2015-05-30
358
Он врезался в мой домик и снес половину моей комнаты. Это тоже было в Плавнях. По-моему, история заурядная и не стоит особого литературного внимания, а также памяти потомков... Дело в том, что в этой экспедиции получалось некоторое социальное неравенство. Я человек социально контактный в очень широком диапазоне. С нашим экспедиционным шофером Васей Онищенко обращался абсолютно по-домашнему. Он приезжал ко мне домой, я клал его спать вот в этой комнате. Мой отец время от времени брюзжал в присущей ему снобистской манере. Его интересовало, о чем я с таким контингентом веду беседы. На самом деле это поведение имело огромный производственный эффект. Как, впрочем, и свои издержки... В Плавнях подобралась довольно изысканная экспедиция. Там работала Левина компания из Петербурга, девочки-искусствоведки из Мухинского училища. Дочери академической и профессорской интеллигенции. Если эти девушки и давали, то только в своем кругу. А всех сельских они за людей не считали. Это было совершенно исключено. Этого и не мог понять наш шофер. Он все время хотел трахнуть одну искусствоведку. А она не давала. Короче, однажды по пьяне, он погнался за ней на грузовике, начал мотаться по лагерю. Не вписался в поворот, врезался в мой домик, развалил веранду. Я вышел, подождал, пока пыль уляжется, и спросил, что случилось. Обычная история...
В сельской местности нравы того времени заключались и в том, что выпивку нам носили даром. За все услуги в советском обществе рассчитывалось бутылками, в сельской местности – канистрами или бутылями с бухлом. Формально литр вина стоил рубль, примерно. Когда мы поселялись экспедицией в каком-то селе, то чем оно было более занюханным, тем лучше. И тем гостеприимнее местные жители. Для деревенских мы являлись очень экзотической публикой, и все хотели общения.
В селе Заря Саратского района работала относительно большая экспедиция. Копали скифский курган. Черняков, начальник экспедиции как всегда куда-то свалил. И как всегда денег не было. Мы побирались по полям. Однажды, приехал председатель колхоза с парторгом и я им прочел лекцию прямо на кургане возле погребения. Визуально, это выглядело очень эффектно. Я говорю о нравах эпохи. Стиль заключался в том, что к нам приходили самые разные люди, примерно, с ведром вина, чтобы пообщаться. А закуска росла вокруг.
А тут приехали гранды. Председатель, по-моему, притащил даже свою жену, так им было интересно. Я, естественно, расшибся в лепешку и живописно рассказал, какие замечательные древности хранятся в их колхозной земле, вовсе не рассчитывая на какой-нибудь гонорар. Но председатель оказался очень довольным и спросил: «Не найдется ли у вас бидончик?». А у нас сорокалитровый бидон для воды. Я говорю: «Это единственная наша тара». «Ого! Не много ли вам будет? Ну, ладно, дайте мне человечка». Человечком оказался мой тогдашний лаборант Сапог – ныне завязавший доктор наук Игорь Викторович Сапожников. Он поехал с председателем, привез этот бидон и еще один такой же, полный винища. А также пять ящиков с персиками, на закусь. Это было замечательно. Интересно другое. Состав экспедиции на то время определялся десятком человек, не более. А масштабы разгула оказались грандиозны. В нашем распоряжении восемьдесят литров вина и пять ящиков персиков.
По восемь литров на брата…
Если б я не налил в нычку трехлитровый бутыль, чтобы опохмелиться, утром ничего не осталось бы. То есть за ночь все выжрали абсолютно! Нормальный бессарабский быт...
Станок был тоже склонен к пьянству, но он сумел вовремя остановиться. Кроме того, он был одержим одной странной манией. Считал, что рядом с ним должна быть обязательно молодая, красивая жена. Владимир Никифорович был убежден, что жена должна быть только молодой. Это было его идеей-фикус, хотя к тому времени ему уже самому было за сорок. На кой хер ему молодая жена сдалась, совершенно не понятно. Но ему, бедняге, все время не везло. Сначала он бросил первую жену – почему-то решил, что она ему изменила. Не думаю, она довольно симпатичная, я ее знал. У них был ребенок. Станок любил создавать себе проблемы на личном фронте. После этого он долго мучился с разными бабами и, в итоге, женился на какой-то гримерше из оперетты. Я первый раз увидел ее на праздновании шестидесятилетия Петра Осиповича. Мы гуляли у нас на даче. Гримерша была пьяна. Первое что она сделала, явившись на юбилей – уселась мне на колени с криками: «Ой, какой красавец!». И стала меня публично зацеловывать – я смутился, не знал, как выворачиваться. Это было крайне неуместно. Но Станко все равно ухитрился на ней жениться. Короче, спустя месяц или два после брака он ее застал в постели с двумя мужиками и, естественно, был недоволен. Он долго маялся и нашел себе следующую женщину. Она была очень хороша собой. Работала у нас лаборанткой. Это его последняя жена и мать двоих его детей, хотя неизвестно его ли. Ему было тогда лет сорок пять, а ей семнадцать или восемнадцать. Она была такая огромная, очень красивая женщина.
Жениться на ней ему не полагалось с точки зрения партийных норм и правил, которые я не слишком знаю. С этой лаборанткой он завел роман, а та была замужем. Кто-то капнул, раздули дело и, по этому поводу, собрали специальное заседание райкома партии. Бедного Станка туда вызвали, чтобы влепить ему выговоряку по партийной линии. Меня поразило хронологическое совпадение, потому что в тот момент, пока проходило заседание райкома, где строго осуждалось порочное стремление Владимира Никифоровича жениться на своей замужней лаборантке, мы напивались с ней на чердаке нашего отдела, наслаждаясь видами Одессы. Причем, по ее инициативе. Отдел находится в большом пятиэтажном доме архитектора Чернигова, на углу Троицкой и Пушкинской. Там есть башня на крыше. Поскольку, делать на работе было абсолютно нечего, я периодически брал бутылку, приглашал девушку и шел с ней в эту башню. Ну а как еще я мог проводить время? Будущая жена Владимира Никифоровича оказалась «слаба на передок», как выражался Петр Осипович, и башню посещала с удовольствием. Кстати, я где-то вычитал, что пьянство и моральное разложение на рабочем месте и в рабочее время – это одна из форм классовой борьбы.
Несмотря на суровые увещевания райкома, Станок все-таки на ней женился – так страстно хотел себе молодую жену. Дальше я дело с ней не имел. Она родила ему двоих сыновей, которых он имеет и поныне. Потом она уволилась из отдела и, в конце концов, его бросила. Или он ее выгнал, не знаю деталей.
Я, наверное, сам виноват в наших отношениях с Владимиром Никифоровичем, потому что постоянно напрягал его такими вот развлекухами. Тем более, в разговорах с ним часто придерживался тона легкой, очень вежливой, но снисходительной небрежности… А тон, как известно, делает музыку. Помню, на одной пьянке он мне сказал, что я чего-то в какой-то книжке не понял. Я возразил: «Знаете ли Владимир Никифоровичем, я не так глуп, как вы…». И сделал долгую паузу. Компания аж замерла от такого хамства. Тогда я добавил: «…полагаете». Публика грохнула от хохота. А он так не умеет. Понимаешь ли, мне сладок сам процесс издевательства над советским начальником. Думаю, что это и есть психика советского диссидента. Я никогда не был борцом за права человека. Мне было совершенно ясно, что это бессмысленно. Но самое сладкое для меня, как где-то удачно подметил Довлатов, - это унизить советского босса в глазах его подчиненных. Какое самое сильное унижение? Трахнуть пассию шефа у него на столе, пока он бегает за выпивкой. И чтобы все знали.
