2015-05-22
332
Бывает так: какая-нибудь история на своем пути сталкивается с другой историей. Привившись, как черенком, какой-нибудь малозначительной или даже весьма значительной деталью, первая история начинает тянуть за собой вторую, вырвав ее таким образом из близкого ей более широкого контекста.
Иногда, кроме почтальона Спиридона, в игру теней с нами играла еще и Корнелия. Она жила в Граде, одна, и приходила к нам раз в три или четыре дня, всегда в пять часов, принося с собой благородный взгляд, собственноручно высушенные цветы для Драгоровых рубашек и вино из ежевики, которое она делала особым, солнечным способом. Не успевали еще затихнуть шаги ее прихода, а она уже охватывала взглядом и всех нас, и гостиную, складывала цветы-пуговицы в вазу из прозрачного стекла и, налив ежевичное вино в стаканы и чашки, ласково обращалась ко всем нам:
– Ох, какие же вы все бледные. Нет ничего полезнее этого вина. Синие ягоды и зрелое солнце – сразу станете как новенькие!
Похоже, что она всех нас считала детьми. Но и сама она была немного ребенком. Сладко смеялась надо всем на свете, широко раскрывая глаза, как будто боясь что-то упустить и не заметить. Время от времени она, как ребенок, задавала вопросы:
– Сашенька, простите, я вам не помешаю? А что, Эта, из-за которой Андрей все время сидит за диваном, она плохая какая-нибудь женщина? Когда же вы опять споете нам, дорогая Татьяна? Какие это люди угрожают вам за голубую крышу? Сегодня опять будем проводить ночь среди теней?
C нашей же стороны вопросы никогда не задавались. Мы знали, что в каком-то другом городе Корнелия была замужем. И еще мы знали, что это был страшный брак. Ее муж по имени Александр не хотел, чтобы у них были дети. Бог его знает почему, может быть, и ему самому это не было ясно, но только детей он не хотел. Дни жизни Корнелии проходили в мрачном, наполненном грустью пространстве. Но причиной ее страданий был вовсе не супруг. Она без труда подавила в себе разочарование судьбой, которая послала ей такого спутника жизни. Однако постоянная боль из-за несостоявшегося материнства не могла не отразиться на настроенности ее сердца. Возможно, именно поэтому она так часто повторяла с грустью: «Дитя мое, дитя мое!» – и осыпала нас подарками, как будто пришла навестить малышей.
Но вдруг однажды в начале охваченного весной осеннего месяца Корнелия появилась в последний раз. Она получила письмо от своего бывшего мужа, который тяжело заболел, и решила вернуться в свой город, чтобы ухаживать за ним. Расставаясь, мы молча смотрели друг на друга, разговаривать никому не хотелось.
Так же как бабочка, пролетевшая через первый свет зари, до полудня носит его на своих крыльях, наши истории оказались распутаны сотней рассветов позже, благодаря приходу одного болтливого коммивояжера. Вместе с подарком (две бутылки вина из ежевики) он принес нам и вести о Корнелии. Ее муж действительно оказался тяжело болен. Врачи установили, что в его случае речь шла о редком заболевании костей с необычными симптомами. Говоря дилетантски, у Александра начали ссыхаться кости. Сначала ему стало трудно двигаться, затем он перестал вставать с постели. Но и это еще было не все. Очень скоро и без того низкорослый супруг Корнелии стал ниже сначала на пятнадцать сантиметров, а по мере развития болезни и на целых тридцать. Боли и неподвижность, которые ему приходилось переносить, сделали его речь совершенно невнятной неразборчивое бормотание было всего лишь жалкой попыткой хоть что-то произнести.
Корнелия усердно ухаживала за больным. То ли из болезненной потребности, то ли из ненависти – этого мы никогда не узнали – она относилась к нему как к ребенку. Пела ему колыбельные, перекраивала костюмы в костюмчики, учила его говорить.
Коммивояжер рассказал нам, что Корнелия и Александр так дальше и живут недавно он доставил заботливой матери каталог детских игрушек.
Летом (неразборчиво) года я вылил чернила из всех своих чернильниц, пустил по ветру все свои рукописи, под мышку правой руки взял пачку листов белой бумаги, под мышку левой руки – перо, обулся и пустился в путь. Я шел и шел. Я прошел все пространства, которые раньше видел из своего окна, затем те, о которых мне рассказывали, потом пространства снов, а после них пространства, удаленные настолько, что в дороге каждый о них забывал, и наконец дальше уже идти мне было некуда, я оказался посреди неведомого, куда до меня не проникала даже человеческая фантазия. Здесь, между источником воды и устьем долины, в горе я устроил свой дом. Днем я добывал себе пропитание. Мед диких пчел, ежевику, раков из ручья (неразборчиво). Ночью, если она была лунной, я доставал из-под мышки правой руки листы бумаги, а из-под мышки левой вытаскивал перо. Сидя на камне между луной и собственной тенью, я макал перо в отражение и, положив бумагу на колени, исписывал страницу за страницей. Радость, охватывавшая меня, не могла сравниться ни с чем. Слова, написанные тенью, казались мне в тысячу раз более правдивыми, чем те, что написаны чернилами. Так я работал из ночи в ночь (неразборчиво). Я знал – чистых листов много, а тень моя мала, я израсходую ее прежде, чем пачка под мышкой станет заметно тоньше. Тем не менее я ни о чем не жалел. Тот, кто по дороге к этому пространству найдет мои бумаги, переночует в тепле и на следующий день сможет идти за собой дальше.
Ил. 26. Неизвестный одиночка. Ночлег. Титульный лист одноименной рукописи. Тень на бумаге. 29,5х20,5. Кабинет карт и глобусов Национальной библиотеки Сербии.
