Книга перестала возбуждать?

Ты, надеюсь, понимаешь, о чем я говорю. Может быть не совсем внятно, но я рассказываю об своих ощущениях... Много самиздатовской литературы было в доме у Лурье, или у Машки, или у Нади. Да у всего круга этих ребят. И когда ты сидишь под одеялом и читаешь Солженицына, трясясь от страха и радости, что трясешься от страха, – текст воспринимается иначе. Ваше поколение совершенно лишено этого удовольствия. Ведь главное для советского человека – преодолеть препятствие, обмануть начальника. Этой литературы было море, она ходила по рукам. При этом все прекрасно знали, что ГБ может изловить, и тогда дадут срок.… Сейчас же можно купить все, что угодно, в магазине. Совершенно неинтересно. Ассортимент превосходных авторов вызывает ощущение разочарования, мне не так уж и хочется это читать. Зачем читать, если не запрещается?

Я прекрасно понимаю людей, которых советская власть доводила до необходимости ей служить. На то были свои причины. Некоторым просто негде и не на что было жить. Как, например, моему другу Сереже Мохненко. Ведь каждому хотелось устроить свою жизнь, выбиться в люди. Они знали, что за преданное и угодливое служение могут получить от нее, скажем, квартиру. Собственно, это была максимальная доза чечевичной похлебки, которую предлагали большевики. Обычно они обходились более мелкими подачками в обмен за преданность и лизоблюдство.

А таким, как мы с Левой, всегда было где жить. И с родителями все в порядке. Отсутствие должностного статуса компенсировалось значимостью отца и матери. Мы жили идеями «пьяного романтизма» и всячески культивировали этот образ жизни. Занимались наукой и своими делами. Ведь наука – это бешеный кайф. Ни на чем такого не словишь. И ни на ком. Мы могли себе позволить не зарабатывать поначалу денег, поскольку за нами был тыл. Вместо этого учились, книжки читали, жизнь прожигали. От ГБ прятались. И ощущали себя свободными людьми. Служить начальству никакого желания, естественно, не было. Мы презирали тех, кто делал это, тех, кто сам был начальником. В знак протеста радостно напивались, назло всей их системе. И это был протест не только против государственного строя и партийного режима, а, прежде всего, против всей их системы ценностей... Кроме того, мы так много пили еще и потому, что у нас не было никакой перспективы. Мы не могли сделать карьеру, не могли согласиться на должности. Я точно знал, что карьеры я не сделаю никакой, кроме научной. В лучшем случае мне удастся стать доктором наук. Хотя и это явилось чудом. Скажем, никому из моих коллег по клану в то время это не удавалось. Зато вся историко-партийная мешпуха становилась докторами наук, потому что лизала задницу начальству. Наш круг вел себя совершенно противоположным образом. Мы были обречены системой. Не вступали в партию, брезгливо от нее отстранялись. Это я с возрастом стал мягче, и начал с ними разговаривать. А раньше, как гласит народный фольклор, я бы с ними «срать не сел на одном гектаре». Ни за какие коврижки.

Среди ваших питерских знакомых были люди, которые с позиций карьеризма подходили к диссидентским увлечениям? Были такие, которые намеренно использовали этот круг из удовлетворения собственного тщеславия или в попытке «приобщиться к великому»?

Понимаешь ли, они не делали карьеру в этой среде. А может, кто и делал, тут мне трудно сказать. Всех этих людей не держали на работах. Диссидентский круг состоял, в основном, из гуманитарной интеллигенции. Они писали там себе стихи. Женя Вензель или... ну, куча петербургских ребят, с которыми Лева меня перезнакомил, их было очень много. Их творчество не публиковалось. Кем они только ни работали. Помню, что считалось выгоднее всего устроиться газовым кочегаром. Это чистая работа. Устраиваешься себе в котельную, получаешь свои сто двадцать рублей и работаешь сутки через трое. Это, конечно, гроши, но на выпивку и пирожок хватало. Зато – запись в трудовой книжке.