Игорь Цельман. Рейс на ледник Дикий

Работать с экспедицией «Буревестника» должен был экипаж Игоря Цельмана из Алма-Аты; Альпинисты зна­ли вертолетчика Панферова, особенно после эпопеи 1968 года; знали душанбинских вертолетчиков. Цельмана не знал никто. Говорили только, что он отличился на спа­сательных работах во время прорыва озера Иссык, даже награжден орденом. Ждали его с опаской. Так много в судьбе экспедиции зависит от командира экипажа, что иные вертолетчики стали напоминать избалованных внима­нием кинозвезд. Выйдет иной из вертолета и даже по сто­ронам не смотрит. Знает: подбегут, будут упрашивать, за­искивающе глядеть в глаза, ублажать. Да и то сказать, клиентов много, а он один. А уж площадки, куда альпини­стам надо, это и вовсе разговор особый. Если официально, так он и права не имеет лететь, вот так. Площадки эти нигде не значатся, никто их не принимал, высоты большие. И если он сядет, то только в порядке одолжения и под свою ответственность. А зачем ему это надо?

Игорь начал работу 15 июля. С группой разведки про­утюжил ледник Дикий, выбрал площадку, сел, высадил ребят, делая все с завидной невозмутимостью и по первой просьбе. «Звезду» он явно не напоминал. Это был свет­ловолосый, довольно-таки плотный парень в мешковато сидящих на нем брюках и в летней рубашке с засученны­ми рукавами. Его широкое лицо выражало добродушие, лукавство, и если уж он кого-то напоминал, то скорей всего деревенского задиру, деревенского балагура откуда-нибудь из Прибалтики, который только и ждет, только и смот­рит, что бы ему такое вытворить. Работал, однако, про­сто. Без фокусов. Без всяких там «визитных карточек». Он «таскал» буревестниковцев на ледник Дикий с прозаичностью пригородной электрички, затрачивая тридцать три минуты на полет туда и двадцать семь на полет об­ратно.

Балинский летел 19 июля. Был солнечный день, и все липли к иллюминаторам, с такой жадностью разглядывая проносящиеся внизу и мимо пространства, будто и в го­рах ни разу не были, будто все это впервые. И это суро­вое плетенье иныльчекских протоков и галечниковых кос, и редкий ельничек у лавинных конусов пика Нансена, и светлый камешек громадной гранитной глыбы на поляне Чон-Таш с невидимыми сверху, но памятными каждому альпинисту именами тех, кто навсегда остался в снегах Победы, и безжизненный, весь в буграх и воронках охри­стый язык погребенного под моренным чехлом ледника, из-под которого так неожиданно, полноводно и сразу бе­рет начало река Иныльчек. Затем хаос морен расслоился, пролегли в горную даль полосы камня и грязно-белого льда, промелькнуло зеленое пятнышко поляны, а по дру­гую сторону ледника — крошево айсбергов озера Мерцбахера, надвинулся ржавым утюгом скальный мыс хребта Тенгри-Таг; за ним завьюженный купол пика Петровско­го, снеговые всплески пиков Советская Киргизия, Макси­ма Горького и Чапаева, а там, дальше, чуть ли не в самых истоках полосатой ледяной брони выступило мраморное ребро Хан-Тенгри и сам Хан-Тенгри, торжественный аккорд горной стихии, выше и прекрасней которого, ка­жется, уже ничего не может быть.

Но это слева и прямо по курсу, а сюда, правей, по южную сторону от Иныльчека, в короткие раструбы боко­вых отрогов то открывалось, то исчезало за кулисами ближних склонов ледовое тулово хребта Кок-Шаал-Тоо, слепя своей мощью, своей грандиозностью, дразня близо­стью еще более мощных и грандиозных видений. Вот про­плыло устье ледника Пролетарский Турист с вздымающи­мися над ним стенами еще не покоренного никем пика 6744, вот показалось широкое сопряжение Иныльчека и одной из главных его ветвей — восемнадцатикилометрового лед­ника Звездочка, там, со Звездочки, взгляду открылась бы вся Победа, от седловины Чон-Терен до пика Важа Пшавела, но вертолет не долетает до Звездочки, он заклады­вает крутой вираж вправо, сбрасывает высоту, потому что внизу ледник Дикий! Вон, под склоном, площадка базо­вого лагеря. Вон, впереди, размаркированная группой раз­ведки посадочная площадка. А прямо перед тобой, нос к носу, главная вершина Победы, даже в ясный день ове­ваемая космами не то поземки, не то рождающихся облаков.

Пошли на посадку. Цельман садился на ледник уверен­но, но двигателя не выключал — все-таки 4200! Невольно сгибаясь, бегали под звенящим вихрем лопастей, громоздя на подтаявшем льду ящики, газовые баллоны, палатки и рюкзаки. Хотелось обернуться, глянуть на Победу, она сияла, казалось бы, на расстоянии вытянутой руки, но Игорь торопил. Работы много, а что приготовит погода на завтра — неизвестно. Он улетел, а они принялись перетаскивать грузы на ровную галечниковую площадку с озерцом, обжитую еще грузинскими альпинистами в шесть­десят первом году и теперь застолбленную разведочной группой... Да и нет на Диком другой такой удобной во всех отношениях поляны. Правда, до площадки далекова­то, с километр, а груза столько, что каждому пришлось сделать по пять ходок. Они разбивали лагерь, ставили па­латки, задыхаясь от резкости и чистоты воздуха, от радо­сти и остроты первых минут долгожданного возвращения к большим вершинам. Сначала воздвигли кухню, затем огромную армейскую палатку — кают-компанию, а когда расставили жилые палатки, разбросали поролон, спальные мешки и все то, что нужно для отдыха, к тому времени подоспел и ужин. Дежурные забренчали посудой, все по­тянулись в кают-компанию, зазвучали под брезентовыми сводами прибаутки оттаявшего к вечеру Николая Иванови­ча, явно довольного тем, что так ладно добрались, устрои­лись, что все наконец-таки собрались одной семьей и те­перь сидят за его столом.

—А вот кашка манная, что ночь туманная...

—А вот шанежки, ребята! Шанежек, а?

Над столом блеснула бутылка шампанского.

—Символически, ребятки! С прибытием! За удачу! За гору!

Стало тесно от гула голосов, шуток и смеха, друже­ского расположения друг к другу давно не видавшихся и наконец встретившихся людей. Где-то остались семьи, жены и дети, отчества, должности, профессии, здесь они вновь становились людьми одного дела, одного ранга, как это бывает только в молодости, у солдат-погодков да студентов. Здесь все они Коли, Левы, Жени, хотя у Жени вовсю про­свечивает лысина, а Толина шевелюра основательно под­белена сединой — в этом ли дело?

Встает Шалаев. Теперь он отнюдь не повар, он гроз­ный начспаса, и всякая такая лирика его не занимает.

—Теперь так. Кто не оформит документы, пусть не надеется, на маршрут не выйдет. Вопросы есть?

Приступили к своему делу врачи. Леша Шиндяйкин приволок целый мешок витаминов и теперь потчует всю братию. Какие-то особые таблетки он скармливает конт­рольной группе. Контрольная группа задирает нос и начи­нает злоупотреблять своим положением.

—Эй, вы там, — командует Курочкин, — дайте пе­ченье контрольной группе!

Все впереди! Бураны, снег по плечи, мороз и скаль­ные стены на семи тысячах, а пока можно млеть над Нож­кой горячего чая, что-то говорить, кого-то слушать, до слез смеяться над шутками, которым внизу едва ли и улыбнулся бы.

—Николай Иванович! У тебя бутыль спирта была, нельзя ли ее... символически...

—А ничего кашка, естся!

—Где сахар? Сахар не просматривается!

—Ого, палтус-то о двух концах!

Расходились поздно. Снизу шли тучи, затягивали вер­шины; над темным фронтом непогоды в разрывах облаков одиноко, прекрасно и жутковато светила какая-то звезда.

—Вон покатилась, и я загадал.

Выйти живым из боя…

Тут только пришла минута в молчании подумать о том, что сегодня девятнадцатое июля. День рождения Эли! Как-то они там, на «Корее»? Что у них?