Жизнь и приключения слова

Важнейшая единица языка – слово. Оно призвано обозначать и называть предметы (явления, процессы, свойства и т. д.). Вот это, мы говорим, называется облако, это – средневековый, это – моргать … Слово необходимо нам для систематизации и классификации окружающей действительности, для ориентации в пространстве и времени. В нем воплощается основная мыслительная единица – понятие.

Слово – знак, за ним стоит обозначаемый предмет. И, как любой знак, оно складывается из двух частей, двух сторон: из того, что передается, – его называют значением, смыслом, семантикой, и того, чем передается, – это форма, оболочка слова.

Для данных двух составляющих языкового знака есть и специальные термины, соответственно: план содержания и план выражения.

Отношения между планом содержания и планом выражения слова довольно сложные, вроде как между членами супружеской пары. Дело в том, что каждая сторона стремится к определенной степени свободы, независимости от другой. То значение слова в конкретном контексте в той или иной степени отойдет от исходного, то, наоборот, форма слова позволит себе какие‑то «излишества» (попросту говоря, изменится). Продолжая нашу параллель с супругами, можно было бы сказать, что две стороны слова то и дело расходятся, «ссорятся», а говорящий должен их постоянно сводить друг с другом, «мирить». Собственно, это именно говорящий и позволяет себе подобные «вольности» со знаком, но он действительно должен их как‑то оправдывать, мотивировать для слушающего – иначе тот просто не поймет сказанного. По данному поводу уместно вспомнить еще один диалог из «Алисы в Зазеркалье» Льюиса Кэрролла:

«– Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше, – сказал Шалтай презрительно.

– Вопрос в том, подчинится ли оно вам, – сказала Алиса.

– Вопрос в том, кто из нас здесь хозяин, – сказал Шалтай‑Болтай. – Вот в чем вопрос!»

(перевод Н. Демуровой).

Вопроса, собственно, нет – и так ясно: говорящий человек – вот кто хозяин по отношению к слову. Хозяин настолько, что он может даже придать слову совершенно неожиданное, не свойственное ему значение. Или, в другой ситуации, изменить, исказить его оболочку, т. е. как бы придать ему чужую форму. Но тут уже, конечно, начинается область языковой игры.

Рассмотрим вначале первую из названных ситуаций. Вот, к примеру, всем нам хорошо знакомые части тела: руки, ноги, голова, живот… Казалось бы, почему б их так прямо и не называть: руки, ноги и т. д.? Но нет, в текстах мы сплошь и рядом сталкиваемся еще с другими, «чужими» обозначениями. Несколько иллюстраций из художественной литературы:

«– Что‑то мы засиделись, – сказала она и вытянула вперед руку, поиграв в воздухе своими морковками. – Помогите даме! Джентльмен!»

(К. Мелихан. «Белый танец»).

«Винтик пожал его мягкую, точно котлета, руку и тоже назвал себя.

– Смекайло, – повторил Смекайло бархатным голосом и плавным, широким жестом протянул руку Шпунтику.

– Шпунтик, – ответил Шпунтик и тоже пожал котлету»

(Н. Носов. «Приключения Незнайки и его друзей»).

«И Мишка стал держать велосипед, а я на него взгромоздился. Одна нога действительно доставала самым носком до края педали, зато другая висела в воздухе, как макаронина. Я этой макарониной отпихнулся от трубы, а Мишка побежал рядом…»

(В. Драгунский. «Мотогонки по отвесной стене»).

«– И с этим грязным животным в кожаном пиджаке я общаюсь почти тридцать лет! «Золя» отрастил… как на седьмом месяце… – Резким движением он хотел ткнуть Юрия Евгеньевича в живот…»

(Б. Золотарев. «Нам позвонят»).

«У Адалис было милое интеллигентное лицо, редкие растопыренные зубы. Когда она улыбалась, Багрицкий говорил: «Закройте ваш веер, Адалис»»

(Н. Надеждина. «Из воспоминаний»).

Мы видим, что в первой цитате слово морковка употреблено в значении «палец», в конце второго примера слово котлета выступает в значении «рука», в третьем случае существительное макаронина приобретает окказиональное значение «нога» и т. д. Конечно, назвать палец морковкой или зубы – веером можно лишь при условии, что у говорящего (в том числе у писателя) имеет место особый – игровой (игривый?) – настрой; по‑видимому, и от читателя ожидается, что он как бы предрасположен к языковой игре.

Только не надо думать, что подобные окказиональные названия используются всегда со знаком «плюс», т. е. с одобрительной оценкой. Скорее наоборот. Очень показательны в данном отношении слова, выражающие отрицательные эмоции человека: негодование, досаду, злость, презрение, ненависть и т. п. Уж, казалось бы, столько есть названий, специализирующихся в репрессивной, «обзывательной» функции: дурак, подлец, мерзавец, негодяй, сволочь … И все же иногда им не хватает выразительной силы. И в роли ругательств, оскорблений начинают выступать обычные, «нормальные» слова – достаточно только произнести их с соответствующей интонацией, да еще по возможности сопроводить угрожающим жестом… Примеры:

«Буров (Заплатину). Скажи, нототения, снимки твои напечатали?

Заплатин. Сданы в печать. Я вас прошу, Федор Сергеевич, не обзывать меня рыбными именами!»

(Э. Брагинский, Э. Рязанов. «Родственники»).

«Там уже сидела на диване величественного вида дама и голосила:

– Чтоб вы все сдохли! Чтоб вас черти слопали! Хамы! Горшки! Сталактиты!

Последнее выражение почему‑то особенно обидело дежурного врача, и он резко сказал:

– Ну, хватит!»

(В. Поляков. «Если вы встретите таких людей…»).

«Покупательница (с упреком). Какая вы принципиальная!

Продавщица (вспыхнув). И вовсе я не принципиальная.

– Нет, я вижу, очень даже принципиальная!

– Да сами вы принципиальная!»

(З. Паперный. «Школа терпения»).

«…Милиционеров Василий особенно не терпел и обзывал их, узнав это слово после знакомства с Лерой, интеллектуалами, что приводило и меня, и Леру в невыразимый восторг.

Он так и кричал им вместо приветствия:

– Ну, вы!.. Интеллектуалы!»

(В. Маканин. «Отставший»).

Конечно, здесь можно было бы порассуждать о том, какое ругательство сильнее, обиднее – когда тебя назовут нототенией или интеллектуалом. Но общий принцип ясен: предмет называется «чужим» именем неспроста, а с какой‑то дополнительной целью, с игровым подтекстом.

Иногда при этом значение слова так далеко отходит от своего основного, словарного прототипа, что обязательным условием его употребления становится общий опыт говорящих, их некоторая совместная жизнь. Вот, к примеру, какой рассказ мы находим в «Записных книжках» И. Ильфа:

«На пароходе «Маджестик» возвращалась из Америки группа автомобильных инженеров. Английского языка они не знали, и громадная обеденная карточка вызывала у них ужас. Наконец им посоветовали заказывать рекомендуемый обед. Он помещается на левой стороне меню. С тех пор они, счастливо улыбаясь, говорили друг другу перед едой: «Закажем левую, а? Левую!» А съев обед, долго говаривали: «Хороша сегодня левая, хороша»».

Если же в одном контексте оказывается несколько слов, употребленных в окказиональных значениях (понятных лишь посвященным), то такой текст становится похож на зашифрованное сообщение: он требует «перевода» на нормальный язык. Скажем, у того же И. Ильфа в соавторстве с Е. Петровым есть глава «Прошлое регистратора загса», не вошедшая в основной текст романа «Двенадцать стульев». В ней, в частности, повествуется о нравах, царивших в дореволюционных гимназиях. В одном месте читаем:

«Не один карандаш принял мученический венец из «фонарей» и «бланшей» от руки мстительных баклажан».

Для того чтобы понять эту фразу, надо знать, что карандашами называли учащихся городской гимназии, баклажанами – воспитанников дворянской гимназии, фонарь, надо думать, означает «синяк», а бланш, по‑видимому, «ссадина»… Обратим, кстати, внимание на закавыченные в цитате слова «фонарь» и «бланш». Кавычки – верное средство указать на то, что слово употреблено не в своем настоящем значении, а в каком‑то ином, переносном. Это, между прочим, излюбленный прием газетчиков. Каждый день мы читаем в прессе: «Эти «борцы за демократию» организовали сбор подписей…» или: «Заезжий «коммерсант» подписал договор о доставке…» и т. п. Кавычки здесь – сигнализатор того, что значение слова «сдвинуто», верить названию нельзя… В сущности, самая бессмысленная фраза становится осмысленной, если какие‑то слова в ней взять в кавычки. Когда‑то языковеды увлекались придумыванием искусственных высказываний вроде «Кентавр выпил круглый квадрат». (Целью таких экспериментов было показать, что предложение может быть грамматически правильным независимо от того, понимаем ли мы, о чем тут говорится, или нет.) Так вот, достаточно принять, что некоторые слова употреблены здесь в каких‑то особых значениях, как всё становится на свои места. Допустим, Кентавр – это прозвище человека, круглый употреблено в значении «полный» (ср. выражения круглый дурак, круглый год), а квадрат – название какой‑то емкости… «Взятое в кавычки слово может значить тогда практически все, что нам надо; оно становится как бы «джокером», который может принимать в принципе любое значение, необходимое для того, чтобы фраза в целом воспринималась как осмысленная» (Б.А. Успенский). Вот как велика роль этого знака препинания, который мы обычно связываем с цитацией и прямой речью; кавычки – очень интересный знак.

Ранее, говоря о поведении слова в составе фразеологических сочетаний, мы уже допускали, что его значение в принципе может превращаться в нуль. Теперь внесем поправку в наши «математические» выкладки: значение слова в речи – это икс. Это некоторая переменная величина, которая зависит от многих обстоятельств: от жизненного и языкового опыта говорящего (а также слушающего), от его намерения (коммуникативной задачи), от конкретной обстановки речевого акта, от произнесенных перед тем слов… Да‑да, и предшествующие слова могут повлиять на действия говорящего, подсказать ему те или иные названия. Вот тому доказательства:

«– А я один раз у него в ресторане был… шницеля вкусные, – мечтательно говорил Витька.

– Ты гляди, сегодня школу не прогуляй, шницель! – отвечал Степан Егорыч»

(Э. Володарский. «Вторая попытка Виктора Крохина»);

«Иван Гермогенович погладил бороду и, улыбаясь, сказал:

– Вот на острове Барбадосе комары кусают, так это действительно, я вам скажу, кусают!

Вдруг Валя вскочила и закричала:

– Ой, смотрите, какая барбадоса плывет! Уй‑юй‑юй!»

(Ян Ларри. «Необыкновенные приключения Карика и Вали»).

Стоит ли после всего этого удивляться тому, что в конкретном случае слова совершенно различные, противоположные по своему значению (антонимы), могут приравниваться друг другу, отождествляться! Белый может означать «черный»! И наоборот, между равнозначными словами (синонимами) может вырастать в тексте смысловая пропасть.

Приведем несколько иллюстраций из сатирической повести А. Зиновьева «Зияющие высоты»: тут законы классической логики разбиваются об абсурд социалистической действительности.

«Хмыря, Балду, Учителя и прочих тоже схватили и добровольно присоединили к добровольцам. Это конец, сказал Хмырь, копая землянку. Да, сказал Учитель, сося беззубым ртом грязный сухарь. Это – начало».

«Для этого у меня есть своя теория, сказал Шизофреник… Только предупреждаю, она заведомо не научная. Пусть, сказал Мазила, лишь бы она была верная».

«И впервые после многих лет он почувствовал, что, хотя он и бесполезен для общества, зато необходим».

«На том берегу вырос новый район из домов, одинаковых по форме, но неразличимых по содержимому. Случайно получивший в этом районе отчасти изолированную смежную комнату Болтун говорил…»

А чтобы показать, что такая игра не является привилегией одних только высокоинтеллектуальных текстов, рассчитанных на подготовленного читателя, приведем еще два примера из книги для детей.

«– …Зачем ты ее испортила, нашу погоду?

– Я ее не портила! – закричала мартышка. – Это не я!

– Мартышка, – сказал попугай, – не отпирайся! Отпираться бесполезно!

– И запираться! – добавил слоненок. – Запираться тоже, по‑моему, бесполезно!

– Я не запираюсь и не отпираюсь, – закричала мартышка. – И я не портила погоду!»

(Г. Остер. «Бабушка удава»).

«– Я тоже его боюсь! – сказал удав. – Вернее, я его не столько боюсь, сколько опасаюсь»

(Там же).

Если мы принимаем, что значение слова в речи – это некоторый «икс», то можно предположить, что для говорящего оно иногда так и остается неопределенным, неизвестным. Впрочем, не выдумка ли это, не фантастика ли? Разве может говорящий употреблять слова, смысл которых он не понимает? Это очень интересный вопрос, и частично мы его уже затрагивали. Что значит – «не понимает»? Человек ведь вообще «осмысливает» слово в меру своих сил, придает ему то значение, которое соответствует его потребностям. Понятно, что для обычного носителя языка глубина этого осмысления меньшая, чем для специалиста. В слове глаз окулист найдет значительно больше разнообразной информации, чем обычный человек, который снимает только «верхний слой» этого значения: «то, чем мы смотрим».

Ну а если мы ограничимся вообще, что называется, первым приближением к объекту и будем определять его примерно так: «это нечто вроде…», «что‑то типа…», «нечто из области…»? Можем ли мы утверждать в таком случае, что знаем данное слово, что мы им владеем? И ведь это не вымышленная ситуация, а вполне реальная, обыденная наша практика. Вот характерный пример:

«– … Я его люблю. Все остальные – амбалы рядом с ним.

– Амбал – это что?

– Не знаю. Сарай. Или плита бетонная…»

(В. Токарева. «Ничего особенного»).

А вот еще примеры того, как человек пользуется словом, имея лишь приблизительное представление о его смысле (и, добавим, не отдавая себе в этом отчета):

«…Сдачу со всех покупок он настойчиво складывал в банку из‑под ландрина. Как наберется червонец, он его менял на бумажку и ложил в другую специальную банку, где у него лежали одни червонцы. И так вплоть до сотенных купюр… Я сначала подумала, что, может быть, это такое сафари, и решила своего парикмахера испытать…»

(В. Пьецух. «Потоп»).

«Нельзя, конечно, сказать, что Чистяков влюбился в Лизу, будучи совершенным будденброком в сексе»

(Ю. Поляков. «Апофегей»).

В первом случае слово сафари употреблено, видимо, в значении «хобби, увлечение»; во втором будденброк означает «троглодит», «идиот», «недотепа»… А действительно, разве мало в нашей памяти слов, знакомых нам понаслышке? Азалия, гоплит, пантограф, целибат, сикофант, левират, нонпарель, сикурс… Названия эти мы точно встречали, да только что они значат? Вертятся на кончике языка…