Звучит, как приговор

Объясню разницу для вашего поколения. Халамидник – это чрезвычайно легкомысленный, забывчивый и рассеянный человек. Он добросовестно стремится выполнить обещание и искренне огорчается, что доставляет кому-то огорчение своей необязательностью. Это как климакс в молодом возрасте. Распиздяй, в отличие от халамидника, делает то же самое, но не огорчается и не совестится. А похуисту вообще все искренне по барабану. Он считает, что правильно живет, несмотря на возражения окружающих. Иными словами, у халамидника совесть есть, у распиздяя – нет, а похуист даже не догадывается, что совесть бывает на свете.

Думаю, что это не специфический одесский стиль поведения, но терминология - одесская. Одновременно, этот тип поведения присущ всей средиземноморской культуре. Возьмем, скажем, итальянских лаццарони. Их вообще ничего не интересует, - они себе валяются на пляжах или парапетах в каком-нибудь Неаполе или Сорренто и решительно ни о чем не думают. Тепло, хорошо… Время от времени они встают и идут искать еду, выпивку или купаться в море. Денег у них нет в принципе, да они им и не больно нужны. Работы нет, и они не собираются. Это, разумеется, слишком жесткая классификация. Вот тебе известно, что я распиздяй.

Ну что вы, профессор!

Между тем, я же и халамидник и похуист одновременно. Трудно сказать, что преобладает. Как у родного брата своей родной сестры. Не бывает чистых типов. Но эти черты стихийно превалируют во мне в зависимости от обстановки. Так, по отношению к тем, кого я считаю «своими», я очень обязательный человек. Никогда никуда не опаздываю, страшно страдаю, если кого-нибудь случайно подведу. И вообще очень боюсь нанести ближнему хоть какой-то ущерб. Но если это «они» или, не дай Бог, «враги», то все свои перечисленные свойства я использую в широчайшем творческом диапазоне.

Вот ты, Андрюша, с одной стороны, человек ответственный, и это видно. С другой, я вложил в тебя эти бациллы распиздяйства и похуизма, и они распространились по всему твоему организму. Но ты пока еще недостаточно научился эти качества, а также характер поведения, распределять между «своими» и «чужими».

На нашей даче примерно такого типа публика все время и обитала. Среди них были и те, кто впоследствии стал очень знаменит. В разные годы здесь бывали Сергей Довлатов, Ася Пекуровская, Евгений Рейн и Роман Каплан. Это были ленинградские приятели Ксанки. Первым из этой компании я узнал Рому Каплана, который дружил с Ниной Перлиной, подругой моей сестры. Если я не ошибаюсь, она даже упоминается в воспоминаниях Людмилы Штерн. В тот момент никто же не знал, кто кем станет. Я уж меньше всего. Мне было тогда лет двенадцать, тринадцать. Я был еще если не маленьким мальчиком, то подростком. Рома Каплан ныне хозяин знаменитого ресторана «Русский самовар» в Нью-Йорке, известный в своих кругах человек. Он был приятелем моей тогдашней преподавательницы английского языка Жени Беркович. Она жила на Приморском бульваре и была великолепной и остроумной преподавательницей. Я ей, в основном, обязан своим знанием английского языка. На даче у Ксанки вообще собиралась замечательная компания...

В ходу было несколько любимых песни. Одна, особо любимая, называлась: «Песня про Унитаз». Не знаю точно, кто автор – кажется, Юра Михайлик. Поется на мотив известной советской песни: «По военной дороге…». Ваше поколение не знает ни ту, ни другую. Могу напеть, пока не забыл:

«Это было когда-то, при царизме проклятом,

В угнетеньи трудящихся масс.

Позолоченным троном, людоедским законом

От людей берегли унитаз(2 раза).

Чтоб народ наш влачился, по канавам мочился,

Коченел средь бескрайних полей.

Палачи и сатрапы забрал и в свои лапы

Цвет культуры и гордость людей(2 раза).

Натерпелись мы очень, не хватило нам м о чи,

Но, однажды, никак не стерпев,

Мы под царской шрапнелью поскидали шинели,

На буржуев излили свой гнев.(2 раза).

Пусть года пролетели, мы все так же хотели

Созидать и творить чудеса.

Приходилось, однако, экономить бумагу

И на кафельных стенках писать (2 раза).

Но теперь, слава Богу, всем и всяк понемногу

Обеспечен трудящийся класс.

На любой индивидуум прямо на руки выдан

Превосходный, большой Унитаз»(2 раза).

Вообще, пою я плохо, если ты заметил. Сейчас делаю это исключительно из антикварных соображений. Поэтому охотно спою и вторую песню, раз уж сегодня у нас такой певческий вечер. Чтобы и она не затерялась в памяти грядущих поколений. Это – «Советская Пасхальная»:

«Гляжу на небо просветленным взором,

Я на троих с утра сообразил.

Я этот день люблю, как День Шахтера,

Как праздник наших Вооруженных Сил (2 раза)

Сегодня яйца с треском разбиваются,

И душу радуют колокола,

И пролетарии всех стран соединяются

Вокруг пасхального стола (2 раза)

Под колокольный звон ножей и вилок

Тревожит ноздри запах куличей.

Как хорошо в сплошном лесу бутылок

Увидеть даже лица стукачей (2 раза)

Как хорошо в такое время года

Прийти домой из церкви на обед.

Давай закурим опиум народа

А он закурит наших сигарет (2 раза)

Проклятье испытаньям в небе чистом!

Не для того Христос сошел с креста.

Кричим мы «Руки прочь, имперьялисты,

От нашего советского Христа! (2 раза)

Ну, поцелуемся, давай, прохожий,

Прости меня за чистый интерес.

Мы на людей становимся похожи,

Целуй еще. Воистину воскрес? (2 раза)

Так, вот, «вернемся к нашим баранам». Рома Каплан приехал с Ниной Перлиной. Нина куда-то быстро исчезла, а Каплана поселили одного в нашей пустой квартире. Все отбыли жить на дачу. У Каплана были две яркие отличительные черты. Во-первых, он блистательно знал английский язык. Во-вторых, жутко любил женщин. Он только об этом и говорил. Думаю, он просто сошел с ума, попав летом в Одессу. В квартире, естественно, был устроен феерический хуерверк. Каплан внес некоторый, можно сказать, весомый вклад в мое сексуальное образование. Под напором его страсти ему почти никто не отказывал. Потому что женщины всегда чувствуют, когда их по-настоящему хотят.

Мама с бабой Норой смотрели несколько по-другому на вопросы моего воспитания и образования. Они считали, что я обязан научиться, прежде всего, двум вещам: профессионально работать на печатной машинке и свободно владеть тремя европейскими языками, раз уж я собираюсь заниматься умственным трудом. Все остальное, как говорила мама, я могу и не уметь. Вернее, смогу выучить в любой момент. Такая выучка мне создала немалое преимущество перед своими коллегами в жизни. Я бесконечно благодарен матери и бабушке за такую постановку вопроса. На каникулах, сидя на даче, они заставляли меня по несколько часов в день переводить и записывать на машинке разнообразные детективы, которые фанатично собирал мой отец. Мои переводы он переплетал и ставил на полку. Каждый день язык детектива менялся: Сименон на Агату Кристи, Агата Кристи, в свою очередь, на какого-нибудь немецкого автора. Так меня заставили научиться читать и писать на трех языках.

За процессом неизменно наблюдала баба Нора. Она постаивала у меня за спиной и следила, как я работаю. Дрессировала меня жестко. Если я начинал тыкать по клавиатуре пальцем, вместо того, чтобы печатать всеми десятью пальцами, она меня не пускала на пляж и била по рукам. Так они выучили меня печатать вслепую. Я часами переводил иностранные детективы и очень мучался. Приятели тоскливо ожидали меня за забором. Эти же педагогические приемы я усовершенствовал и применил впоследствии к своим детям. Мама оказалась права. Но в своем детстве я жестоко страдал, даже не предполагая, как мне эти навыки потом пригодятся.

Периодически баба Нора отвлекалась, и Каплан помогал мне сачковать. Быстренько, сходу, переводил положенные две страницы текста, я сдавал норму, и мы вдвоем шли на пляж. Он диктовал, а я только успевал набирать. Разумеется, я полюбил его за это. Таким образом, у нас в доме собралась уникальная, для той эпохи, библиотека детективов. Думаю, что сейчас она имеет лишь раритетную ценность. Отец страстно любил собирать детективы. Даже ухитрился вступить в переписку с самой Агатой Кристи. У него в кабинете висела ее фотография. Сам он языки не знал, но хотел, чтобы их знали его дети. Я перевел книжек пять в то лето. Ксанка переводила с французского. Да и сам Каплан отработал долгое пребывание в нашей квартире летом переводом нескольких книг.

Подругой Каплана была и Ася Пекуровская, которая приехала к нам на дачу то ли в тот же, то ли в следующий сезон – за давностью лет я не помню таких деталей. Я не знал кто она такая. Лишь потом выяснилось, что она являлась в тот момент женой Сергея Довлатова. Я видел много красивых женщин, но почти никогда не видел девушки такой дивной красоты. Мало того, она еще была и необычайно сексапильна. Кажется, она привезла самиздатовский роман Хемингуэя «По ком звонит колокол» и читала его на даче... Или же этот роман к нам попал как-то иначе. Не помню.

Есть такой анекдот: «Назовите произведение западного писателя, которое возвышает идеалы коммунизма. – “Обком звонит в колокол”!»...

Да, верно. Не так уж и остроумно. Я помню, они там его всего зачитывали до дыр... Даже я полюбопытствовал, стал в очередь и прочел. Ася все время ходила на пляж. Зрелище, которое открывалось по ее возвращении с пляжа, было довольно сильным. Никогда не забуду, как она дефилирует по улице Тенистой с полотенцем в руках, а за ней тянется шлейф каких-то мужиков, которые трясутся от похоти. Ася невозмутимо, равнодушно закрывает калитку перед их носами и возвращается к своему чтению. А те, значит, трутся под забором, потому что зайти на профессорскую дачу невозможно. Я хожу по саду в безделье. Иногда меня подзывали поклонники Пекуровской. Один, помню, был кавказцем: «Мальчик, иди сюда! Конфэтку хочэш? Ну, мальчик, ну вызови ее!». Максимум, что я мог сделать – это подойти к Асе и сказать: «Вас там дядя спрашивает». Она говорила: «Какой дядя? Жирный такой, с усами? Нет, этот пошел».

И тут приехал ее муж. Я его запомнил, потому что это был такой здоровенный дядька с бородой. Его звали Сережа. И, как муж Аси, он был допущен нашей семьей в сад, в смысле – в дом. Видимо, между супругами произошла какая-то ссора. Или сцена ревности. Они поругались и не разговаривали дня два или три. Я понятия не имел, кто он такой. И лишь много позже узнал, что это был Сам Довлатов. Короче говоря, Ася ушла на пляж одна и не взяла его с собой. Довлатову было нечего делать, и он тоже шлялся по саду, как и я. В итоге, мы вместе пошли на пляж. Я ему тогда, наверное, заменил Асю.

Мы купались на Аркадийском мысу, где в то время еще были скалы. Плавали мы оба великолепно. Я в то время еще не выполнил мастерскую норму, был только кандидатом в мастера спорта. Когда заходили в воду, Сережа повернулся ко мне и говорит: «Настоящий мужчина не должен бояться заплывать далеко». Я сказал, что вовсе не боюсь. И мы с ним поплыли к фарватерному бакену. По дороге о чем-то беседовали. Не помню, о чем. Но помню ощущение сильного обаяния и остроумия. Кажется, он говорил, что мужчина должен также хорошо плавать, как Байрон. Ибо Байрон писал, что настоящий мужчина обязан обладать всего двумя умениями: драться и плавать. Этот бакен находился километрах в полутора от берега.

Прицепились к бакену, отдохнули. Когда поплыли назад, нас заметили со спасательной станции, послали катер, хотя мы совершенно не собирались тонуть. Нас вытащили на борт и сказали: «Нарушаете», после чего отвезли на берег. Довлатов был первым человеком в моей жизни, от которого я слышал необычайно виртуозную ругань. Ругался он несколько минут подряд, очень мало повторяясь. Было красиво, я тогда впервые ощутил, что и матерная брань в хороших руках, или устах, может оказаться весьма эстетичной. Я был воспитан своей бабушкой, и поэтому испугался, когда узнал, что «нарушаю». Короче, нас оштрафовали. А мы в одних плавках, денег при себе нет. Довлатов решил откупиться. Где он взял деньги, я не понял. Я даже не понял, кто кому ставил… Короче, в те времена на пляжах продавалось вино в бочках, «столове рожеве». Стакан стоил восемнадцать копеек. В общем, Довлатов как-то ухитрился им поставить, чтоб они отстали. Все тут же нашли общий язык и радостно выпили. Мне, по малолетству, выпить не дали. Спустя несколько лет я познакомился с Женей Рейном и понял, что Довлатов по сравнению с ним вовсе и не матерился, а изъяснялся изысканнейшим языком, скажем, Мережковского, Марселя Пруста или Оскара Уайльда.

Женя Рейн ругался куда более богато и выразительно. Он гостил у нас в шестьдесят шестом году, в год моего поступления в университет. Приехал осенью и жил в этой самой комнате, в которой мы сейчас сидим. Его речь и сама личность производили совершенно завораживающее впечатление. Я не слишком хорошо знаком с его эпистолярным наследием, поскольку с детства терпеть не могу поэзию. Но в разговоре Рейн был совершенно неотразим. Мы специально собирались компаниями по вечерам, чтобы его послушать. Ходили «на Рейна». Он жил у нас довольно долго, недели две. Я гулял его по городу. Он мне тогда говорил, что такому способному юноше не следует просиживать в этой дыре, а ехать в Питер или Москву. И даже выражал склонность мне посодействовать.

Однажды Рейн сказал, что всю жизнь мечтал побывать на одесском толчке. Годы советской власти сделали Одессу таким же занюханным городом, как и все остальные. Но толчок каким-то образом сохранялся и был знаменит на весь Советский Союз. Нам составил компанию мой друг Сережа Мохненко. Мы сели в тачку и поехали на улицу Химическую, где толчок располагался в те времена. Он занимал целый пустырь возле еврейского кладбища. На первый взгляд, обыкновенная барахолка. С рук продавали всякую всячину. Каждый раз одесский толчок перекочевывает на новое место. В мрачные времена царизма его функции выполняли кварталы вокруг «Привоза». Затем он находился на Мещанской площади, у линии порто-франко, на границе с Молдаванкой. При советской власти переехал на Химическую. После нее – на седьмой километр овидиопольской дороги, где находится и сейчас... На Химической мы помогли Рейну выбрать американский клетчатый пиджак. По тем временам это была довольно роскошная покупка. Дело в том, что все ходили в советских шмотках и оторвать настоящую американскую или французскую тряпку можно было, при определенном везении, только на толчке. Причем, даже относительно по сходной цене.

Когда мы взяли такси туда, шофер назвал одну цену, а когда приехали назад, таксист потребовал на порядок больше. Рейн возмутился и сказал, что больше не даст ни копейки. Шофер настаивал. И тогда Рейн разразился таким потоком роскошной брани, что Довлатов с его убогим матом мне показался невинным младенцем. Он матерился минут пять, ни разу не повторившись. Мне и не снилось такое высокое искусство в этой области. Я же не знал, с кем имею дело… В тот момент Рейну было тридцать пять лет, и он мне казался Мафусаилом. Он ходил по дому в своем клетчатом пиджаке и интересовался: «Как ты думаешь, Андрюша, идет мне этот пиджак или нет?». Я внутренне удивлялся: он еще заботится о том, идет ему или нет? Что вообще этому старому дядьке может идти? Он был упитанный, с животом, со всеми делами. Очень славный, веселый. Не знаю, тот ли это пиджак, который Рейн подарил Бродскому перед эмиграцией на Запад. Не исключено, что тот. Если так, то пиджак вернулся на свою историческую родину спустя много лет. Видимо легендарный клетчатый пиджак Бродского существовал на самом деле, поскольку другого у него, кажется, тогда не было. Ведь достать американский пиджак в середине шестидесятых в принципе было невозможно.