И потом, по возрасту вы годитесь мне скорее в деды, чем в отцы!» Никогда у меня не повернется язык произнести такое. Я разрываюсь надвое, когда думаю о нем: одна половина любит, уважает и высоко ценит Капитана, а другая, скрытая, брезгует стариком. Но эта часть вынуждена помалкивать. Вчера был его день рождения. Наверное, никто из тех, кому исполнилось семьдесят семь лет, никогда так не ликовал. – Тысяча девятьсот двадцать третий – замечательный год, – сказал он. – Первого марта мне стукнуло семьдесят семь; тридцать первого марта тебе сравняется двадцать три. Чудесный месяц март двадцать третьего года: вместе нам с тобой будет ровно век! Этот наш общий столетний юбилей, который так радует его, меня скорее ужасает. И, как я и боялась, он пришел ночью ко мне в постель: отпраздновал так свой день рождения. Лучше бы ему было сто лет: я не хочу, чтобы он умирал, но пусть бы не мог больше со мной спать. Что самое убийственное – это что он ухитряется меня хотеть. Каким чудовищем надо быть, чтобы желать девушку, в лице которой не осталось ничего человеческого? Если бы он хоть гасил свет! Но нет, он не сводит с меня глаз, когда ласкает. – Как вы можете так смотреть на меня? – спросила я его в эту ночь. – Я вижу твою душу, а она прекрасна. Этот его ответ сводит меня с ума. Он лжет: я знаю, как уродлива моя душа, ведь я испытываю отвращение к своему благодетелю. Если бы на лице было видно мою душу, я стала бы еще безобразнее. На самом-то деле старик – извращенец: это из-за моего уродства он так сильно меня желает. Ну вот, опять мой внутренний голос начинает злобствовать. Я так несправедлива! Когда Капитан подобрал меня пять лет назад, он наверняка не помышлял, что со временем захочет меня. Я была одной из тысяч жертв войны, которые тогда умирали как мухи. Мои родители погибли, и у меня не осталось никого и ничего на свете – это же чудо, что он взял меня под свое крыло. Через двадцать девять дней будет мой день рождения. Мне бы хотелось, чтобы он уже прошел. Год назад в такой же день старик заставил меня выпить слишком много шампанского; наутро я проснулась голая на шкуре моржа, которая лежит вместо коврика у моей кровати, и совершенно не помнила, что было ночью. А когда ничего не помнишь, это еще хуже. А что же будет со мной после этого мерзкого юбилея? Не надо, я не должна о нем думать, мне от этого худо. Меня сейчас опять вырвет.
Второго марта 1923 года директриса больницы города Нё вызвала к себе Франсуазу Шавень, свою лучшую медсестру. – Не знаю, что вам и посоветовать, Франсуаза. Этот Капитан – сумасшедший старик. Ему нужна медсестра; если вы согласитесь отправиться к нему на Мертвый Предел, он заплатит такие деньги, о каких вы не могли и мечтать. Но вам придется принять его условия: когда вы сойдете с катера, вас подвергнут обыску. Ваш медицинский саквояж тоже обыщут. И кажется, еще какие-то предписания ждут вас на месте. Я не стану вас осуждать, если вы откажетесь. Хотя не думаю, что Капитан опасен. – Я согласна. – Вы готовы выехать сегодня же? Насколько я понимаю, это срочно. – Я еду. – Вас так прельщает солидный гонорар, что вы даже не раздумываете? – Отчасти. Но главное в другом: я знаю, что кто-то на этом острове нуждается во мне. На катере Жаклин предупредила Франсуазу: – Вас будут обыскивать, детка. Причем мужчины. – Мне это безразлично. – Так я и поверила. Меня вот обыскивают каждый день уже тридцать лет. Пора бы уж привыкнуть, ан нет: мне все так же противно. А вы-то вдобавок женщина молодая и миловидная, так что к гадалке не ходи, ясно, как эти свиньи вас… – Я же сказала, мне это безразлично, – отрезала медсестра. Жаклин, ворча, отошла к корзинам с провизией, а молодая женщина все смотрела на остров, который неуклонно приближался. Она думала о том, что́ представляла собой жизнь в этом уединенном месте – высшую степень свободы или пожизненное заключение. На пристани Мертвого Предела четверо мужчин обыскали ее с хладнокровием, сравнимым разве что с ее собственным, к величайшему разочарованию старой служанки, которая, не в пример ей, злобно шипела, когда ее ощупывали бдительные руки. Затем настала очередь сумок и корзин пассажирок. После досмотра Франсуаза собрала свои медицинские принадлежности, а Жаклин – овощи. К усадьбе они пошли пешком. – Какой красивый дом, – заметила медсестра. – Недолго вы будете так думать.
Дворецкий неопределенного возраста провел молодую женщину через ряд темных комнат. Он показал ей какую-то дверь: «Вам сюда». Повернулся и ушел. Франсуаза постучала и услышала: «Войдите». Она очутилась в курительной. Господин преклонных лет кивком указал ей на стул, и она села. Ей понадобилось время, чтобы привыкнуть к скудному освещению и как следует рассмотреть изрытое морщинами лицо хозяина. Он же, напротив, разглядел ее сразу. – Мадемуазель Франсуаза Шавень, не так ли? – спросил он; голос у него был спокойный и любезный. – Именно. – Спасибо, что приехали так быстро. Вы об этом не пожалеете. – Насколько мне известно, я должна получить здесь новые предписания, прежде чем лечить вас. – Совершенно верно. Но дело в том, что лечить вам предстоит не меня. Если вы позволите, я предпочел бы начать с предписаний, точнее, с предписания, ибо оно будет только одно: не задавать вопросов. – Задавать вопросы вообще не в моем характере. – Не сомневаюсь, ибо лицо ваше отражает глубокий житейский ум. Если я узнаю, что вы задали хоть один вопрос, не имеющий прямого отношения к вашим обязанностям, может статься, что вы никогда больше не вернетесь в Нё. Вы поняли? – Да. – Вы очень сдержанны. Это хорошо. Чего нельзя сказать об особе, которую вы будете лечить. Речь идет о моей питомице Хэзел, это молодая девушка, я подобрал ее пять лет назад после бомбежки, под которой погибли ее родители, а сама она была тяжело ранена. На сегодняшний день она практически здорова телесно, душевное же ее здоровье до сих пор не восстановилось, и ее постоянно мучают недомогания психосоматического характера. Около полудня я застал ее в тяжелейших судорогах. У нее была рвота, ее била лихорадка. – Практический вопрос: что она перед этим ела? – То же, что и я, а я чувствую себя великолепно. Свежую рыбу, овощной суп… Надо заметить, что ест она совсем мало. Эта ее рвота очень меня тревожит, малышка такая хрупкая… Ей почти двадцать три года, но физиологически она еще подросток. Ни под каким видом не говорите с ней ни о бомбежке, ни о гибели ее родителей, ни о чем бы то ни было, что могло бы напомнить ей об этих ужасных событиях. Вы не представляете себе, какие у нее слабые нервы. – Хорошо. – Вот еще что: во что бы то ни стало избегайте упоминания о ее наружности, какое бы впечатление она на вас ни произвела. Девочка этого не переносит. Вслед за стариком Франсуаза поднялась по лестнице, ступеньки которой издавали при каждом шаге страдальческий стон. В самом конце коридора они вошли в спальню, где царила полная тишина. Кровать была пуста, постель в беспорядке. – Позвольте представить вам Хэзел, – объявил хозяин дома. – Где же она? – спросила молодая женщина. – Перед вами, в кровати. Прячется под простынями, по своему обыкновению. Вновь прибывшая подумала про себя, что больная, должно быть, и вправду худа как спичка: невозможно было даже заподозрить, что под пуховым одеялом кто-то есть. Странно было видеть, как старик обращается к пустой на вид кровати. – Познакомься, Хэзел, это мадемуазель Шавень, лучшая медсестра больницы Нё. Будь мила с ней. Ни единого движения в постели. – Что ж. Судя по всему, она решила строить из себя дикарку. Мадемуазель, я оставлю вас с моей питомицей наедине, чтобы вы могли познакомиться. Не бойтесь, она и мухи не обидит. Когда закончите, зайдете ко мне в курительную. И Капитан вышел из комнаты. Заскрипели ступеньки под его ногами. Когда вновь наступила тишина, Франсуаза подошла к кровати и протянула было руку, чтобы откинуть перину. Но в последний момент передумала. – Извините, пожалуйста. Могу я вас попросить вылезти из-под одеяла, если вам не трудно, – спокойно произнесла она, решив обращаться с больной, как ей сказали, девушкой как с любым другим пациентом. Ответа не последовало, но что-то едва заметно шевельнулось под одеялом, и через секунду-другую показалась голова.
В курительной тем временем старик пил кальвадос, обжигавший ему горло. «Ну почему нельзя сделать кому-то добро, не причинив при этом зла? Почему нельзя кого-то любить и не погубить? Только бы медсестра не догадалась… Не хотелось бы устранять эту мадемуазель Шавень. Она мне нравится».
Когда Франсуаза увидела лицо молодой девушки, она испытала колоссальное потрясение. Но, следуя предписаниям, ничем этого не выдала. – Здравствуйте. Меня зовут Франсуаза. Глаза на высунувшемся из-под одеяла лице уставились на нее со жгучим любопытством. Медсестра с трудом сохраняла равнодушный вид. Она пощупала холодной ладонью лоб больной: он горел. – Как вы себя чувствуете? – спросила она. Чистый, как ручеек, голос прожурчал в ответ: – Я рада, вы даже не можете себе представить, как я рада. Я так редко вижу людей. Здесь вокруг меня всегда одни и те же лица. Да и их я почти не вижу. Молодая женщина никак не ожидала таких слов и растерялась. – Да нет, – сказала она, – я имею в виду, как вы чувствуете себя физически. Я пришла лечить вас. У вас, похоже, жар. – Да, кажется. И мне это нравится. Сегодня утром мне было плохо, очень плохо: кружилась голова, меня знобило, рвало. А сейчас мне лучше, осталась только приятная сторона жара: видения, которые дарят мне свободу. «Свободу от чего?» – едва не спросила Франсуаза. Но вовремя вспомнила, что имеет право задавать только самые необходимые вопросы: а вдруг кто-то подслушивал за стеной? Она достала термометр и сунула его в рот больной: – Надо подождать пять минут. Франсуаза присела на стул. Пять минут показались ей бесконечными. Девушка не сводила с нее глаз; неутолимая жажда читалась в ее взгляде. Медсестре было не по себе, и, чтобы скрыть это, она притворилась, будто рассматривает мебель. На полу лежала моржовая шкура. «Странно, кому это пришло в голову? – подумалось ей. – Больше похоже на кусок резины, чем на ковер». Наконец триста секунд истекли. Она взяла термометр и уже открыла было рот, чтобы сказать: «Тридцать восемь. Ничего страшного. Таблетку аспирина, и все пройдет», как вдруг какое-то необъяснимое предчувствие помешало ей. – Тридцать девять и пять. Это серьезно, – солгала она. – Вот здорово! Как вы думаете, я умру? Франсуаза твердо ответила: – Полноте, конечно нет. Нельзя желать себе смерти. – Если я серьезно больна, значит вам придется прийти еще? – с надеждой в голосе спросила Хэзел. – Возможно. – Это было бы чудесно. Я так давно не разговаривала ни с кем молодым… Медсестра отправилась к старику в курительную. – Месье, ваша питомица больна. У нее высокая температура, и ее общее состояние внушает опасения. Ей грозит плеврит, необходимо лечение. Лицо Капитана исказилось. – Вылечите ее, умоляю вас. – Лучше всего было бы поместить ее в больницу. – Об этом не может быть и речи. Хэзел должна оставаться здесь. – Эта девушка нуждается в постоянном наблюдении. – Может быть, будет достаточно, чтобы вы приезжали на Мертвый Предел каждый день? Франсуаза помолчала, делая вид, что размышляет. – Я могла бы приезжать каждый день после обеда. – Спасибо. Вы об этом не пожалеете. Вам, наверное, сказали: я готов платить очень большие деньги. Но только не забывайте наш уговор. – Я помню: никаких вопросов, кроме самых необходимых. Она вышла и вернулась к девушке: – Все улажено. Я буду приезжать каждый день после обеда, чтобы ухаживать за вами. Хэзел схватила подушку и с радостным воплем замолотила по ней кулачком.
Вернувшись в Нё, молодая женщина зашла к своей начальнице: – У Капитана начальная стадия плеврита. Я настаивала на госпитализации, но он отказывается. – Классический случай. Старики ненавидят лежать в больницах. Слишком боятся никогда больше оттуда не выйти. – Он умоляет меня приезжать каждый день к нему на остров. Разрешите мне отлучаться ежедневно с двух до шести. – Воля ваша, Франсуаза. Надеюсь, что этот господин скоро поправится: вы нужны мне здесь. – Могу я задать вам один вопрос? Что именно он сказал, когда просил прислать медсестру? – Точно не помню, но он особо подчеркнул две вещи: чтобы это непременно была медсестра, а не медбрат и чтобы она не носила очков. – Почему же? – Разве не понятно? Мужчины всегда предпочитают, чтобы за ними ухаживали женщины. И все они склонны думать, что очки уродуют. Полагаю, наш Капитан был в восторге, увидев, как вы красивы, – и наверняка это одна из причин, почему он так упрашивал вас приезжать каждый день. – Он действительно очень болен, мадам. – Одно другому не мешает. Смотрите не выскочите замуж, очень вас прошу. Мне бы не хотелось лишиться моей лучшей медсестры.
Той ночью Франсуаза долго не могла уснуть. Что же творится на этом острове? Ей было ясно, что отношения старика и девушки весьма странные. Она не исключала, что между ними существует сексуальная связь, несмотря на то что Капитан, на ее взгляд, был давно уже слишком стар для подобных вещей. Но для объяснения тайны этого было мало. В конце концов, если они и спали вместе, это малоприятно, но не преступно: Хэзел совершеннолетняя, и кровосмешения тут нет. Не похоже и на то, чтобы девушка подвергалась физическому насилию. В общем, если Франсуаза могла понять, что Капитан скрывает свою связь с подопечной, то у нее никак не укладывалось в голове, зачем ему понадобилось угрожать смертью ей, медсестре. Поведение Хэзел удивляло ее не меньше: опекун сказал, что после пережитой травмы ее психика неустойчива; действительно, что-то в этом роде имело место. Но в то же время в ней была поразительная жизнерадостность, какая-то детская восторженность, которая пришлась медсестре так по сердцу, что ей очень хотелось увидеть девушку еще раз. Франсуаза встала, чтобы попить воды. Из окна ее комнатушки открывался вид на ночное море. Она посмотрела в сторону острова, невидимого в темноте. Странное волнение охватило ее, когда она повторила про себя фразу, которую сказала своей начальнице: «Там есть кто-то, кто нуждается во мне». Ей вспомнилось лицо Хэзел, и она вздрогнула.
На следующий день молодая девушка уже не пряталась под одеялом, а поджидала медсестру, сидя в постели. Выглядела она лучше, чем накануне, и приветствовала гостью веселым «Здравствуйте!». Франсуаза поставила ей термометр. «Тридцать семь. Она уже здорова. У нее просто подскочила температура». – Тридцать девять, – сказала она. – Не может быть! Я ведь очень хорошо себя чувствую. – Так часто бывает при высокой температуре. – Капитан сказал, что мне грозит плеврит. – Ему не следовало вам этого говорить. – Наоборот, он правильно сделал! Я так рада, что моя болезнь серьезна, тем более что она совсем не причиняет мне страданий: от нее только выгода и никаких неудобств. Каждый день видеться с такой славной девушкой, как вы, – лучшего и пожелать нельзя. – Уж не знаю, такая ли я славная. – Вы не можете не быть хорошим человеком, раз вы здесь. Кроме моего опекуна, ко мне никто не приходит. Ни у кого не хватает духу. Самое ужасное, что я их понимаю, этих трусов: сама бы я на их месте еще не так боялась. Медсестру так и подмывало спросить почему, но она опасалась, что стены здесь могут иметь уши. – Вы – другое дело. При вашей работе вам не привыкать к подобным зрелищам. В отчаянии оттого, что не может ни о чем спросить, молодая женщина принялась раскладывать шприцы. – Мне нравится ваше имя – Франсуаза. Оно вам очень идет: красивое и серьезное. На мгновение медсестра оторопела, потом рассмеялась. – Это правда! Почему вы смеетесь? Вы красивая и серьезная. – Да? – Сколько вам лет? Я знаю, это нескромный вопрос. Не обижайтесь, меня никто не учил, как себя вести. – Тридцать. – Вы замужем? – Не замужем, детей нет. Вы очень любопытны, мадемуазель. – Зовите меня Хэзел. Да, я просто сгораю от любопытства. Есть от чего. Вы не можете даже представить, как я одинока здесь. Вы не можете представить, какая радость для меня поговорить с вами. Вы читали «Графа Монте-Кристо»? – Да. – Я сейчас как Эдмон Дантес в замке Иф. Много лет я не видела ни одного человеческого лица и вот прорыла ход в соседнюю камеру. А вы – аббат Фариа. Я плачу от счастья, ведь теперь я не одна. Мы целыми днями рассказываем друг другу о себе, говорим о пустяках и счастливы, потому что этих простых человеческих слов нам до смерти не хватало. – Вы преувеличиваете. У вас есть Капитан, вы видите его каждый день. У девушки вырвался нервный смешок. – Да, – подтвердила она. Медсестра ожидала признания, но его не последовало. – А как вы будете меня лечить? Наверное, сначала выслушаете? Мне нужны какие-нибудь особые процедуры? – Я сделаю вам массаж, – сказала Франсуаза первое, что пришло в голову. – Массаж? От плеврита? – Пользу массажа часто недооценивают. Хороший массажист может вывести из тела все токсины. Повернитесь на живот. Медсестра провела ладонями по спине девушки. Ощутила сквозь белую ткань ночной сорочки, какая она худенькая. Разумеется, массаж был только предлогом, чтобы задержаться у Хэзел подольше. – А мы можем поговорить, пока вы меня массируете? – Конечно. – Расскажите мне вашу жизнь. – О ней почти нечего рассказать. – Все равно расскажите. – Я родилась в Нё, так там и живу. Профессию медсестры освоила в больнице, где и сейчас работаю. Мой отец был рыбак, мать – учительница. Мне нравится жить у моря. Я люблю смотреть, как причаливают корабли в порту. Когда я вижу их, мне кажется, что я знаю мир. Хотя сама я никогда не путешествовала. – Это чудесно! – Вы смеетесь надо мной. – Нет! У вас такая простая и прекрасная жизнь! – Действительно, мне по душе такая жизнь. И особенно по душе моя работа. – А какое ваше самое заветное желание? – Мне бы хотелось когда-нибудь уехать на поезде в Шербур. А там я села бы на большой корабль, который увез бы меня далеко-далеко. – Как странно. А со мной было то, о чем вы мечтаете, только наоборот. Когда мне было двенадцать лет, большой корабль из Нью-Йорка привез меня и моих родителей в Шербур. Оттуда мы поехали на поезде в Париж. Потом в Варшаву. – Варшава… Нью-Йорк… – ошарашенно повторила Франсуаза. – Мой отец был поляк, он эмигрировал в Нью-Йорк и там разбогател. В конце прошлого века он встретил в Париже молодую француженку и женился на ней: это была моя мать, она уехала с ним в Нью-Йорк, где родилась я. – Значит, у вас три родины! Это поразительно. – Две. Действительно, после восемнадцатого года я могла бы стать и полькой. Но после одной бомбежки в восемнадцатом году я стала ничем. Медсестра вспомнила, что разговоров об этой роковой бомбежке следовало избегать. – Моя жизнь, хоть и короткая, была историей сплошных потерь. До двенадцати лет я была Хэзел Энглерт, маленькой принцессой из Нью-Йорка. В тысяча девятьсот двенадцатом году мой отец обанкротился. Мы пересекли Атлантический океан, увозя с собой то немногое, что удалось сохранить. Папа надеялся вернуть принадлежавшее его семье имение недалеко от Варшавы, но от него осталась лишь жалкая ферма. Тогда мама предложила возвратиться в Париж, полагая, что жизнь там будет легче. Она не смогла найти никакой работы и стала прачкой. А отец начал пить. Потом наступил тысяча девятьсот четырнадцатый год, и мои бедные родители поняли, что лучше было бы им вовсе не уезжать из Соединенных Штатов. Историческое чутье в очередной раз подвело их, когда они решили туда вернуться – в тысяча девятьсот восемнадцатом году! Мы отправились из Парижа в Шербур, на этот раз в двуколке. На почти безлюдной дороге мы были идеальной целью для любого воздушного налета. Очнулась я круглой сиротой, на носилках. – В Нё? – Нет, в Танше, недалеко отсюда. Это там Капитан нашел и подобрал меня. Не знаю, что бы со мной сталось, если бы он не взял меня под свое крыло. У меня больше нет ничего и никого на свете. – Такая участь постигла многих в восемнадцатом году. – Но вы же понимаете, когда случается такое, как со мной, нет никаких шансов пережить это. Мой опекун привез меня на Мертвый Предел, и больше я его не покидала. Что меня поражает в моей жизни, так это неуклонное сужение географических рамок. От бескрайних горизонтов Нью-Йорка до этой комнаты, из которой я почти не выхожу, все менялось в строгой последовательности: после польской деревни – жалкая парижская квартирка, после трансатлантического лайнера – катер, который доставил меня сюда, и, главное, от больших надежд моего детства к полной бесперспективности моего нынешнего существования. – Мертвый Предел, подходящее название. – Лучше не придумать! В самом деле, мой путь привел меня с самого космополитичного острова на остров, самый изолированный от внешнего мира: с Манхэттена на Мертвый Предел. – Все же у вас была такая увлекательная жизнь! – Это да. Но нормально ли, в моем возрасте, уже говорить в прошедшем времени? Не иметь ничего, кроме прошлого? – Ну что вы, у вас есть и будущее. Ваше выздоровление – вопрос времени. – Я не говорю о выздоровлении, – с досадой перебила ее Хэзел. – Я говорю о моей внешности! – Не вижу, в чем проблема… – Нет, вы отлично видите! Не надо лгать, Франсуаза! Ваша профессиональная вежливость меня не обманула. Вчера я хорошо разглядела выражение вашего лица, когда вы увидели меня: вы были потрясены. Даже вы, опытная медсестра, не сумели этого скрыть. Не подумайте, что я упрекаю вас: я бы на вашем месте, наверное, закричала. – Закричала? – Вы находите, что это слишком? Но именно такой была моя реакция, когда я посмотрелась в зеркало в последний раз. Знаете, когда это было? – Откуда же мне знать? – Тридцать первого марта тысяча девятьсот восемнадцатого года. В день, когда мне исполнилось восемнадцать лет, – в этом возрасте, естественно, хочется быть красивой. Под бомбежку я попала в начале января, и мои раны успели зарубцеваться. Я жила на Мертвом Пределе уже три месяца, и меня удивляло – вы, наверное, это заметили – отсутствие зеркал. Я спросила об этом Капитана – он сказал, что убрал из дома все зеркала. Я не поняла зачем, и вот тут-то он открыл мне то, чего я до тех пор не знала, – что я изуродована. Руки медсестры замерли на спине девушки. – Прошу вас, массируйте меня, не останавливайтесь, это так успокаивает. Я стала умолять моего опекуна принести мне зеркало – он отказывался наотрез. Я говорила, что хочу видеть своими глазами, до какой степени я изувечена, – он отвечал: лучше не стоит. В день моего рождения я расплакалась: разве не естественно, что девушка в восемнадцать лет хочет взглянуть на свое лицо? Капитан только вздохнул. Он принес зеркало, дал его мне, и передо мной предстало нечто уродливое и жуткое – то, что было у меня теперь вместо лица. Я кричала, кричала! Я сказала: уничтожьте это зеркало, последнее из зеркал, отразившее такое чудовище. Капитан разбил его. Это самый благородный поступок, который он совершил в своей жизни. Девушка заплакала злыми слезами. – Хэзел, успокойтесь, прошу вас. – Не волнуйтесь. Я догадываюсь, что вы получили приказ не говорить о моей внешности. Если меня застанут в таком состоянии, я скажу правду: что вы здесь ни при чем и я сама затеяла разговор на эту тему. Лучше сразу объяснить, почему я такая и как извелась от этого. Да, я от этого совсем извелась! – Не кричите! – сказала Франсуаза властно. – Простите меня. Знаете, что кажется мне особенно несправедливым? Что это случилось с красивой девушкой. Да-да, ведь я, как ни трудно это себе представить, была очень хороша собой. Понимаете, если бы до этой бомбежки я была дурнушкой, то страдала бы меньше. – Не надо так говорить. – Ради бога, не возражайте, пусть даже я не права. Я знаю, мне следовало бы благодарить небеса за то, что почти восемнадцать лет я была красавицей. Но, признаюсь вам, я не могу. Говорят, у слепых от рождения характер лучше, чем у потерявших зрение в сознательном возрасте. Мне это понятно: я предпочла бы не знать, чего лишилась. – Хэзел… – Не надо, я сама понимаю, что несправедлива. И прекрасно сознаю, как мне повезло: я попала в дом, словно специально для меня созданный, без зеркал, вообще без единой отражающей поверхности. Вы обратили внимание, на какой высоте здесь окна? Даже если захочешь, не увидишь себя ни в одном стекле. Этот дом, наверное, построил сумасшедший: какой смысл жить у моря, если его не видно из окон? Капитан не знает, кто был этот архитектор. Ему здесь понравилось именно потому, что он терпеть не может море. – В таком случае ему следовало бы поселиться где-нибудь в Юрских горах. – То же самое сказала ему я. А он ответил, что его ненависть к морю сродни любви: «Ни с тобой, ни без тебя». Медсестра едва не спросила: «И в чем же причина этой ненависти?» В последнюю секунду она вспомнила про уговор. – Если бы только зеркала! Если бы только окна! Мне не дают принять ванну, не замутив предварительно воду ароматическим маслом. Никакой полированной мебели, ни единого блестящего предмета. За столом я пью из матового стакана, ем ложкой и вилкой из неотшлифованного металла. Чай мне наливают уже с молоком. Впору было бы посмеяться над такой мелочной предупредительностью, если бы только все это не напоминало о том, до какой степени я безобразна. В вашей практике вам не приходилось слышать о подобных случаях? О ком-то настолько уродливом, что его нужно было оберегать от собственного отражения? И Хэзел расхохоталась как безумная. Медсестра сделала ей укол сильного успокоительного, после чего девушка уснула. Франсуаза укрыла ее одеялом и ушла. Когда она уже собиралась незаметно покинуть дом, ее окликнул Капитан: – Вы уходите, не попрощавшись со мной, мадемуазель? – Не хотела вас беспокоить. – Я провожу вас до пристани. По дороге он спросил, как чувствует себя больная. – Температура немного упала, но состояние по-прежнему критическое. – Вы ведь будете приезжать каждый день, правда? – Конечно. – Вы должны ее вылечить, понимаете? Во что бы то ни стало. Франсуаза Шавень вернулась в Нё с таким лицом, какого у нее никогда прежде не видели. Сторонний наблюдатель затруднился бы определить его выражение: в нем были и крайнее возбуждение, и раздумье, и радостное нетерпение, и оторопь. В больнице одна из коллег сказала ей: – У тебя вид химика, который вот-вот сделает важное открытие. – Так оно и есть, – улыбнулась Франсуаза.
По вечерам опекун и его питомица ужинали вдвоем. Молодая девушка, такая разговорчивая с Франсуазой, в присутствии старика сидела словно воды в рот набрав. Она едва отвечала на вопросы, которые он изредка ей задавал. – Как ты себя чувствуешь, детка? – Хорошо. – Ты приняла лекарство? – Да. – Съешь еще кусочек. – Нет, спасибо. – Медсестра, по-моему, тебе попалась замечательная. Ты ею довольна? – Да. – Она еще и красивая, что тоже неплохо. – Правда. После этого они больше не разговаривали. Капитана это не смущало: он любил тишину. Ему и в голову не приходило, что его подопечная ненавидела эти совместные трапезы. Она бы предпочла сидеть голодной в своей комнате, лишь бы не ужинать с ним наедине. Она терпеть не могла, когда он говорил, а когда ел молча, было и того хуже: она сама не могла этого толком объяснить, но почему-то молчание уткнувшегося в тарелку старика пугало ее до смерти. Иногда после ужина опекун приглашал свою питомицу посидеть с ним в гостиной. Там он показывал ей старые книги, энциклопедии прошлого века и атласы мира, рассказывал о своих странствиях. Иной раз он вспоминал или о морских сражениях с патагонскими пиратами, или о своих приключениях, когда он промышлял контрабандой в Китайском море. Она никогда не знала, сочиняет он или нет, – впрочем, какая разница, ведь его рассказы были необычайно увлекательными. В заключение он говорил: – А я все еще жив. Потом он улыбался ей, смотрел на огонь и замолкал. И, как ни странно, такие вечера девушка очень любила.
Лицо Хэзел засияло от счастья. «Вот и вы наконец!» – читалось на нем. Медсестра подумала, что никто еще не встречал ее с такой радостью. Она сунула девушке в рот термометр. Хватило трех раз, чтобы это стало традицией. В этой пятиминутной церемонии у каждой была своя роль: одна в упор смотрела на другую, а та отводила взгляд. Медсестра снова солгала: – Тридцать девять. Держится. – Отлично! Помассируйте меня. – Потерпите минутку, пожалуйста. Мне понадобится тазик. Где я могу его найти? – Наверное, в кухне. – А где она? – В подвале. Вам придется попросить Капитана открыть ее: дверь запирают на ключ. Представляете, сколько там кастрюль, в которых я могу увидеть себя! Франсуаза отправилась к старику; тот отчего-то замялся: – Тазик? Это еще зачем? – Для клизмы. – Надо же, кто бы мог подумать, что молодая женщина с такими изысканными манерами может прописать клизму. Подождите немного здесь, хорошо? Минут через десять он поднялся с озабоченным видом: – Тазика нет. Большая миска вас устроит? – Конечно. С явным облегчением он снова спустился в подвал и принес миску из грубого фаянса, не покрытую глазурью. Франсуаза поблагодарила и вернулась в комнату, думая: «Руку даю на отсечение, тазы в доме есть. Зато в такой миске ничего не отражается». – Зачем вам это? – спросила Хэзел. – Для клизмы. – Не надо, пожалуйста, я терпеть этого не могу! Франсуаза задумалась, а потом сказала: – Ладно, только если Капитан спросит вас о клизме, не говорите, что я вам ее не делала. – Хорошо. – А теперь я на минутку воспользуюсь вашей ванной, можно? И медсестра скрылась за дверью. Девушка услышала, как потекла вода. Потом Франсуаза вышла и начала ее массировать. – Знаете, я уже не могу без вашего массажа. Это так приятно. – Тем лучше, потому что при вашем заболевании это очень полезно. – Что вы скажете о моей ванной комнате? – Ничего. – Да что вы! Я уверена, что вы никогда такой не видели. Ни раковины, ни ванны – ничего, что можно было бы наполнить водой. Струя из кранов льется прямо на пол, он наклонный, и вода попадает через отверстие прямо в сточную трубу. Удобно мыться, ничего не скажешь! Обычно я принимаю душ, только изредка мне милостиво соглашаются принести ванну; я вам говорила, как я ее принимаю. А туалеты-то, они во всем доме одинаковые, Капитан купил их у Французских железных дорог: ведь в поездах унитазы устроены так, что в них не задерживается вода. Он даже до этого додумался! Хэзел тихонько рассмеялась. – Все эти предосторожности так глупы: у меня нет ни малейшего желания видеть мое лицо. Хотя, в самом деле, если бы не это хитроумное оборудование, я могла бы взглянуть на свое отражение просто по рассеянности. И это было бы для меня так же гибельно, как для Нарцисса, только по причинам прямо противоположным. – Давайте поговорим о чем-нибудь другом, эта тема слишком тягостна для вас. Вы постоянно к ней возвращаетесь, а это может повредить вашему здоровью. – Вы правы. Поговорим о вас – вы ведь красивая. У вас есть жених? – Нет. – Как же так? – Все-то вы хотите знать! – Конечно. – Я скажу вам только то, что захочу сказать. У меня было три жениха. С каждым из них я встречалась месяца по четыре, после чего их бросала. – Они плохо с вами обращались? – Мне было с ними скучно. Хотя я выбирала очень разных мужчин, каждый раз надеясь, что уж с этим-то будет интереснее. Увы, похоже, что через четыре месяца все они становятся одинаковыми. Девушка рассмеялась: – Рассказывайте дальше! – Что же еще вам рассказать? Они были очень милые. Но чары первой поры развеивались, и что оставалось? Жених, славный малый, желающий стать мужем. Нет, конечно, они мне очень нравились, но жить с ними… Мне кажется, любовь – это совсем другое. – Значит, вы никогда не были влюблены? – Нет. Самым верным признаком мне кажется то, что я, когда была с ними, думала о моих пациентах в больнице. Ничего не могу с собой поделать: работа увлекает меня куда больше, чем все эти любовные дела. – Ваши женихи были молодые? – Примерно мои ровесники. – Ваши слова меня утешают. Я никогда не встречалась с молодыми людьми, и это приводило меня в отчаяние. Когда мне было шестнадцать-семнадцать лет, юноши пытались ухаживать за мной. А я была так глупа, что давала всем от ворот поворот. Я ждала большой любви: смешно вспомнить, каких только иллюзий я не питала на этот счет! Знай я тогда, что в восемнадцать лет буду обезображена, не тратила бы драгоценные годы на мечты о прекрасном принце. Так что, когда вы говорите, что молодые люди не оправдывают надежд, мне становится легче. Франсуазе подумалось, что если Хэзел и не знала юношей, то с мужчинами постарше некоторый опыт наверняка имела. – Почему же вы остановились на самом интересном месте? Расскажите мне о них побольше плохого. – Ничего плохого я вам сказать о них не могу. – Ну постарайтесь! Медсестра, массируя, пожала плечами. Помедлив, она изрекла: – Наверное, все они в какой-то мере шиты белыми нитками. Девушка пришла в восторг: – Да, именно так я их себе и представляла. Когда мне было десять лет, в Нью-Йорке со мной в классе учился один мальчик, за которого я хотела выйти замуж. Мэтью не был ни красивее, ни умнее, ни сильнее, ни забавнее других мальчишек. Но он всегда молчал. И от этого казался мне интересным. А потом, в конце учебного года, Мэтью получил лучшую оценку за сочинение. Ему пришлось прочесть его перед всем классом: это был очень многословный рассказ о том, как он катался на лыжах в зимние каникулы. После этого я расхотела выходить за него замуж и решила, что не бывает по-настоящему загадочных мальчиков. Ваши слова это подтверждают. Конечно, в ваших устах они весомее, чем в моих, – ведь когда это говорю я, любому придет на ум только одно: «Зелен виноград». Если бы Мэтью увидел меня сегодня, он бы только порадовался, что я раздумала выходить за него замуж. Медсестра промолчала. – О чем вы думаете, Франсуаза? – Думаю, что вы много говорите. – И какой вывод вы из этого делаете? – Что вам это очень нужно. – Так и есть. В этом доме я ни с кем не разговариваю. Я могла бы, если б хотела. Когда я с вами, я чувствую, что мой язык свободен, – другого слова не подобрать. Опять вспоминается «Граф Монте-Кристо»: когда два узника встречаются после долгих лет одиночества, они говорят, говорят и не могут наговориться. Они по-прежнему в заточении, но как бы уже наполовину свободны, потому что каждый нашел друга, с которым можно поговорить. Слово освобождает. Удивительно, не правда ли? – В иных случаях бывает наоборот. Есть люди, которые подавляют вас своим словоизвержением: возникает тягостное чувство, будто их слова связывают вас по рукам и ногам. – Такие люди не говорят, а болтают. Я надеюсь, что вы не из их числа. – Вас мне больше нравится слушать. Ваши рассказы – как путешествия. – Если так, то это всецело ваша заслуга. Хороший слушатель располагает к откровенности. Если бы я не видела в вас дружеского участия, мне бы не хотелось рассказывать. У вас редкий талант – вы умеете слушать. – Не мне одной понравилось бы слушать вас. – Возможно, но другие не слушали бы так хорошо, как вы. У меня очень странное чувство, когда я с вами, – я чувствую, что я есть. А без вас меня как будто нет. Я не могу это объяснить. Надеюсь, что я никогда не поправлюсь. Ведь когда я буду здорова, вы перестанете приходить. И меня больше не будет. Медсестра, глубоко тронутая, не нашлась что ответить. Они долго молчали. – Вот видите: даже когда я ничего не говорю, мне кажется, что вы меня слушаете. – Так оно и есть. – Франсуаза, могу я обратиться к вам с одной очень странной просьбой? – Какой же? – Тридцать первого марта мне исполнится двадцать три года. Вы сделаете мне чудесный подарок, если к этому дню я еще не поправлюсь. – Замолчите, – поспешно ответила молодая женщина, опасаясь, что их подслушивают. – Очень прошу: я хочу быть больной в день моего рождения. Сегодня четвертое марта. Устройте это. – И не просите, – ответила медсестра нарочно громко на случай, если стены имели уши.
Франсуаза Шавень зашла в аптеку, потом вернулась в больницу. Много часов она провела в раздумьях, сидя в своей комнатке. Ей вспомнилось, что Капитан просил директрису прислать медсестру без очков, – теперь было ясно почему: чтобы больная не увидела свое отражение в стеклах. Ночью, засыпая, она подумала: «Я действительно хочу ее вылечить. И поэтому, Хэзел, ваше желание исполнится так, как вы не смели и мечтать».
Каждый день после обеда медсестра отправлялась на Мертвый Предел. Сама себе не признаваясь, она ждала этих визитов с таким же нетерпением, что и Хэзел. – Я не удивлю вас, Франсуаза, если скажу, что вы моя лучшая подруга? Вы, может быть, думаете, что это само собой разумеется: ведь другого женского общества, кроме вас, у меня здесь нет. И все же с самого детства я не имела подруги, которая была бы мне так дорога, как вы. Не зная, что сказать, медсестра ограничилась избитой фразой: – Дружба – это очень важно. – Когда я была маленькой, я ценила дружбу превыше всего. В Нью-Йорке у меня была лучшая подруга, ее звали Кэролайн. Я боготворила ее. Мы были неразлучны. Смогу ли я объяснить взрослому человеку, какое место она занимала в моей жизни? В ту пору я мечтала стать балериной, а она – выиграть все на свете конные состязания. Ради нее я занялась верховой ездой, а она ради меня – танцами. Я держалась на лошади так же бездарно, как она делала антраша, зато мы были вместе, к чему и стремились. Летом я проводила каникулы в горах, а она у моря – этот месяц друг без друга казался нам пыткой. Мы писали друг другу письма, каких не сочинили бы и влюбленные. Чтобы выразить, как она страдает от нашей разлуки, Кэролайн однажды даже вырвала целиком ноготь с безымянного пальца левой руки и приклеила его к своему письму. – Фу! – С шести до двенадцати лет наша дружба была для меня всем на свете. Ну а потом от моего отца отвернулась удача, и нам предстояло покинуть Нью-Йорк. Когда я сказала об этом Кэролайн, разыгралась настоящая драма. Она плакала, кричала, что уедет со мной. Целую ночь мы резали друг другу запястья, чтобы стать кровными сестрами, давали безумные клятвы. Она молила своих родителей помочь моим – конечно же, тщетно. В день отъезда я думала, что умру. Но, к несчастью, не умерла. Когда корабль отходил от пристани, нас связывала традиционная бумажная лента. Она разорвалась – и я ощутила такую невыразимую боль, словно мое тело разломилось пополам. – Если, несмотря на разорение ваших родителей, она по-прежнему любила вас, значит это была настоящая подруга. – Подождите. Послушайте, что было дальше. Мы начали обмениваться пламенными письмами. Рассказывали друг другу обо всем. «Расстояние не помеха, когда любишь так сильно», – писала она. Но со временем ее письма становились все более скучными. Кэролайн бросила балет и занялась теннисом с некой Глэдис. «Мне сшили точно такой же костюм, как у Глэдис… Я попросила парикмахера сделать мне стрижку, как у Глэдис…» Мое сердце леденело, когда я читала это. Дальше было еще хуже: она и Глэдис – обе влюбились в некоего Брайана. После этого тон писем Кэролайн резко изменился. От пылких и трепетных признаний она перешла к откровениям типа: «Брайан вчера смотрел на Глэдис целую минуту, не меньше. Не понимаю, что он в ней нашел: она уродина и у нее толстый зад». Мне было неловко за подругу. Чудесная девочка превратилась в стервозную самку. – Это половое созревание. – Наверное. Но я ведь тоже выросла, однако не стала такой, как она. Вскоре ей уже больше нечего было мне сказать. С четырнадцатого года я не получала от нее писем. Я пережила это как утрату близкого человека. – В Париже вы наверняка нашли других подруг. – Ничего подобного. Если бы мне и встретилась новая Кэролайн, я не позволила бы себе к ней привязаться. Как я могла верить в дружбу после того, что произошло? Моя избранница изменила всем нашим клятвам. – Это печально. – Хуже того, своим предательством Кэролайн перечеркнула шесть славных лет нашей дружбы. Словно их и не было. – Как вы непримиримы! – Вы бы поняли меня, если бы сами такое пережили. – В самом деле, так дружить мне ни с кем не довелось. У меня есть подруги детства, время от времени я с удовольствием вижусь с ними. Не более того. – Как странно: я на семь лет моложе вас, но у меня такое впечатление, что вас жизнь пощадила, а меня изломала. Впрочем, что мне теперь былые страдания, когда у меня есть лучшая на свете подруга – вы. – По-моему, вы слишком бросаетесь своей дружбой. – Неправда! – возмутилась девушка. – Я вашу дружбу ничем не заслужила. – Вы приезжаете сюда каждый день и преданно ухаживаете за мной. – Я делаю свою работу. – Разве это причина, чтобы не быть вам благодарной? – Значит, вы прониклись бы точно такой же дружбой к любой медсестре, которая оказалась бы на моем месте. – Конечно нет. Не будь это вы, я испытывала бы только благодарность, и более ничего. Франсуазе хотелось бы знать, слышит ли Капитан признания Хэзел и что он о них думает.
– Как там наша больная? – спросил Капитан Франсуазу. – Без изменений. – А выглядит она получше. – Температура уже гораздо ниже благодаря лечению. – А в чем состоит ваше лечение? – Я ежедневно делаю ей инъекции грабатериума, сильного пневмонаркотического вещества. Кроме того, она принимает бронхорасширяющие капсулы и таблетки брамборана. Время от времени я ставлю ей клизмы для выведения инфекции из организма. А массаж оказывает отхаркивающее действие, благодаря чему плеврит не распространяется. – Все это для меня китайская грамота. Надежда есть? – Есть. Но нужно время, и даже в случае выздоровления курс терапии необходимо будет продолжать: рецидивы плеврита смертельно опасны. – Вы по-прежнему готовы приезжать к ней каждый день? – С какой стати мне отказываться? – Прекрасно. Но я категорически настаиваю на том, чтобы вы не искали себе замену, даже на один день. – Я и не собиралась. – Если вы заболеете, не присылайте вместо себя никого другого. – У меня железное здоровье. – Дело в том, что вам я доверяю. А это не в моих привычках. Надеюсь, я в вас не ошибся. Франсуаза попрощалась и уехала на катере. Названия лекарств, которые она выдумала, вертелись у нее в голове, и ее одолевал неудержимый смех.
Среди ночи она вдруг проснулась в ужасе: «Клизмы! Если у стен есть уши, то Капитан знает, что я солгала про клизмы. А значит, ни о каком доверии больше не может быть и речи». Она попыталась урезонить себя: «Он ведь сказал, что доверяет мне, уже после того, как я упомянула о клизмах. Да, но, может быть, до него просто не сразу дошло. Наверное, он тоже сейчас не спит и думает об этом. Да нет, полно: чтобы подметить такую мелочь, надо быть законченным маньяком. Впрочем, чтобы слушать наши разговоры – тоже. А если он не слушает… Как узнать? Будь я уверена, что он за нами не шпионит, мне было бы что рассказать Хэзел. Как бы убедиться наверняка? Я должна перехитрить этого человека». Она так и не уснула до утра, разрабатывая план.
– Что с вами, Франсуаза? Вы такая бледная, лицо осунулось. – Просто бессонница. Позволю себе ответный комплимент, Хэзел: вы неважно выглядите. – А-а-а. – А теперь, когда я вам это сказала, вы еще больше побледнели. – Вы находите? Медсестра, вынужденная прибегать к хитрости, маскировала свои вопросы под утверждения. – Надеюсь, вы-то хорошо спите. – Не всегда. – Как же так, Хэзел! Чтобы выздороветь, надо хорошенько высыпаться! – Это, увы, не зависит от моего желания. Пропишите мне снотворное. – Ни в коем случае: я противница наркотических средств. Вы и так будете крепко спать, если сами этого захотите. – Неправда! У вас у самой бессонница – вот и доказательство. – Это совсем другое дело. Я могу себе это позволить, ведь я здорова. Будь я больна, я бы так не распускалась. – Уверяю вас, от меня это не зависит. – Полноте! Вам просто не хватает силы воли. – В конце концов, Франсуаза, вы ведь женщина. Есть вещи, которые вы должны понимать. – Женское недомогание – не причина для бессонницы. – Я не об этом, – пролепетала девушка, из бледной став пунцовой. – Не понимаю, о чем вы. – Нет, понимаете! Хэзел была на грани истерики, тогда как Франсуаза сохраняла олимпийское спокойствие. – Капитан… Капитан и я… мы с ним… он… – Ах вот как, – кивнула медсестра с чисто профессиональным хладнокровием. – У вас были сексуальные отношения. – И вы так спокойно об этом говорите? – изумленно воскликнула Хэзел. – Я не понимаю, в чем проблема. С биологической точки зрения в этом нет ничего противоестественного. – Ничего противоестественного, когда между людьми пятьдесят четыре года разницы? – Если физиология позволяет. – Не все же сводится к физиологии! Есть еще и нравственность! – Ничего безнравственного в этом нет. Вы совершеннолетняя, и все происходит с вашего согласия. – С моего согласия? Да что вы можете об этом знать? – Медсестру в таких делах не обмануть. Я могу вас осмотреть, чтобы удостовериться. – Нет, не надо. – Действительно, не надо, ваша реакция – достаточное подтверждение моим словам. – Но все совсем не так просто! – обиделась девушка. – Либо женщина соглашается, либо отказывает. И нечего разыгрывать оскорбленную невинность. – Как вы жестоки со мной! В жизни все куда сложнее, чем вы говорите. Можно этого не хотеть и в то же время испытывать какое-то очень сильное чувство к тому, кто… Тело может вызывать отвращение, но душа привлекает настолько, что в конце концов, превозмогая себя, принимаешь и тело. С вами такого никогда не случалось? – Нет. Вы слишком все усложняете. – Неужели вам не доводилось быть с мужчиной? – Я спала с моими женихами, не забивая себе голову пустыми переживаниями вроде ваших. – Почему же это пустыми? – Вы тешите себя мыслью, что над вами надругались. Вам так хочется быть идеальной, сохранить незапятнанным собственный прекрасный образ… – Неправда! – А может, вам, подобно большинству людей, нравится быть жертвой. Вам приятно сознавать себя мученицей в лапах чудовища. Я нахожу подобные мысли жалкими и недостойными вас. – Вы ничего не поняли! – воскликнула Хэзел и расплакалась. – Все не так. Разве вы не можете допустить, что умный человек безраздельно властвует над бедной обезображенной девушкой, особенно если этот человек – ее благодетель? – Я знаю только, что это пожилой человек, физически неспособный осуществить насилие над кем бы то ни было, тем более над молодой особой. – Молодой, но больной! – Ну вот, опять вы строите из себя овечку на заклании! – Насилие может быть не только физическим! Бывает и моральное насилие! – Если вы подвергаетесь моральному насилию – просто уйдите отсюда. – Уйти? Вы с ума сошли! Вы прекрасно знаете, что я не могу нигде показаться с таким лицом. – Эта отговорка вас очень устраивает. А я утверждаю, что вы живете с Капитаном по доброй воле. И нет ничего предосудительного в том, что вы спите вместе. – Какая вы злая! – Я говорю правду, вместо того чтобы потакать вашему намерению скрывать правду от самой себя. – Вы сказали, что я совершеннолетняя. Когда это началось, я еще не была совершеннолетней. Мне было восемнадцать. – Я медсестра, а не инспектор полиции. – Уж не намекаете ли вы на то, что медицина и закон не имеют ничего общего? – Юридически о несовершеннолетних заботится опекун. – Вы не находите, что мой опекун делает это весьма своеобразно? – Восемнадцать лет – нормальный возраст для первого сексуального опыта. – Вы издеваетесь надо мной! – выкрикнула девушка сквозь рыдания. – Успокойтесь сейчас же! – властно приказала медсестра. – Вам не кажется, что мужчина, который спит со страшно изуродованной девушкой, – извращенец? – Я не желаю это обсуждать. У каждого свои вкусы. Впрочем, я могла бы вам возразить, что он любит вас за вашу душу. – Почему же тогда он не довольствуется моей душой? – вскинулась Хэзел. – У вас нет причины доводить себя до такого состояния, – заключила Франсуаза непреклонно. Девушка в отчаянии устремила на нее жалобный взгляд: – А я-то думала, что вы меня любите! – Я к вам прекрасно отношусь. Но это не повод потакать вашим капризам. – Моим капризам? О, уходите, я ненавижу вас! – Хорошо. И молодая женщина убрала медицинские инструменты в саквояж. Когда она направилась к двери, девушка спросила умоляющим голосом: – Но вы ведь еще придете, правда? – Завтра, – улыбнулась медсестра. Она спустилась по лестнице, в ужасе от того, что́ ей пришлось наговорить.
Внизу отворилась дверь курительной. – Мадемуазель, зайдите, пожалуйста, на минутку, – попросил Капитан. Франсуаза зашла. Сердце ее бешено колотилось. Старик выглядел взволнованным. – Я хотел поблагодарить вас, – сказал он. – Я всего лишь делаю свою работу. – Я имею в виду не вашу профессиональную компетенцию. Я нахожу, что вы очень умны. – А-а-а. – Вам доступны такие вещи, которые, как правило, не доступны молодым женщинам. – Не понимаю, о чем вы говорите. – Прекрасно понимаете. Вы разобрались в том, что здесь происходит, и проявили изрядную проницательность. Вам ясно главное: я люблю Хэзел. В моей любви к ней вы можете не сомневаться. «Люби и делай что хочешь», – учит Блаженный Августин. – Месье, это не мое дело. – Знаю. И все же я говорю вам это, потому что глубоко уважаю вас. – Спасибо. – Нет, это я должен вас благодарить. Вы замечательный человек. И вдобавок вы красавица. Вы, как богиня Афина, соединяете в себе красоту и мудрость. Медсестра опустила глаза, словно смутившись, попрощалась и поспешно ушла. За дверью морской воздух окутал ее, повеяв свободой, и она наконец вздохнула с облегчением. «Я узнала то, что хотела», – сказала она себе.
Купив кое-что в аптеке, Франсуаза зашла в кафе. Вообще-то, это было не в ее привычках. – Кальвадос, пожалуйста. «С каких пор женщины пьют такое?» – удивился про себя хозяин кафе. Моряки тоже с удивлением посматривали на красивую женщину отнюдь не легкомысленного вида, которая, казалось, была погружена в размышления о чем-то чрезвычайно важном. «Теперь, когда я знаю наверняка, надо стать вдвое бдительней. Мне повезло, что он не обратил внимания, когда я солгала насчет клизм. Похоже, что он может слушать наши разговоры прямо из курительной, которая, наверное, соединяется слуховой трубой с комнатой Хэзел. Бедняжка, представляю, в каком она сейчас состоянии! Как же дать ей понять, что я – ее союзница? После всего, что я ей наговорила, будет ли она доверять мне? Я бы написала ей записку, но это невозможно: ищейки Капитана не позволят пронести ни клочка бумаги». Несколько дней назад Франсуаза заметила, как один из обыскивавших ее людей внимательно читал инструкцию по применению на коробочке с лекарством из ее сумки. На вопрос, что он рассчитывает найти, бдительный страж ответил: «А может, вы составили зашифрованное послание, подчеркивая определенные буквы». Ей ничего подобного и в голову не приходило. «Разве я сумею перехитрить этих церберов? Я могла бы взять с собой чистую бумагу и написать Хэзел в ее присутствии, но тогда она станет задавать вопросы, которые будут услышаны: „Что вы делаете, Франсуаза? Что это вы пишете? Зачем прижимаете палец к губам?“ Нелегко же мне придется с этой простушкой! Нет, будем следовать моему плану. Если бы только на это не требовалось так много времени!» Она встала, подошла к стойке бара и спросила хозяина: – Чем занимался Капитан до того, как поселился на Мертвом Пределе? – А почему вы им интересуетесь? – Я сейчас его лечу. Начальная стадия плеврита. – Он, должно быть, немолод. В последний раз я видел его лет двадцать назад, и уже тогда он выглядел стариком. – Море быстро старит. – В его случае, думаю, не одно только море. – Что вы о нем знаете? – Совсем немного. Знаю, что зовут его Омер Лонкур, – согласитесь, с таким именем ему было на роду написано стать моряком [11]. Жизнь он прожил, насколько я слышал, бурную, был контрабандистом в Китайском море. И здорово на этом разбогател. Тридцать лет назад он ушел на покой. – Почему так рано? – Никто не знает. Но вроде бы он влюбился. – В кого же? – В какую-то женщину. Он привез ее на своем корабле. Никто ее никогда не видел. Лонкур купил остров и поселил там свою любовницу. – Это было тридцать лет назад, вы уверены? – Абсолютно. – Как же получилось, что вы никогда не видели эту женщину? – Она не покидала Мертвый Предел. – Откуда же вам тогда известно о ее существовании? – От Жаклин, кухарки Лонкура. Она иногда говорила о какой-то барышне. – Она ее видела? – Не знаю. Люди Капитана не болтливы, – похоже, им приказано держать язык за зубами. Та барышня умерла двадцать лет назад. – От чего? – Бросилась в море и утонула. – Как?! – Да, странная история. Много дней спустя ее выбросило на берег в Нё. Тело раздулось от воды, прямо как хлебный мякиш. Поди пойми, красивая она была или нет. После вскрытия и следствия полиция установила, что это самоубийство. – Почему же она покончила с собой? – Кто ее знает. «Уж я-то узнаю, дайте только срок», – подумала медсестра, расплатилась и вышла.
В больнице она поговорила с самой старшей из своих коллег, лет пятидесяти. Выведать у нее удалось немного. – Нет, не знаю я ту женщину. Уже не помню. – А как звали утопленницу? – Откуда же нам было знать? – Может быть, Капитан говорил. – Может, и говорил. – Ну что у вас за память! Неужели не было ни одной детали, которая бы запомнилась? – На ней была очень красивая ночная сорочка, белая. «Вкусы Капитана не меняются», – подумала Франсуаза и пошла в больничный архив. Но и там она не нашла ответа: в 1903 году в больнице Нё умерли десятки женщин, поскольку это был самый обычный год. «Как бы то ни было, Лонкур мог назвать любое вымышленное имя, раз настоящее знал только он один», – решила Франсуаза. И еще подумала о том, что ту женщину где-то должны были похоронить.
Улыбка Хэзел казалась вымученной. – Я много думала о нашем вчерашнем разговоре. – Угу, – равнодушно отозвалась медсестра. – Я понимаю, что вы были правы. И все-таки никак не могу с вами согласиться. – Это не страшно. – Вот и я так думаю: мы ведь не обязаны во всем соглашаться с друзьями, правда? – Конечно. – Дружба вообще странная штука: друга любят не за его тело и не за его мысли. Откуда же тогда возникает это непонятное чувство? – Вы правы, это любопытно. – Может быть, между некоторыми людьми существует какая-то таинственная связь. Наши имена, например. Ведь ваша фамилия Шавень, правда? – Да. – Почти «шатень», и вы шатенка, волосы у вас каштановые. А меня зовут Хэзел, это значит «орешник», и у меня волосы орехового цвета. Каштан, орех – мы с вами из одного семейства. – Как странно – имя, означающее орешник. – Другое название орешника – лещина. А вы знаете, что с помощью веток лещины искали родники? Это дерево будто бы вздрагивало, почувствовав силу и чистоту готовой забить из недр воды. Ореховые прутики когда-то считались волшебными. – Так вы волшебница! – Хотела бы ею быть. Но у меня нет волшебной силы. «Какое заблуждение», – подумала медсестра. – А каштан, – продолжала Хэзел, – не обладает способностью указывать воду, зато это дерево исключительно прочное, крепкое, несгибаемое. Как вы, Франсуаза. – Не знаю, стоит ли придавать такое значение именам. Нам ведь их дали наобум. – А я думаю, что в имени заложена судьба. Вот у Шекспира Джульетта говорит, что ее Ромео, зовись он иначе, был бы так же прекрасен. Но сама она служит доказательством обратного – она, чье чудесное имя стало мифом. Если бы Джульетту звали… ну, не знаю… – Джозианой? – Да, если бы ее звали Джозианой, ничего бы не вышло! Обе рассмеялись. – Сегодня хорошая погода, – сказала медсестра, массируя Хэзел. – Мы могли бы выйти и прогуляться по острову. Девушка побледнела: – У меня нет сил. – Вам полезно проветриться, не все же сидеть в четырех стенах. – Я не люблю выходить из дому. – Жаль. А мне так хотелось погулять по берегу моря. – Идите одна. – Без вас неинтересно. – Нет, и не просите. «Вот дурочка! – негодовала Франсуаза. – Вне этих стен мы могли бы, по крайней мере, поговорить свободно». – Я вас не понимаю. На острове никого нет. Если мы выйдем, вас никто не увидит. Бояться нечего. – Не в этом дело. Однажды я вышла прогуляться. Я была одна, но все время чувствовала чье-то присутствие. Оно преследовало меня. Это было так страшно. – У вас слишком богатое воображение. Я каждый день хожу пешком от пристани до дома и ни разу не встречала призраков. – Это не призрак. Это чье-то присутствие. Гнетущее присутствие. Больше я ничего не могу вам сказать. У медсестры вертелся на языке вопрос, слышала ли девушка о прежней любовнице Лонкура. Она задала его окольным путем: – Мне очень нравятся ваши белые ночные сорочки. – Мне тоже. Это Капитан мне их подарил. – Они великолепны. Какое качество! Я никогда не видела таких в продаже. – Это потому, что они старинные. Капитан сказал, что они достались ему от матери. «Она ничего не знает», – заключила медсестра. – Грустно иметь такие красивые сорочки, когда ты сама безобразна. Их следовало бы носить той, чье лицо – само совершенство. – Только не начинайте опять жаловаться, Хэзел! – Мне хочется подарить вам одну. Вам так пойдет! – Я ее не приму. Нельзя передаривать подарки. – Ну, тогда разрешите мне хотя бы сказать вам: вы красивая. Очень красивая. Доставьте мне удовольствие: пользуйтесь своей красотой и радуйтесь ей. Это великий дар.
Перед тем как направиться к пристани, Франсуаза прошлась по берегу. Ей хватило двадцати минут, чтобы обойти остров. Медсестра была не из тех, кто верит в потустороннее. Она знала, что двадцать лет назад здесь утонул человек, и ей не пришлось искать иррациональных объяснений гнетущему чувству, которое навевали эти места. Вопреки своим ожиданиям никакой могилы она не обнаружила. «И в самом деле, глупо искать ее здесь! Лонкур не стал бы так рисковать. Если бы ставили надгробие везде, где кто-то покончил с собой, и земля и море превратились бы в сплошные кладбища». Однако со стороны, обращенной к Нё, Франсуаза заметила выдававшийся далеко в море каменный выступ в форме стрелы. Она долго смотрела на него: хотя она ничего не знала наверняка, у нее почему-то сжалось сердце.
На следующий день, прибыв на остров, она встретила Капитана, который куда-то собирался. – Мне нужно в Нё, уладить кое-какие дела. В виде исключения катер сегодня сделает лишний рейс. Не бойтесь, он будет здесь вовремя, чтобы отвезти вас на материк. Я оставляю вас одну с нашей милой больной. Медсестре подумалось, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Она испугалась, заподозрив ловушку, и пошла к дому как можно медленнее, чтобы видеть, как Лонкур поднимается на борт. Когда катер отчалил, она закрыла за собой дверь и бросилась в курительную. Она выдвинула все ящики стоявшего там секретера. Среди бумаг ей попались старые фотографии; на одном портрете стояла дата: 1893. «Год моего рождения», – промелькнуло у нее в голове, и тут она увидела ангельски прекрасное лицо молодой девушки. На обороте чернилами было написано имя: «Адель». Франсуаза рассмотрела портрет: девушке было на вид лет восемнадцать. Она была так свежа и прекрасна, что дух захватывало. Непрошеная гостья вдруг вспомнила, что Лонкур был не единственным тюремщиком в этом доме. Она закрыла ящики и поднялась к своей пациентке. Та ждала ее, бледная как полотно. – Вы опоздали на десять минут. – Разве это причина, чтобы встречать меня с таким лицом? – Вы не понимаете! Вы – единственное событие в моей жизни. Раньше вы никогда не опаздывали. – Я просто прощалась с Капитаном, он уехал до вечера на материк. – Уехал? А мне он ничего не говорил. – Он сказал, что ему нужно уладить какие-то дела. К вечеру он вернется. – Как жаль. Лучше бы он не возвращался и поручил вам посидеть со мной эту ночь. – По-моему, вы не нуждаетесь в сиделке, Хэзел. – Я нуждаюсь в подруге, и вы это прекрасно знаете. Когда я была маленькой, Кэролайн нередко оставалась ночевать у меня. До самого утра мы рассказывали друг другу истории, придумывали всякие игры, смеялись. Мне так хочется, чтобы это вернулось. – Нам это уже не по возрасту. – Какая же вы зануда! Пока девушка держала во рту термометр, медсестра собиралась с мыслями, чтобы задать ей несколько вопросов. Увы, она подозревала, что Лонкур мог оставить на посту у слуховой трубы кого-нибудь из своих ищеек. Ей оставалось только надеяться, что никто не видел, как она выходила из курительной. – Тридцать восемь. Франсуаза зашла на минутку в ванную, вернулась и приступила к привычному массажу. Она уже убедилась, что Хэзел всегда говорила с ней свободно, не подозревая, что старик подслушивает их разговоры; теперь ей хотелось выведать у девушки еще кое-что. И медсестра начала невинным голосом: – Я думала о нашем вчерашнем разговоре. Пожалуй, вы правы: имена – это важно. Есть такие, что навевают мечты. А какое ваше любимое женское имя? – Раньше было Кэролайн. Теперь – Франсуаза. – Вы путаете вкусы с привязанностями. – Это правда, но только отчасти. Например, если бы вас звали Джозианой, это имя не стало бы моим любимым. – А разве нет имен, которые вы бы любили, хоть никогда и не встречали людей, носивших их? – продолжала старшая подруга, надеясь, что страж, который наверняка их слушает, не придерется к этим вопросам, далеким от медицины. – Никогда об этом не задумывалась. А вы? – А я люблю имя Адель. Хотя у меня никогда не было знакомой Адели. Девушка рассмеялась; медсестра не знала, как это следовало понимать. – Вы такая же, как я! Адель – очень похоже на то, как вы на свой французский манер произносите мое имя – Азель. – Действительно, я об этом не подумала, – изумленно согласилась Франсуаза. – У вас, как и у меня, вкусы зависят от привязанностей. Если, конечно, я ваша подруга, – добавила она, посерьезнев. – Конечно, и вы это прекрасно знаете. Как вы думаете, Хэзел и Адель означают одно и то же? – Вряд ли. Но звучание часто важнее смысла. Адель – да, это красиво. У меня тоже никогда не было знакомой Адели. «Она не лжет», – подумала медсестра.
Франсуаза Шавень снова наведалась в архив больницы Нё: ни одной Адели среди умерших в 1903 году не оказалось. Она напрягла память, пытаясь вспомнить, как выглядел почерк Лонкура. «Я, возможно, зря ломаю голову, если писал под его диктовку кто-нибудь из персонала – или если надпись на фотокарточке сделана не рукой Капитана». Она внимательно прочла имена всех умерших в 1903 году женщин – их было ни больше ни меньше обычного. «В больницах ведь не всегда умирают», – сказала себе Франсуаза. Она дошла почти до конца регистрационной книги, как вдруг на странице, датированной 28 декабря 1903 года, ей бросилась в глаза одна запись: «Скончалась: А. Лангле, родилась в Пуэнт-а-Питре [12]17.01.1875». А. – это могла быть Адель, но с тем же успехом Анна, Амелия или Анжелика. Однако мелкий, бисерный почерк напоминал тот, что Франсуаза видела на обороте фотокарточки. К тому же ее внимание привлекли две детали. Хозяин кафе говорил, что Лонкур привез ту женщину на своем корабле, однако имя у нее было не иностранное: Гваделупа вполне подходила к случаю. Кроме того, дата рождения совпадала с предполагаемым возрастом девушки с фотографии. И наконец, в книге не была указана причина смерти: такое же нарушение правил, как и сокращенное до инициала имя. Полагалось вписывать имена полностью, указывать название болезни или обстоятельства, повлекшие смерть. «Какая досадная промашка! Умолчание красноречивее слов. К тому же вы могли бы сократить и слова „скончалась“ и „родилась“, которые указали мне пол покойной. Но вам, разумеется, и в голову не приходило, что через двадцать лет некая любопытная особа станет совать нос в ваши тайны».
На следующий день Капитан вызвал ее в курительную: – Я разочарован, мадемуазель. Весьма разочарован. Я в вас ошибся. Медсестра побледнела. – Я так доверял вам. Теперь с этим покончено навсегда. – Мне нет оправдания, месье. Я нуждалась в деньгах, поэтому я открывала ящики вашего секретера. – Ах, так вы вдобавок рылись в моем секретере? Волна паники захлестнула Франсуазу, но она решила держаться роли воровки: – Я надеялась найти наличные или драгоценности, которые можно было бы продать. Но ничего ценного там не оказалось, так что я ничего не взяла. Можете меня выгнать. – О том, чтобы я выгнал вас, не может быть и речи. Наоборот. – Говорю же вам, я ничего у вас не взяла! – Перестаньте ломать комедию. Вас интересуют вовсе не деньги. Хорошо еще, что я съездил вчера в Нё, – иначе я бы по-прежнему вам доверял. – Вы наводили обо мне справки? – Это не понадобилось. Я просто проходил по улице, когда меня заметил аптекарь; он вышел из лавки и рассказал мне о вас весьма интересные вещи. Например, что вы покупаете у него каждый день по термометру. – И что же? – А то, что этот славный малый задумался: зачем вам по термометру в день? Вряд ли это можно объяснить вашей неловкостью. Разбивать термометр каждый день можно только умышленно. И он заключил, что вы хотите отравить кого-то ртутью. Франсуаза засмеялась: – Я – отравительница? – Аптекарь кое-кого расспросил и выяснил, чт
2015-05-30
567
