часть третья. Заключительный комментарий. Эпилог

А что было снаружи мира?

В этот период, в начале июня, заря занималась уже в четыре утра, несмотря на достаточно низкую широту; изменение наклона земной оси имело, помимо Великой Засухи, немало последствий подобного рода.

У Фокса, как и у всех собак, не было определённых часов сна: мы ложились спать вместе и вместе просыпались. Он с любопытством ходил за мной по пятам из комнаты в комнату, пока я собирал лёгкий рюкзак, и весело замахал хвостом, когда я, закинув рюкзак за плечи, вышел из дому и направился к ограждению; обычно мы отправлялись на утреннюю прогулку гораздо позже.

Когда я привёл в действие кодовый замок, он посмотрел на меня удивлённо. Металлические колеса медленно повернулись, открывая проход шириной в несколько метров; я сделал три шага вперёд и оказался снаружи. Фокс снова бросил на меня неуверенный, вопросительный взгляд; ни в воспоминаниях о предыдущей жизни, ни в генетической памяти у него не было заложено ничего похожего на подобное событие; честно говоря, у меня тоже. Постояв в нерешительности ещё несколько секунд, он тихонько потрусил ко мне.

Сначала мне предстояло пройти около десяти километров по плоскому, лишённому растительности пространству; за ним начинался очень пологий лесистый склон, тянувшийся до самого горизонта. Весь мой замысел сводился к тому, чтобы двигаться на запад, а лучше на юго-запад; неочеловеческое, человеческое или неизвестно какое сообщество могло находиться на месте прежнего Лансароте или где-то в ближайших окрестностях; может быть, мне удастся его найти; такова была моя единственная цель. Популяции регионов, лежащих на моём пути, почти не изучены; зато там недавно велись съёмочные работы, и я располагал точными топографическими картами.

Идти было легко, несмотря на каменистую почву, и часа через два я вступил под полог леса; Фокс семенил рядом, явно радуясь затянувшейся прогулке, возможности размять свои маленькие лапки. Я ни на минуту не забывал, что мой уход — это крах, а возможно, и самоубийство. В рюкзаке лежали капсулы с минеральными солями, они позволят мне продержаться долгие месяцы: на всём протяжении пути я, скорее всего, не буду испытывать недостатка в питьевой воде и в солнечном свете; конечно, когда-нибудь запас солей кончится, но ближайшая насущная задача состояла в том, чтобы прокормить Фокса: теоретически я мог охотиться, я взял из дому пистолет и несколько коробок с патронами — но ни разу в жизни не стрелял и не имел ни малейшего понятия о том, какие животные могут мне встретиться в регионах, которые предстояло пересечь.

Под вечер лес стал редеть, и я вышел на поляну с чахлой травой; она находилась на самой вершине склона, по которому я шагал весь день. К западу склон довольно круто шёл вниз, а за ним, сколько хватало глаз, тянулись высокие холмы и глубокие долины, по-прежнему покрытые лесом. До сих пор мне не попалось никаких признаков человеческого присутствия, более того, никаких следов животной формы жизни. Я решил остановиться на ночлег возле болота, из которого вытекал ручеёк, а потом двигаться вниз, к югу. Фокс долго пил, потом растянулся у моих ног. Я принял три таблетки — дневную дозу, необходимую для моего метаболизма, — и развернул взятое с собой аварийное одеяло, довольно лёгкое: скорее всего, мне его хватит, в принципе, насколько я знал, у нас на пути не должно быть ни одной высокогорной зоны.

К середине ночи температура немного понизилась, и Фокс прижался ко мне. Он дышал ровно и иногда видел сны; тогда его лапки подёргивались, словно он перепрыгивал через какое-то препятствие. Сам я спал очень плохо; чем дальше, тем очевиднее становилось, что затея моя безрассудна и обречена на провал. Однако я ни о чём не жалел; более того, мне ничего не стоило вернуться, никакого наблюдения за нами из Центрального Населённого пункта не велось, факты побега, как правило, обнаруживали совершенно случайно, иногда через много лет, когда требовалось что-нибудь доставить или починить. Я мог вернуться, но не хотел: та жизнь, которую я вёл и которую мне предстояло вести до самого конца — однообразная, одинокая и, если не считать интеллектуальных контактов, совершенно пустая, — казалась мне теперь невыносимой. Мы должны были быть счастливы, как послушные дети: для счастья требовалось лишь соблюдение несложных процедур, обеспечивающих безопасность, а также отсутствие боли и риска; но счастье не пришло, и уравновешенность превратилась в безучастность. Маленькие, слабые неочеловеческие радости, как правило, связаны с построением систем и классификаций, с созданием небольших упорядоченных множеств или с тщательным, продуманным перемещением мелких объектов; этих радостей, как выяснилось, недостаточно. Когда Верховная Сестра планировала уничтожение желания в соответствии с учением буддизма, она делала упор на поддержании сниженного, не критического уровня энергии чисто консервативного порядка, который бы обеспечивал функционирование мысли, не такой быстрой, но более чёткой, ибо очищенной, — мысли, освобождённой от тела. Явление это имело место, но лишь в самых ничтожных пропорциях, зато целые недовоплощенные поколения погрузились в печаль, меланхолию, унылую и в конечном счёте смертельную апатию. Самым очевидным признаком краха служило то, что я в итоге стал завидовать судьбе Даниеля1, его противоречивому, бурному жизненному пути, бушевавшим в нём любовным страстям, невзирая на перенесённые им страдания и постигший его трагический конец.

Следуя рекомендациям Верховной Сестры, я уже давно каждое утро, проснувшись, выполнял упражнения, описанные Буддой в его проповеди об основах внимательности.

«Так живёт он, созерцая тело в теле, внутри собственного тела; или живёт, созерцая тело в теле снаружи; или живёт, созерцая тело в теле внутри и снаружи. Он живёт, созерцая возникновение тела; или он живёт, созерцая растворение тела; или он живёт, созерцая возникновение и растворение тела. „Вот тело!“ — так его внимание устремлено к настоящему, только пока оно служит познанию, пока служит внимательности. Независимый, живёт он и ни к чему в мире не привязан».

Каждую минуту своей жизни, с самого её начала, я всегда сознавал собственное дыхание, кинестетическое равновесие собственного организма, его основного флуктуирующего состояния. Я никогда не знал той огромной радости, того преображения всего физического бытия, какое переполняло Даниеля1 в момент реализации его желаний, и в частности того ощущения перехода в другой мир, какое он испытывал, входя в женскую плоть; я не имел о них ни малейшего представления, и теперь мне казалось, что жить дальше в подобных условиях я больше не смогу.

Над лесистым ландшафтом занялась сырая заря, а с нею ко мне пришли сладкие, непонятные мечтания. А ещё пришли слезы, и ощущение соли на щеках показалось мне очень странным. Потом встало солнце, а с ним появились насекомые; и тогда я начал понимать, какова была человеческая жизнь. Мои ладони и ступни покрылись сотнями крошечных волдырей; они жестоко зудели, и минут десять я яростно чесался, пока не расчесал кожу до крови.

Позднее мы вышли на луг, Фоксу удалось поймать в густой траве кролика небольших размеров; точным движением он перервал ему сонную артерию, а потом принёс окровавленного зверька к моим ногам. Когда он начал пожирать его внутренние органы, я отвернулся; так устроен мир живой природы.

В течение всей следующей недели мы двигались по холмистой зоне, которая, судя по карте, некогда именовалась Сьерра-де-Гадор; кожный зуд уменьшился, вернее, я в конце концов стал привыкать к этой непрекращающейся муке, которая усиливалась на закате дня, — как стал привыкать к слою грязи, покрывавшему мой эпителий, и к более выраженному запаху своего тела.

Однажды утром, проснувшись перед самым рассветом, я не ощутил рядом тёплого тельца Фокса. Я вскочил, охваченный ужасом. Он стоял в нескольких метрах от меня и, чихая от ярости, тёрся о ствол дерева; то, что причиняло ему боль, явно находилось за ушами, у самого загривка. Я подошёл, осторожно взял его за голову и, раздвинув шерсть, быстро обнаружил маленькое серое вздутие шириной в несколько миллиметров: это был клещ, я встречал его изображение в трудах по зоологии. Я знал, что извлекать этого паразита следует с большой осторожностью; вернувшись к рюкзаку, я достал пинцет и пропитанный спиртом компресс. Фокс слабо повизгивал, но стоял неподвижно все то время, пока я производил операцию; медленно, миллиметр за миллиметром, я наконец вытащил клеща — серый, толстый, отвратительного вида мешочек, раздувшийся от выпитой крови; так устроен мир живой природы.

В первый же день следующей недели, поздним утром, обнаружилось, что путь на запад мне преграждает огромная расселина. Я знал о её существовании по данным, полученным со спутника, но почему-то вообразил, что смогу через неё перебраться. Абсолютно вертикальные стены из отливающего синевой базальта уходили на сотни метров вниз, где смутно виднелось неровное дно, состоящее, по-видимому, из чёрных камней и грязевых озёр. Прозрачный воздух позволял во всех подробностях рассмотреть противоположную стену: она была такая же отвесная и находилась километрах в десяти.

Карты, составленные на основании съёмочных работ, не давали представления о непреодолимом характере этого препятствия; зато они позволяли судить о его протяжённости: расселина начиналась в районе, где в своё время находился Мадрид (город был разрушен в результате серии ядерных взрывов на завершающем этапе одного из межчеловеческих военных конфликтов), пересекала весь юг Испании, болотистую зону, образовавшуюся на месте прежнего Средиземного моря, и уходила в глубь африканского континента. Оставалось единственное решение — обогнуть её с севера, сделав крюк в тысячу километров. В растерянности я посидел несколько минут на краю пропасти, свесив ноги в пустоту; над вершинами вставало солнце. Фокс уселся рядом и поглядывал на меня вопросительно. По крайней мере, проблема его пропитания больше не стояла: в этих краях было много кроликов, которые нисколько его не боялись, подпускали совсем близко и давали себя задушить; видимо, естественные хищники исчезли здесь много лет назад. Меня поразило, насколько легко у Фокса проснулись инстинкты его диких предков; и ещё поразило то, что ему, никогда не знавшему ничего, кроме тёплой квартиры, явно доставляло удовольствие вдыхать горный воздух и носиться по альпийским лугам.

Погода стояла тёплая, даже жаркая; мы без всякого труда преодолели горные цепи Сьерра-Невады через Пуэрто-де-ла-Рагуа, на высоте двух тысяч метров; вдали виднелся заснеженный пик Муласена: несмотря на все геологические потрясения, он по-прежнему оставался самой высокой точкой Иберийского полуострова.

К северу простиралась зона плато и известковых возвышенностей; почва здесь была изрыта многочисленными пещерами. В них укрывались ещё доисторические люди, первые обитатели этого региона, а позже — последние мусульмане, изгнанные из Испании во времена Реконкисты; в XX веке их превратили в рекреационные зоны и отели; я взял за правило днём отдыхать в них, а с наступлением темноты продолжать путь. Наутро третьего дня я впервые заметил следы присутствия дикарей — кострище, кости мелких животных. Они развели огонь в прямо на полу одной из комнат, расположенных в пещере, и прожгли ковёр, хотя на гостиничной кухне стояла целая батарея стеклокерамических плит, — они не способны были понять, как устроены эти машины. Я не переставал изумляться: оказывается, оборудование, изготовленное людьми, спустя столько веков находилось по большей части в рабочем состоянии; электростанции также продолжали вырабатывать тысячи совершенно бесполезных киловатт. Верховная Сестра питала глубокую враждебность ко всему, что исходило от человечества, и стремилась радикально отмежеваться от предшествующего нам вида; поэтому она вскоре решила налаживать автономное производство в тех предназначенных для неолюдей анклавах, которые понемногу скупала у гибнущих наций, не способных свести баланс бюджета, а вскоре и обеспечить санитарные потребности населения. Прежние предприятия оказались полностью заброшены, но, что удивительно, продолжали функционировать; каким бы ни был человек во всех прочих отношениях, он, безусловно, был млекопитающим изобретательным.

Поднявшись на высоту водохранилища Негратин, я сделал короткую передышку. Гигантские турбины вращались медленно: они обеспечивали энергией лишь вереницу бесполезных ламп дневного света, тянувшуюся вдоль автострады Гранада-Аликанте. Растрескавшееся и занесённое песком шоссе поросло травой, кое-где кустами. Сидя на террасе бывшего кафе-ресторана, нависавшего над бирюзовой поверхностью водохранилища, я глядел на изъеденные ржавчиной металлические столики и стулья и в очередной раз с удивлением ощущал, как при мысли о праздниках, банкетах, семейных торжествах, происходивших здесь много веков назад, меня охватывает нечто вроде ностальгии. Я лучше, чем когда-либо, сознавал, что человечество не заслуживало жизни, что вымирание этого вида — со всех точек зрения благая весть; и всё же эти разрозненные, истлевающие реликты внушали какое-то скорбное чувство.

«Доколе будут сохраняться предпосылки страдания?» — вопрошает Верховная Сестра во «Втором Опровержении Гуманизма». И тут же отвечает: «Они не исчезнут до тех пор, пока женщины будут рожать детей». Без радикального уменьшения плотности населения на земном шаре, учит Верховная Сестра, нельзя было бы даже подступиться к решению проблем, стоявших перед человечеством. Далее она пишет, что в начале XXI века сложились исключительно благоприятные исторические условия для разумного сокращения численности населения: в Европе — благодаря снижению рождаемости, в Африке — благодаря эпидемиям и СПИДу. Человечество упустило этот шанс, начав проводить политику массовой иммиграции, а следовательно, несёт всю полноту ответственности за разразившиеся вскоре этнические и религиозные войны, которым суждено было стать прелюдией к Первому Сокращению.

Долгая и запутанная история Первого Сокращения известна в наши дни только узкому кругу специалистов, которые в своих работах опираются преимущественно на монументальную 23-томную «Историю Северных цивилизаций» Равенсбургера и Дикинсона. Труд этот служит источником бесценной, но, по мнению некоторых, не всегда достоверной информации; считается, в частности, что в нём уделено излишнее место реляции Хорса, в которой, согласно Пенроузу, отразились не столько подлинные исторические факты, сколько влияние литературной традиции «песней о деяниях» и пристрастие автора к старинным стихотворным размерам. Особенно резкой критике он подвергает, например, следующий отрывок:

Три на Севере острова есть, стеснённые льдами;

Места их не назовут видных учёных труды.

Мёртвые материки снова встают из воды,

Море же в землю ушло недоступными смертным путями.

Бродят теперь, говорят, звездочёты по нашим дорогам,

Вечную славу поют Альфе Центавра они.

Кровью былых королей осеняют грядущие дни

И возвещают приход гиперборейского Бога.

Данный фрагмент, полагает он, вступает в очевидное противоречие со всем, что нам известно об истории климата на Земле. Однако более обстоятельные исследования показали, что начало крушения человеческих цивилизаций сопровождалось внезапными и непредсказуемыми колебаниями температуры. Собственно Первое Сокращение, то есть таяние ледников после взрыва двух термоядерных бомб на Северном и Южном полюсе, осуществлённого с целью затопить весь азиатский континент, кроме Тибета, и тем самым сократить население Земли в двадцать раз, произошло лишь столетие спустя.

Другие историки в своих работах наглядно показали, что начало этого смутного периода ознаменовалось возвратом к верованиям и типам поведения, восходящим к далёкому фольклорному прошлому западного человечества, — таким, как астрология, магия, ведовство, приверженность к сословной иерархии династического типа. Крах цивилизаций, по крайней мере на начальном этапе, когда шло воссоздание сельских и городских племён, восстанавливались варварские культы и обычаи, во многом напоминал предсказания, содержавшиеся в целом ряде научно-фантастических романов конца XX века. Людей ожидало будущее, полное дикости и насилия, и многие осознали это прежде, чем начались первые мятежи; некоторые публикации, например в «Металь юрлан»[85], свидетельствуют о поразительной прозорливости в этом плане. Однако люди, хотя и знали многое заранее, не сумели не только что-то предпринять, но даже наметить какой-либо выход. Человечеству, учит Верховная Сестра, суждено было избыть свой удел и пройти путём насилия до самого конца — вплоть до самоуничтожения; его не могло спасти ничто, даже в том невероятном случае, если бы его спасение могло считаться желательным. Компактное сообщество неолюдей, которое обитало в анклавах, защищённых надёжной системой безопасности, и обладало надёжной репродуктивной системой, а также автономной сетью коммуникаций, судя по всему, без особого труда перенесло этот сложный период. С той же лёгкостью оно пережило и Второе Сокращение, вызванное Великой Засухой. Предохраняя от уничтожения и распыления всю совокупность накопленных человечеством знаний и по необходимости, умеренно, дополняя их, оно сыграло в истории примерно ту же роль, что и монастыри на протяжении всего Средневековья, с той единственной разницей, что его целью было отнюдь не подготовить грядущее возрождение человечества, но, напротив, создать все возможные условия для его полного истребления.

В течение следующих трех дней мы шли по белому выжженному плато с чахлой растительностью; вода и дичь здесь попадались редко, и я решил свернуть к востоку, отклониться от края расселины. Следуя по течению Гуардаля, мы добрались до водохранилища Сан-Клементе, а потом с наслаждением вступили под сень прохладных, полных дичи лесов Сьерра-де-Сегура. Чем дальше мы продвигались вперёд, тем лучше я осознавал тот факт, что моё биохимическое строение придаёт мне исключительную сопротивляемость и способность к адаптации в любой среде, не имеющую себе равных в животном мире. До сих пор мне ни разу не попадались следы крупных хищников, и если я по вечерам, разбив лагерь, зажигал костёр, то скорее затем, чтобы отдать дань древней человеческой традиции. В Фоксе с поразительной быстротой просыпались атавистические привычки, свойственные собаке с тех самых пор, как она решила стать спутницей человека, — за много тысячелетий до того, как она вновь заняла своё место рядом с неолюдьми. С вершин спускалась прохлада, мы сидели на высоте около двух тысяч метров, и Фокс смотрел на огонь, а потом ложился у моих ног, глядя на тлеющие уголья. Я знал, что он будет спать вполглаза, готовый вскочить при первых же признаках опасности, убивать и умирать, если нужно, защищая своего хозяина и очаг. Я очень внимательно читал повесть Даниеля1, однако так до конца и не понял, что люди имели в виду под любовью, не смог уловить всех многочисленных и противоречивых смыслов, которые они вкладывали в это слово; я понял грубый натурализм и беспощадность сексуальной схватки, понял невыносимую боль одиночества на эмоциональном уровне, но все равно не мог постичь, что именно питало их надежду прийти к некоему синтезу всех этих разнонаправленных устремлений. Однако за те недели, что мы путешествовали по сьеррам в глубине Испании, я почувствовал себя как никогда близким к любви — в самом возвышенном смысле, какой они придавали этому слову; никогда я не был так близок к тому, чтобы самому испытать «высшее на свете счастье», по выражению Даниеля1 в его последнем стихотворении, и понимал, что ностальгия по этому чувству вполне могла заставить Марию23 пуститься в далёкую, через всю Атлантику, дорогу. Честно говоря, я и сам отправился в столь же сомнительный путь, но теперь конечная цель стала мне безразлична: в сущности, я хотел лишь снова и снова шагать с Фоксом по лугам и горам, просыпаться по утрам и купаться в ледяной реке, а потом обсыхать на солнце и сидеть вместе у вечернего костра при свете звёзд. Я достиг состояния невинности, самодостаточного и бесконфликтного, у меня не осталось ни целей, ни задач, моя индивидуальность растворялась в нескончаемой череде дней; я был счастлив.

Миновав Сьерра-де-Сегура, мы вступили в Сьерра-де-Алькарас, расположенную на меньшей высоте; я перестал вести точный счёт дням, проведённым в путешествии, но когда вдали завиднелся Альбасете, было, я думаю, самое начало августа. Стояла изнуряющая жара. Я далеко отклонился от расселины; теперь, чтобы вернуться к ней, мне пришлось бы двигаться точно на запад и пройти километров двести по плато Ла-Манчи, где негде было укрыться, а растительность полностью отсутствовала. Я мог также свернуть на север, к более лесистым районам, окружающим Куэнку, а потом пересечь Каталонию и дойти до Пиренейских хребтов.

За всё время моего неочеловеческого существования мне никогда не приходилось ни принимать решений, ни проявлять инициативу, данный процесс был мне совершенно чужд. Индивидуальная инициатива, учит Верховная Сестра в «Наставлениях в мирной жизни», есть матрица воли, привязанности и желания; развивая её мысль, Семеро Основоположников проделали огромный труд — составили исчерпывающую карту всех мыслимых жизненных ситуаций. Естественно, их первоочередная задача состояла в том, чтобы покончить с деньгами и сексом — двумя факторами, чьё пагубное влияние прослеживалось во всей совокупности человеческих рассказов о жизни; следовало также полностью исключить понятие политического выбора, который, по их словам, служил источником «надуманных, но бурных страстей». Однако, по их мнению, все эти предпосылки негативного характера ещё не позволяли неочеловечеству достигнуть «очевидной нейтральности реального мира», если воспользоваться их часто употребляемым выражением. Не менее важно было составить конкретный перечень позитивных предписаний. Поведение индивида, подчёркивают они в «Пролегоменах к возведению Центрального Населённого пункта» (первом неочеловеческом произведении; показательно, что на нём не выставлено имени автора), должно сделаться «столь же предсказуемым, как работа холодильника». Впрочем, по их словам, основным источником стилистического вдохновения, отобранным из всей литературной продукции человечества, послужили для них «инструкции по эксплуатации хозяйственных электроприборов среднего размера и сложности, в частности, инструкция к видеомагнитофону „JVC HR-DV3S/MS“. В первых же строках они оговаривают, что неолюди, равно как и собственно люди, могут рассматриваться как разумные млекопитающие среднего размера и сложности; тем самым в условиях стабильной жизни возникает возможность составить полный перечень поведенческих реакций.

Я сошёл с предустановленного жизненного пути и тем самым отклонился от всех разработанных и описанных схем. За те несколько минут, что я, сидя на корточках на вершине известнякового холма, созерцал простёртую у моих ног бесконечную белую равнину, мне открылись все терзания индивидуального выбора. И ещё я понял — на сей раз окончательно, — что не хочу, уже не хочу, а может, и никогда не хотел присоединяться ни к какому сообществу никаких приматов. Без особых колебаний, словно повинуясь какому-то внутреннему тяготению — примерно так же, как гнёшься к той руке, в какой несёшь больший груз, — я решил повернуть к северу. Сразу за Ла-Родой, когда я увидел леса и поблёскивающее вдали водохранилище Аларкон, а Фокс весело семенил рядом со мной, мне стало ясно, что я никогда не встречусь ни с Марией23, ни с любой другой неоженщиной и на самом деле нисколько не жалею об этом.

Я подошёл к деревне Аларкон сразу после наступления темноты; по озеру пробегала лёгкая рябь, в воде отражалась луна. Примерно на уровне первых домов Фокс вдруг встал как вкопанный и тихонько зарычал. Я замер; сам я не слышал никаких звуков, но полагался на его слух, более тонкий, чем у меня. Луна ненадолго скрылась за облаком, и мне почудилось, будто справа кто-то скребётся; когда опять стало светлее, я заметил очертания человеческой фигуры, скользнувшей между домами; фигура показалась мне уродливой и скрюченной. Я придержал Фокса, рвавшегося вдогонку, и двинулся дальше по главной улице. Быть может, это было неосторожно с моей стороны, однако все, кому случалось контактировать с дикарями, свидетельствовали, что те испытывают настоящий ужас перед неолюдьми; во всех случаях они первым делом обращались в бегство.

Полустёршийся указатель гласил, что крепость Аларкон была возведена в двенадцатом веке, а в двадцатом превращена в гостиницу; по-прежнему массивная и внушительная, она высилась над деревней, и радиус обзора с её стен равнялся, наверное, нескольким километрам; я решил устроиться в замке на ночлег, не обращая внимания на шорохи и разбегающиеся в темноту силуэты. Фокс ворчал не переставая, и в конце концов я взял его на руки, чтобы успокоить; у меня не оставалось сомнений в том, что дикари предпочтут убраться с нашего пути, если при приближении я буду производить достаточно шума.

В замке повсюду виднелись следы недавнего человеческого присутствия; в большом камине даже горел огонь, а рядом лежали дрова: по крайней мере, они не утратили хотя бы этот секрет — секрет одного из самых древних изобретений человека. Быстро осмотрев комнаты, я убедился, что больше они не сумели сохранить практически ничего: об их пребывании в помещении говорили главным образом беспорядок, вонь и кучи засохших экскрементов на полу. Никаких следов умственной, интеллектуальной или художественной деятельности не наблюдалось; это подтверждало выводы тех редких исследователей, кто занимался начальным этапом истории дикарей: в отсутствие всякой культурной преемственности деградация произошла с молниеносной быстротой.

Толстые стены прекрасно удерживали тепло, и я решил расположиться в главной зале, подтянув поближе к огню один из матрасов; в чулане нашлась стопка чистых простыней. Ещё я нашёл два полуавтоматических карабина, внушительный запас патронов и полный набор средств для чистки и смазки оружия. Видимо, в те времена, когда здесь жили люди, окрестные леса и долины изобиловали дичью; я понятия не имел, как обстоит дело теперь, но уже в первые недели нашего похода убедился, что по крайней мере некоторые виды животных сумели пережить череду потопов и жесточайших засух, воздействие радиоактивных облаков и заражение водных артерий — в общем, все те катаклизмы, которые опустошали планету на протяжении двух последних тысячелетий. Мало кто знает — хотя это очень характерный факт, — что на закате человеческой цивилизации в Западной Европе появились движения со странной мазохистской идеологией, получившей название «экологизм», хотя к науке экологии она имела весьма отдалённое отношение. Эти движения ратовали за необходимость защищать «природу» от воздействия человека и утверждали, что все биологические виды, независимо от уровня их развития, имеют равное «право» населять планету; судя по всему, некоторые участники подобных движений, по сути, систематически принимали сторону животных, а не человека: весть об исчезновении какого-то вида беспозвоночных причиняла им больше горя, нежели сообщение о голоде, уносящем население целого континента. Сегодня мы не вполне понимаем термины «природа» и «право», которыми они манипулировали с такой лёгкостью; для нас подобные идеологические крайности — лишь один из признаков того, что человечество под конец стремилось восстать против самого себя, положить предел своему очевидно недолжному существованию. Как бы то ни было, «экологисты» сильно недооценили свойственную всем формам жизни способность к адаптации и ту быстроту, с какой на развалинах погибшего мира восстанавливалось новое равновесие; мои ранние неочеловеческие предшественники, например ДаниельЗ и Даниель4, не раз упоминают лёгкую иронию, с которой они наблюдали, как территория бывших промышленных гигантов стремительно зарастает густыми лесами, полными волков и медведей. Забавно, что теперь, когда люди практически исчезли и об их былом господстве напоминают лишь унылые обломки, клещи и другие насекомые по-прежнему живы и демонстрируют редкостную сопротивляемость.

Я мирно проспал всю ночь и проснулся на рассвете. Мы с Фоксом обошли замок по крепостной стене, глядя, как над озером поднимается солнце; вероятно, дикари, покинув деревню, переселились ближе к воде. Потом я исследовал внутренние помещения замка и обнаружил множество предметов человеческого производства; некоторые довольно хорошо сохранились. Минувшие века безвозвратно уничтожили все, что содержало электронику и литиевые батареи, использовавшиеся для сохранения данных при отключении электричества; так что мобильные телефоны, компьютеры и электронные органайзеры меня не интересовали. Зато все аппараты, содержащие только механические или оптические части, как правило, были в отличном состоянии. Какое-то время я повозился с двухлинзовым фотоаппаратом «Роллейфлекс» в матово-чёрном металлическом корпусе; рычажок для перемотки плёнки не заедал, шторки затвора открывались и закрывались с негромким шелестом, то быстрее, то медленнее, в зависимости от выдержки, выставленной на ободке колёсика-регулятора. Если бы на свете ещё существовала фотоплёнка и фотолаборатории, я, безусловно, мог бы сделать отличные снимки. Солнце уже пригревало, отбрасывая золотистые блики на поверхность озера, и я немного поразмышлял о благодати и о забвении, а ещё о лучшей черте людей — их технической изобретательности. От произведений литературы и искусства, которыми так гордилось человечество, сегодня не осталось ничего; темы, обусловившие их появление на свет, утратили всякую актуальность, эмоциональная сила их испарилась. Ничего не осталось и от тех философских и богословских систем, во имя которых люди сражались, иногда умирали, а чаще убивали других; в неочеловеке все это не находило ни малейшего отклика, мы видели во всём этом лишь случайные отклонения ограниченных и бессистемных умов, не способных породить ни единого точного или хотя бы мало-мальски пригодного рабочего понятия. Зато достижения человеческих технологий до сих пор заслуживают уважения: именно в эту сферу человек вложил лучшее, что в нём было, и, выразив свою глубинную природу, сумел сразу же достигнуть такого совершенства, что неолюдям не удалось добавить к его изобретениям ничего по-настоящему значительного.

Однако мои собственные технологические потребности были весьма ограниченны; я взял только сильный бинокль и засунул за пояс нож с широким лезвием. В конце концов, не исключено, что в ходе дальнейшего путешествия — если, конечно, я вообще пойду дальше — мне придётся столкнуться с опасными животными. Под вечер над равниной нависли тучи, а чуть позже пошёл дождь; с неба опустилась длинная, тяжёлая, неспешная пелена, по камням во дворе глухо шлёпали капли. Незадолго до заката я вышел из замка: дороги развезло до полной непроходимости, и я понял, что на смену лету уже пришла осень и что мне придётся прожить здесь несколько недель, а может, и несколько месяцев, ожидая зимы, чтобы дни опять стали холодными и сухими. Я могу охотиться, убивать оленей или коз и жарить их на огне, вести ту простую жизнь, о какой я читал в рассказах разных людей. Я знал, что Фокс будет счастлив, память об этой жизни заложена у него в генах; самому мне требовались капсулы с минеральными солями, но у меня пока оставался полугодовой запас, а потом мне придётся найти морскую воду — если где-то ещё было море — или же умереть. По человеческим меркам я не слишком держался за жизнь, учение Верховной Сестры было целиком основано на идее отрешённости; оказавшись в исконном мире, я постоянно чувствовал неуместность, необязательность своего присутствия в системе, целиком основанной на принципе выживания и продолжения рода.

Глубокой ночью я проснулся и увидел на берегу озера костёр. Направив бинокль на огонь, я испытал шок: там были дикари; я ни разу не видел их так близко, и они отличались от тех, что обитали в Альмерии, более крепким сложением и более светлой кожей; уродливая особь, попавшаяся мне на глаза при входе в деревню, видимо, была исключением. У костра сидело десятка три индивидов, облачённых в какие-то кожаные обноски — возможно, человеческого производства. Я не выдержал этого зрелища, ушёл и снова лёг в темноте, ощущая лёгкий озноб; Фокс прижался ко мне, толкаясь мордочкой мне в плечо, пока я не успокоился.

На следующее утро я обнаружил у ворот замка твёрдый пластиковый чемоданчик, тоже человеческого происхождения; не способные самостоятельно наладить производство каких-либо предметов, разработать какой-либо технологический процесс, дикари жили за счёт остатков человеческой промышленности, довольствуясь использованием вещей — по крайней мере тех, назначение которых было им понятно, — подобранных на развалинах древних жилищ. Я открыл чемоданчик: там лежали какие-то неизвестные мне корешки и большой кусок жареного мяса. Это подтверждало вывод о том, что дикари не имеют о неолюдях ни малейшего представления: судя по всему, они даже не знали, что мой метаболизм отличается от их собственного и что эта пища для меня непригодна; зато Фокс проглотил кусок мяса с большим аппетитом. Это подтверждало и другой вывод: они явно испытывали сильный страх передо мной и надеялись заручиться моей благосклонностью или хотя бы нейтралитетом. Вечером я положил пустой чемоданчик у входа в знак того, что принимаю подношение.

Та же сцена повторилась и назавтра, и в последующие дни. Днём я наблюдал в бинокль за поведением дикарей и уже немного привык к их внешнему облику — грубым, топорным чертам, выставленным наружу половым органам. Если они не охотились, то по большей части либо спали, либо совокуплялись — во всяком случае, те, кто имел такую возможность. В племени царила строгая иерархия, это выяснилось с первых же дней наблюдения. Во главе его стоял самец лет сорока, с седеющей растительностью на теле; при нём находились два молодых самца с сильно развитым торсом, намного выше и крупнее остальных членов группы. Эти трое явно пользовались исключительным правом на совокупление с самками: те, встречая кого-нибудь из главных самцов, опускались на четвереньки, подставляя вульву, но с негодованием пресекали любые поползновения других особей мужского пола. Вожак во всех случаях имел преимущество перед двумя своими подручными; напротив, между ними самими, видимо, не существовало чёткой иерархии: в отсутствие вожака они по очереди, а иногда и одновременно пользовались благосклонностью различных самок. В племени не было ни одной пожилой особи; видимо, они доживали максимум до пятидесяти лет. В общем, эта социальная структура очень напоминала устройство человеческого общества, особенно в позднейший период, наступивший вслед за распадом крупных федеративных систем. Я не сомневался, что Даниель1 не затерялся бы в этом мире, без труда нашёл бы в нём точки опоры.

Прошло около недели с момента моего прихода в замок, когда однажды, открыв, по обыкновению, ворота, я обнаружил рядом с чемоданчиком юную дикарку с очень белой кожей и всклокоченными чёрными волосами. Из одежды на ней была только короткая кожаная юбочка, кожу украшали грубо намалёванные синие и жёлтые полосы. Увидев меня, она повернулась, задрала юбку и раздвинула бедра, подставляя зад. Фокс подошёл и обнюхал её, она задрожала всем телом, но осталась в той же позиции. Я по-прежнему не двигался с места, и ей в конце концов пришлось повернуть голову в мою сторону; тогда я знаком велел ей следовать за мной в замок.

Передо мной стояла нелёгкая задача: если я приму этот новый вид подношения, оно, вероятнее всего, повторится и в следующие дни; с другой стороны, отослав самку, я навлекал на неё репрессии со стороны остальных членов племени. Она испытывала смертельный страх, её панический взгляд ловил каждое моё движение. Я кое-что знал о приёмах человеческой сексуальной активности, хоть и чисто теоретически. Я указал ей на матрас; она встала на четвереньки и замерла в ожидании. Я сделал ей знак перевернуться на спину; она повиновалась, широко раздвинула ляжки и начала тереть рукой свою дыру, на удивление волосатую. Механизмы желания у неолюдей почти не изменились, разве что сильно ослабли, и я знал, что некоторые имеют привычку возбуждать себя при помощи рук. Со своей стороны, я несколько лет назад попробовал это проделать, мне не удалось вызвать в памяти какой-либо зрительный образ, и я старался сконцентрироваться на тактильных ощущениях; последние оказались весьма умеренными, что отвратило меня от дальнейших попыток. Однако я снял брюки, имея в виду манипуляциями довести свой орган до необходимой твёрдости. Юная дикарка удовлетворённо заурчала и стала тереть дыру с удвоенной энергией. Приблизившись, я почувствовал тошнотворный запах, исходящий от её промежности. Покинув свой дом, я утратил неочеловеческие навыки гигиены, запах моего тела стал более выраженным, однако он не шёл ни в какое сравнение с той вонью, какую источали половые органы дикарки, от них несло смесью застоявшегося дерьма с тухлой рыбой. Я невольно попятился; она тут же вскочила, охваченная прежним беспокойством, и поползла ко мне; оказавшись на уровне моего члена, она приблизилась к нему ртом. Воняло не так нестерпимо, но всё же очень сильно, зубы у неё были мелкие, чёрные и гнилые. Я легонько отстранил её, оделся, проводил её до ворот замка и знаками велел больше не появляться. Наутро я не взял оставленный для меня чемоданчик; по здравом размышлении, наверное, лучше всё-таки не вступать в слишком тесные контакты с дикарями. Потребности Фокса я мог обеспечивать охотой, дичи в окрестностях водилось очень много, притом непуганой: малочисленные дикари не знали иного оружия, кроме лука и стрел, два полуавтоматических карабина обеспечивали мне решающий перевес. Уже на следующий день я совершил первую вылазку в лес и, к величайшей радости Фокса, подстрелил двух ланей, перебиравшихся через полный воды ров, окружавший замок. Небольшим топориком я отделил две филейные части, а остатки трупов оставил гнить в лесу. Эти животные — лишь несовершенные, неточные механизмы с коротким сроком жизни; они не обладают ни прочностью, ни изящным функциональным совершенством того же двухлинзового «Роллейфлекса», подумал я, глядя в их выпуклые, уже неживые глаза. Дождь пока шёл, но уже тише, дороги постепенно подсыхали, становились проходимыми; когда подморозит, настанет время двигаться дальше, на запад.

В следующие дни я рискнул углубиться в лес, окружавший озеро; под пологом высоких деревьев росла короткая трава, расцвеченная пятнышками солнца. Время от времени из зарослей до меня доносился шорох, иногда Фокс предупреждающе рычал. Я знал, что вокруг дикари, я проник на их территорию, но они не осмелятся показаться; гром выстрелов наверняка повергал их в смертельный страх. И недаром: теперь я прекрасно умел обращаться со своими карабинами, перезаряжал их очень быстро и мог устроить настоящую бойню. Все сомнения, одолевавшие меня иногда в прежней, абстрактной и одинокой жизни, теперь исчезли: я знал, что имею дело с существами злонамеренными, несчастными и жестокими; в их среде мне никогда не найти ни любви, ни возможности её, ни каких-либо идеалов, о которых грезили наши человеческие предшественники; это всего лишь карикатурные отходы обычного человечества в худших его проявлениях, того человечества, которое знал уже Даниель1, желавший ему гибели, планировавший его гибель и в значительной мере к этой гибели причастный. Через несколько дней я получил лишнее тому подтверждение, наблюдая некое подобие празднества, устроенное дикарями. Стояло полнолуние, и среди ночи меня разбудил вой Фокса; резкий, ритмичный, назойливый звук барабанов бил по нервам. С биноклем в руке я поднялся на вершину центральной башни. Все племя собралось на поляне, они разожгли огромный костёр и выглядели крайне возбуждёнными. Сборищем руководил вожак, восседавший, как мне показалось, на старом продавленном сиденье от автомобиля и облачённый в футболку с надписью «Ibiza Beach» и высокие ботинки; его ноги и половые органы были обнажены. Он подал знак, ритм барабанов замедлился, и члены племени встали в круг, очертив нечто вроде арены, в центр которой двое подручных вождя выволокли, безжалостно пиная, двух пожилых дикарей — явно самых старых в племени, на вид им можно было дать лет шестьдесят. Оба, совершенно голые, держали в руках кинжалы с короткими широкими лезвиями — точно такие же, какие я нашёл в чулане замка. Схватка началась в полнейшей тишине, но при виде первой крови дикари закричали, засвистели, подбадривая противников. Я сразу понял, что это смертельный поединок, имеющий целью уничтожить наименее жизнеспособного индивида; противники наносили друг другу жестокие удары, метя в лицо и в наиболее чувствительные места. После первых трех минут был устроен перерыв, и они, сидя на корточках в противоположных концах арены, обтирались губкой и пили большими глотками воду. Тот, что потолще, видимо, был серьёзно ранен, он потерял много крови. По знаку вождя бой возобновился. Толстяк поднялся, шатаясь; в тот же миг противник бросился на него и вонзил кинжал ему в глаз. Несчастный рухнул на землю с залитым кровью лицом, и пиршество началось. Самцы и самки, подняв кинжалы, с рёвом устремились к раненому, пытавшемуся отползти на безопасное расстояние; снова забили барабаны. Сперва дикари вырезали куски мяса и жарили их на угольях, но исступление нарастало, и они стали просто пожирать тело жертвы, лакать её кровь, запах которой их явно пьянил. Через несколько минут от толстого дикаря остались лишь кровавые лохмотья, разбросанные по поляне в радиусе нескольких метров. Голова лежала в стороне, нетронутая, если не считать выколотого глаза. Один из дикарей поднял её и отдал вожаку; тот встал и помахал ею в свете звёзд; музыка снова смолкла, а племя затянуло какой-то нечленораздельный речитатив, медленно хлопая в ладоши. По моим предположениям, это мог быть некий объединительный ритуал, способ укрепить внутригрупповые связи — и в то же время избавиться от ослабевших или больных особей; такой ритуал нисколько не противоречил имевшимся у меня сведениям о человечестве.

Когда я проснулся, на лугах лежал тоненький слой инея. Остаток утра прошёл в сборах и подготовке к последнему, как я надеялся, этапу моего странствия. Фокс вприпрыжку бегал за мной по комнатам. Я знал, что, продвигаясь на запад, попаду на равнину, где климат теплее; значит, одеяло больше не потребуется. Не знаю, почему, собственно, я вернулся к своему изначальному замыслу — попробовать добраться до Лансароте; идея присоединиться к какому-нибудь неочеловеческому сообществу по-прежнему не внушала мне особого энтузиазма, к тому же никаких новых свидетельств существования подобного сообщества у меня не появилось. Просто, видимо, сама мысль провести остаток своих дней в местности, наводнённой омерзительными дикарями, — даже в обществе Фокса, даже зная, что я внушаю им смертельный страх, куда больший, чем они мне, и что они наверняка будут держаться от меня на почтительном расстоянии, — после этой ночи мне стала невыносима. И тогда я понял, что постепенно отрезаю себе все возможности; видимо, в этом мире нет для меня места.

Я долго колебался, глядя на карабины. Громоздкие, тяжёлые, они мешали бы мне двигаться так же быстро, как раньше; к тому же я нисколько не тревожился за свою безопасность. С другой стороны, неизвестно, сумеет ли Фокс с той же лёгкостью добывать себе пропитание в районах, по которым придётся идти. Положив голову на передние лапы, он следил за мной взглядом, словно понимая причину моих сомнений. Когда я поднялся, держа в руке более короткий карабин и сунув в сумку небольшой запас патронов, он тоже вскочил и весело замахал хвостом. Он явно пристрастился к охоте; да и я тоже, в какой-то мере. Теперь я даже испытывал нечто вроде радости, убивая животных, избавляя их от феноменального бытия; разумом я понимал, что ошибаюсь, что освобождения можно достичь лишь путём аскезы: этот пункт в наставлениях Верховной Сестры сейчас, как никогда, казался мне бесспорным; но я сам, наверное, стал человечнее — в худшем смысле этого слова. Каждый акт уничтожения одной из форм органической жизни есть шаг вперёд к свершению нравственного закона; по-прежнему уповая на пришествие Грядущих, однако, должен был отыскать себе подобных или же нечто аналогичное им. Застёгивая рюкзак, я вспомнил Марию23: она отправилась на поиски любви и наверняка не нашла её. Фокс скакал вокруг меня, вне себя от счастья, что мы снова пускаемся в путь. Я окинул взглядом леса, равнину — и мысленно помолился об освобождении всякой живой твари.

Было позднее утро, погода на дворе стояла тёплая, почти жаркая; иней растаял, зима только начиналась, и вскоре я окончательно покину холодные регионы. Зачем я живу? Я здесь инородное тело. Перед уходом я решил в последний раз прогуляться вокруг озера с карабином в руках — не для того, чтобы поохотиться по-настоящему, я все равно не смог бы унести дичь с собой, а просто чтобы напоследок доставить Фоксу удовольствие, дать ему полазить по кустам, надышаться запахами подлеска, прежде чем мы выйдем на равнину.

Вокруг был мир, здесь и теперь, были его леса, луга, животные во всей своей невинности — ходячие, снабжённые зубами пищеварительные трубки, вся жизнь которых сводилась к поискам других пищеварительных трубок и пожиранию их, дабы восполнить свои запасы энергии. Несколькими часами раньше я понаблюдал за стойбищем дикарей: большинство спали, переваривая сильные эмоции, полученные накануне в ходе кровавой оргии. Они стояли на верхней ступени пищевой лестницы, хищников в природе почти не осталось, поэтому им приходилось самим уничтожать состарившихся или ослабленных особей, дабы поддержать здоровье племени на должном уровне. Они не могли полагаться на естественный отбор, поэтому организовали социальную систему контроля за доступом к вульве самок, дабы сохранить генетический капитал племени. Всё это было в порядке вещей, и день стоял до странного тёплый. Я уселся на берегу озера, а Фокс скрылся в кустах. Временами из воды выпрыгивала рыба, и тогда по поверхности расходились лёгкие волны, замиравшие у берега. Чем дальше, тем меньше я понимал, зачем покинул абстрактное, виртуальное сообщество неолюдей. Мы с самого начала вели существование, лишённое страстей, — существование стариков; мы смотрели на мир с пониманием, но без участия. Мы изучили царство животных, мы изучили все человеческие сообщества: в них не осталось загадок, от них нечего было ждать, кроме бесконечной бойни. «Если есть это, то есть и то», — машинально твердил и твердил я про себя, пока не впал в какое-то гипнотическое состояние.

Прошло два с лишним часа, когда я наконец поднялся — возможно, успокоенный, во всяком случае, полный решимости продолжать свои поиски; при этом я заранее смирился с возможной неудачей и, как следствие, с собственной гибелью. И тут я заметил, что Фокс исчез: наверное, напал на след и забрался глубже в подлесок.

Больше трех часов, до самых сумерек, я шарил по кустам вокруг озера; иногда, через равные промежутки времени, я звал его, но ответом была лишь удручающая тишина. Уже почти совсем стемнело, когда я нашёл его тело, пронзённое стрелой. Оно ещё не успело остыть. Наверное, он умер страшной смертью, в его остекленевших глазах застыло выражение ужаса. В пароксизме жестокости дикари отрезали ему уши; видимо, они спешили, опасаясь, как бы я их не заметил, срез остался грубый, вся его мордочка и грудь были заляпаны кровью.

Ноги у меня подкосились, я рухнул на колени перед ещё тёплым трупом моего маленького спутника; быть может, появись я на пять-десять минут раньше, дикари не посмели бы приблизиться. Мне предстояло выкопать могилу, но пока у меня не было сил. Опускалась ночь, над озером клубился холодный туман. Я долго, очень долго смотрел на изувеченное тело Фокса; потом слетелись мухи, совсем немного.

То было тайное место, и заветное слово было: базилик.

Я остался один. Озеро постепенно погружалось в темноту, и моё одиночество было безысходно. Фокс не оживёт никогда — ни он, ни другая собака с тем же набором генов; он окончательно ушёл в ничто, к которому отныне, следом за ним, стремлюсь и я. Теперь я точно знал, что изведал любовь, потому что ведал страдание. На миг мне вспомнился рассказ о жизни Даниеля: я сознавал, что за несколько недель путешествия получил упрощённое, но исчерпывающее представление о человеческой жизни. Я шёл всю ночь, и весь следующий день, и всю следующую ночь, и большую часть третьего дня: время от времени останавливался, принимал капсулу минеральных солей, выпивал глоток воды и шагал дальше; усталости я не чувствовал совсем. Мои познания в биохимии и физиологии были весьма ограниченны, род Даниелей не отличался пристрастием к науке, однако я помнил, что превращение неолюдей в автотрофов сопровождалось рядом структурных и функциональных изменений гладкой мускулатуры. По сравнению с человеком я обладал повышенной гибкостью, выносливостью и способностью к автономному функционированию. Конечно, моя психология также сильно отличалась от человеческой: я не знал страха и, хоть и мог страдать, не испытывал во всей полноте того, что люди называли чувством утраты; оно существовало во мне, но не имело никакой ментальной проекции. Я уже ощущал какую-то пустоту, когда вспоминал ласки Фокса, то, как он уютно устраивался у меня на коленях, его купания, беготню, а главное — радость, читавшуюся в его глазах, ту радость, которая всегда потрясала меня, потому что была мне совершенно чужда; однако это страдание, эта тоска представлялись мне неизбежными уже потому, что они существовали. Мысль, что все могло быть иначе, просто не возникала в моём мозгу: ведь когда я видел горную гряду, мне не приходило в голову, что она может вдруг исчезнуть, а на её месте появится равнина. Наверное, в этом сознании абсолютного детерминизма и состояло главное различие между нами и нашими предшественниками-людьми. Подобно им, мы были всего лишь разумными механизмами, но, в отличие от них, сознавали, что мы — не более чем механизмы.

Я шёл около сорока часов, ни о чём не думая, движимый лишь смутным воспоминанием о маршруте, обозначенном на карте; в уме у меня стоял плотный туман. Не знаю, что заставило меня остановиться и очнуться — возможно, странный характер окружающей местности. Должно быть, я приближался к развалинам древнего Мадрида: во всяком случае, вокруг, сколько хватало глаз, тянулось громадное заасфальтированное пространство, лишь вдали смутно виднелись невысокие, пожухлые холмы. Местами почва вспучилась, образуя чудовищные пузыри, словно под действием какой-то устрашающей волны подземного жара. Полосы асфальта длиной в десятки метров вздымались вверх и обрывались, рассыпаясь грудами каменей и чёрных глыб; земля была усыпана металлическими обломками и осколками стекла. Вначале я решил, что нахожусь на шоссе, возле какого-нибудь автовокзала, но, не обнаружив нигде никаких указателей, в конце концов понял, что стою прямо в центре бывшего аэропорта Барахас. Я пошёл дальше на запад и вскоре обнаружил следы человеческой деятельности: телевизоры с плоским экраном, груды разбитых вдребезги CD, громадный рекламный щит с изображением певца Давида Бисбаля. Это место подверглось сильнейшей бомбардировке на завершающей стадии межчеловеческого военного конфликта; наверное, здесь ещё сохранялся повышенный уровень радиации. Я сверился с картой: вершина разлома должна была находиться совсем рядом; чтобы двигаться прежним курсом, мне следовало свернуть к югу, а значит, пройти по древнему центру города.

В районе пересечения шоссе М45 и R2 я немного задержался, пробираясь через груды расплавленных остовов автомобилей. Первых городских дикарей я заметил, шагая по территории бывших складов концерна «Ивеко». Небольшая, около пятнадцати особей, группка сидела под металлическим навесом гаража, в полусотне метров от меня. Я быстро прицелился и выстрелил: одна фигура упала, остальные забились в глубь гаража. Через несколько минут, обернувшись, я увидел, что двое дикарей осторожно высунулись из гаража и втаскивают товарища внутрь — очевидно, чтобы употребить его в пищу. Я захватил с собой бинокль и убедился, что они ниже ростом и уродливее, чем те, что обитали в районе Аларкона; их темно-серая кожа была усеяна гнойными нарывами — скорее всего, вследствие радиации. Так или иначе, они тоже испытывали смертельный страх перед неолюдьми: те, что попадались мне на развалинах города, разбегались прежде, чем я успевал вскинуть карабин; я всё же сумел доставить себе удовольствие и подстрелить пятерых или шестерых. Большинство из них хромали, однако, несмотря на увечье, передвигались они быстро, иногда помогая себе передними конечностями; я был удивлён и даже подавлен их неожиданной живучестью.

Рассказ о жизни Даниеля1 давно стал частью меня самого, поэтому я испытал странное волнение, оказавшись на улице Обиспо-де-Леон, где произошла его первая встреча с Эстер. От упомянутого в рассказе бара не осталось и следа; фактически вся улица состояла из двух почерневших обломков стены, на одном из которых случайно сохранилась табличка с названием. Мне пришла в голову мысль отыскать дом номер 3 по улице Сан-Исидор, где, на последнем этаже, состоялась вечеринка по случаю дня рождения Эстер, положившая конец их отношениям. Я довольно хорошо помнил, как выглядел центр Мадрида во времена Даниеля; теперь какие-то улицы были разрушены до основания, но какие-то, по неизвестной причине, оставались невредимыми. Мне понадобилось около получаса, чтобы найти нужное здание; оно пока не рухнуло. Я поднялся на последний этаж, поднимая ногами облачка цементной пыли. Мебель, обои, ковры исчезли полностью; на грязном полулежали только кучки засохших экскрементов. Я задумчиво побродил по комнатам, где Даниель пережил, безусловно, один из самых тяжёлых моментов в своей жизни; потом вышел на террасу, откуда он смотрел на городской пейзаж перед тем, как, по его выражению, «выйти на финишную прямую». Естественно, мысли мои вновь и вновь возвращались к любовной страсти у людей, её чудовищной силе, её роли в генетической структуре вида. Сегодня темно-серый, унылый пейзаж с обугленными, выветрившимися домами, с грудами щебня и пыли производил умиротворяющее впечатление, располагал к печальной отрешённости. Зрелище, представшее моему взору, было довольно однообразным; но я знал, что, двигаясь на юго-запад, обогну расселину и где-то на уровне Леганеса или Фуэнлабрада выйду к Великому Серому Простору, который мне предстояло пересечь. Такие области, как Эстремадура и Португалия, исчезли с лица земли. Серия ядерных взрывов, а также наводнения и циклоны, обрушившиеся на этот регион за последние несколько веков, в конечном счёте превратили его в обширную, совершенно плоскую и слегка наклонную поверхность; судя по спутниковым снимкам, её покрывал ровный, однородный слой вулканической пыли светло-серого цвета. Эта гигантская наклонная плоскость тянулась приблизительно на две с половиной тысячи километров и уходила в малоизученный район, находившийся на месте бывших Канарских островов; небо там обычно было затянуто тучами и клубами испарений. Плотный слой облаков почти не позволял вести наблюдение со спутника, поэтому сколько-нибудь достоверными сведениями об этом регионе мы не располагали. Лансароте мог остаться полуостровом, мог превратиться в остров или вообще исчезнуть; в плане географическом я располагал только этими данными. В плане же физиологическом было ясно одно: мне не хватит воды. Если я буду идти двадцать часов в сутки, то смогу сделать за день около ста пятидесяти километров; мне понадобится чуть больше двух недель, чтобы добраться до приморской зоны, если она вообще существует. Я не знал, насколько мой организм устойчив к обезвоживанию; не думаю, чтобы его когда-либо тестировали в экстремальных условиях. Перед тем как пуститься в путь, я на миг вспомнил Марию23: двигаясь со стороны Нью-Йорка, она должна была столкнуться с аналогичными трудностями. Ещё у меня мелькнула мысль о древних людях, которые в подобных обстоятельствах препоручали свою душу Богу, и мне стало жаль, что нет ни Бога, ни какой-либо сущности того же порядка; наконец я вознёсся духом к надежде и к пришествию Грядущих.

В отличие от нас, Грядущие будут не механизмами и даже не отдельными существами в строгом смысле слова. Они будут Единым, оставаясь множественными. Нам неоткуда почерпнуть точное представление о природе Грядущих. Свет един, но число лучей его бесконечно. Я обрёл смысл Слова; мёртвые тела и прах направят мои стопы — а ещё память о славном псе по имени Фокс.

Я вышел из города на заре, сопровождаемый лёгким топотом разбегавшихся во все стороны дикарей. Миновав лежащие в руинах пригороды, я к полудню вышел на Великий Серый Простор. Здесь я оставил ставший ненужным карабин: по ту сторону великой расселины не было отмечено никаких признаков жизни, ни животной, ни растительной. Двигаться оказалось легче, чем я предполагал: на самом деле толщина слоя пепла не превышала нескольких сантиметров, а под ним лежала твёрдая, словно спёкшаяся, земля, она давала ногам удобную опору. Солнце стояло высоко в недвижной небесной лазури, на местности не было никаких складок, никаких особенностей рельефа, из-за которых я мог бы уклониться от курса. Постепенно я, продолжая двигаться вперёд, впал в состояние мирной полудрёмы; слегка изменённые, истончённые и хрупкие образы неолюдей сплетались в моей памяти с теми шелковистыми, бархатными видениями, какие давным-давно, в прежней жизни, создавала у меня на экране Мария23, пытаясь выразить отсутствие Бога.

На закате я сделал короткий привал. С помощью несложных измерений и тригонометрии мне удалось определить, что уклон составляет около одного процента. Если показатель крутизны не изменится, значит, поверхность океана лежит на две с половиной тысячи метров ниже уровня материковой платформы, то есть довольно близко к астеносфере. Судя по всему, в ближайшие дни нужно ждать существенного повышения температуры.

В действительности жара стала по-настоящему изнуряющей лишь через неделю; тогда же я начал ощущать первые приступы жажды. Небо по-прежнему оставалось чистым и неподвижным, приобретая все более насыщенный цвет кобальта. Мало-помалу я сбросил с себя всю одежду; в рюкзаке оставалось всего несколько таблеток минеральных солей; теперь мне было трудно их глотать, слюноотделение становилась слишком скудным. Я испытывал новое для себя ощущение — физическое страдание. Жизнь диких животных, целиком пребывающих во власти природы, представляла собой сплошную боль с редкими внезапными моментами разрядки, блаженного отупения, связанного с удовлетворением биологических потребностей — пищевых или сексуальных. Жизнь человечества в общем проходила примерно так же: под знаком страдания, с отдельными, всегда слишком краткими моментами удовольствия, вызванного реализацией осознаваемой потребности, которая у людей превратилась в желание. Жизнь неолюдей должна была протекать мирно, рационально, вдали и от удовольствия и от страдания; замысел этот потерпел крах, и мой уход служил наглядным тому свидетельством. Быть может, Грядущие познают радость — иное имя вечно длящегося удовольствия. Я шёл в том же ритме, по двадцать часов в день, без остановок, ясно сознавая, что теперь моё выживание зависело от элементарной проблемы нормального осмотического давления, от равновесия между процентным содержанием минеральных солей и тем количеством воды, какое успели накопить мои клетки. Не то чтобы я хотел жить в собственном смысле слова, просто идея смерти была абсолютно бессодержательна. Своё тело я воспринимал как носитель — но оно несло лишь пустоту. Мне оказалось не под силу достичь Духа; но я всё-таки ждал какого-то знака.

Пепел под моими ногами стал белым, а небо приобрело ультрамариновый оттенок. Через два дня я обнаружил сообщение Марии23. Оно было написано каллиграфически чётким, узким почерком на тонких листах прозрачного нервущегося пластика; свёрнутые листы она положила в чёрную металлическую тубу, слабо звякнувшую, когда я её открыл. Сообщение не предназначалось специально для меня, собственно, оно вообще никому не предназначалось; то было всего лишь очередное проявление абсурдного — или высокого — стремления, которое отличало людей и передалось их преемникам: стремления оставить по себе след, письменное свидетельство.

Общее содержание сообщения было очень печальным. Выбираясь из развалин Нью-Йорка, Мария23 неоднократно соприкасалась с племенами дикарей, иногда весьма многочисленными; в отличие от меня, она пыталась вступить с ними в контакт. Ей самой ничто не угрожало, дикари боялись её, тем не менее она питала глубокое отвращение к их грубости, безжалостному обращению с пожилыми и слабыми особями, к их неутолимой жажде насилия, социального и сексуального унижения, самой настоящей жестокости. Сцены, аналогичные тем, свидетелем которых я стал в Аларконе, постоянно повторялись и в Нью-Йорке, хотя племена обитали на значительном расстоянии друг от друга и в последние семь-восемь столетий никак не могли контактировать между собой. Ни один праздник у дикарей не обходился без насилия, кровопролития, публичных истязаний; более того, изобретение изощрённых, чудовищных пыток являлось, по-видимому, единственной областью, в которой они сохранили толику изобретательности, роднившей их с человеческими предками; к этому сводилась вся их цивилизация. Если согласиться, что механизм наследственности затрагивает и моральные качества, то факт этот не покажется удивительным: вполне логично, что в ходе затяжных военных конфликтов выживали прежде всего наиболее грубые и жестокие особи с повышенным уровнем агрессивности и что их характер передавался потомству. В вопросах моральной наследственности ничего нельзя ни доказать, ни опровергнуть; бесспорно одно: свидетельство Марии23, равно как и моё собственное, подтверждало справедливость приговора, вынесенного Верховной Сестрой человечеству, и полностью оправдывало её решение не препятствовать тому процессу самоуничтожения, который оно запустило две тысячи лет назад.

Вставал вопрос, почему Мария23 не вернулась; впрочем, при чтении некоторых отрывков складывалось впечатление, что она собиралась отказаться от своего замысла, но, наверное, в ней, как и во мне, как и во всех неолюдях, выработался известный фатализм, коренящийся в сознании собственного бессмертия; в этом мы приблизились к древним человеческим общностям, насквозь проникнутым глубокими религиозными верованиями. Ментальные структуры вообще живут гораздо дольше, нежели породившая их реальность. Став практически бессмертным, или, по крайней мере, достигнув стадии, близкой к реинкарнации, Даниель1 тем не менее до конца сохранял нетерпеливость, исступление, ненасытность простого смертного. Точно так же и я, покинув по собственной воле рамки репродуктивной системы, обеспечивавшей моё бессмертие, или, вернее, бесконечное воспроизводство моих генов, знал, что все равно никогда не смогу учитывать в своём поведении перспективу смерти; мне никогда не испытать страха, скуки или желания с той же остротой, что и человеку.

Я уже собирался вложить листки обратно в тубу, как вдруг заметил, что в ней находится ещё один предмет, извлечь который мне удалось не сразу. Это была страница, вырванная из человеческой книги карманного формата и сложенная во много раз, в узенькую полоску; когда я решил её развернуть, она распалась на части. Прочитав самый большой фрагмент, я узнал тот отрывок из диалога «Пир», где Аристофан излагает свою концепцию любви:

«Когда кому-либо, будь то любитель юношей или всякий другой, случается встретить как раз свою половину, обоих охватывает такое удивительное чувство привязанности, близости и любви, что они поистине не хотят разлучаться даже на короткое время. И люди, которые проводят вместе всю жизнь, не могут даже сказать, чего они, собственно, хотят друг от друга. Ведь нельзя же утверждать, что только ради удовлетворения похоти столь ревностно стремятся они быть вместе. Ясно, что душа каждого хочет чего-то другого; чего именно, она не может сказать и лишь догадывается о своих желаниях, лишь туманно намекает на них».

Я прекрасно помнил продолжение: двум смертным, «когда они лежат вместе», является Гефест-кузнец и предлагает их сплавить и срастить воедино,

«и тогда из двух человек станет один, и, покуда вы живы, вы будете жить одной общей жизнью, а когда вы умрёте, в Аиде будет один мертвец вместо двух, ибо умрёте вы общей смертью».

Особенно мне врезались в память последние фразы:

«Причина этому та, что такова была изначальная наша природа и мы составляли нечто целостное. Таким образом, любовью называется жажда целостности и стремление к ней».[86]

Именно эта книга отравила сперва западный мир, а потом и все человечество, научила его презирать свой удел — удел разумного животного, — внушила ему мечту, от которой оно бе