Одиннадцать

Рождение Джона Лоули

Я не знаю, откуда у меня это, но я точно помню, когда оно появилось. Мне было тогда… Хотя нет, пожалуй, начну с самого начала. С самого моего рождения, ведь именно тогда, с самого своего рождения, я начал слышать, какой дрянью отдаёт от этого порядком поношенного мира.

В то время, когда моя мать в муках дарила меня этому свету, мой отец трахал смазливую, жопастую медсестру в соседней палате. Никто даже точно не скажет, чьи стоны и крики были громче. Когда он – этот самовлюбленный мистер Лоули впервые взял меня на руки, его губы изобразили жалкое подобие улыбки, этакую идиотскую гримасу, словно он хотел сказать: «Да, на кой хрен ты родила мне этого придурка?!». Моя мать, полная нежности, заботы и трепетной ласки женщина, любила его всем своим слабым сердцем, женщины всегда любят тех, кто причиняет им боль. Они словно стая мазохисток, бродят по свету в поисках боли, называя её прекрасными словами: поклонением, заботой, и даже любовью! А ведь, что такое любовь? Тому, кто даст ответ, с которым я буду бесспорно согласен, я ставлю пиво! Только не надо ничего про химические реакции, идет?!

Конечно же, я не мог тогда ничего запомнить, ни разочарованной и вынужденной ухмылки отца, ни обессиленного, но счастливого лица матери, излучавшего нежность, но я более чем уверен, что это было именно так. А как иначе?

Но моё рождение не было важнейшим событием в мировой истории того момента, их было много: Джонатан Грэй перенёс операцию по удлинению члена; Ванда Йохансон сделала свой первый аборт; Говард Адельсон пошёл в первый класс, а Сара Гольденштадт с пеной у рта, жаловалась подруге на свой первый, непонравившийся ей, оральный опыт. Словом мир был полон событий, поэтому моё рождение не было замечено никем кроме непосредственных участников моего создания и появления на свет.

Три

Теперь мне 3 года и я уже помню себя. Моё первое самое яркое воспоминание – вдрызг пьяный, падающий на диван отец. Его обезумевшие от спиртного глаза, его невнятное бормотание и это бесконечно печальное лицо матери, которое даёт понять лишь одно: «Уже вторая неделя подряд! Господи! Неужели, всю жизнь мне придётся провести рядом с этим человеком! Но быть может, всё образумится?». «Нет, не образумится, моя милая мамочка», - этот протест рвётся изнутри меня теперь, но тогда я, конечно же, промолчал, увлечённый большим игрушечным медведем, который был тогда для меня куда более важен.

Мне теперь мерзко вспоминать о том, как угасали их, возможно, некогда светлые чувства. Но я был ещё слишком мал, чтобы понять всю глубину, развивавшейся на моих глазах семейной трагедии. Меня, как и любого другого ребенка в этом возрасте, интересовало только одно, чтобы мои родители были вместе, чтобы у меня была семья. Хотя значения этого слова я тогда ещё не понимал, я лишь чувствовал, что мне хорошо, когда мы все вместе. И плевать на то, чем вы оба за это заплатите! Раз уж решились произвести меня на свет – дайте мне хоть кусок того счастья, которое иногда случается на свете, чтобы он стал для меня мерилом для всего, что возможно случится со мной в будущем.

Впрочем, я тогда вообще вряд ли о чём-то всерьез думал, но возможно некое дерьмовое чувство уже тогда, легло тенью на мой детский разум. Что же вы творите со мной, дорогие родители?! Вот оно! Вот когда!

Но, мои чувства ничего не значили по сравнению с чувствами целого мира, который окружал меня: жена Джона Линкера умирала от СПИДа; отец троих детей Питер Роуд повесился; Антон Иванов подвернул ногу, а Сара Гольденштадт хныкала из-за неосторожно сломанного ею ногтя. Когда по-настоящему осознаёшь, что не одинок в этом мире, что миллионы людей вокруг тебя переживают собственное горе, тогда ты, чёртов кретин, не удивляйся, когда никто даже шагу не сделает по направлению к тебе, чтобы помочь! Рассчитывай на свои собственные силы, ибо ты одинок во Вселенной! А как бы хотелось рассчитывать еще на кого-то, а?!

Четыре

Мне 4 года и отец впервые бьёт меня за то, что я нечаянно разбил его любимую хрустальную пепельницу. Он бьет меня ладонью по лицу. Я плачу, а мама молча сидит на стуле в углу, с некоторой долей осуждения и одновременного сожаления, робко поглядывая на меня. Она молчит, может быть, потому что боится его, может быть, потому что я не прав, но неужели настолько?! Я смотрю на неё в надежде, что она заступится за меня, как это часто делают матери, но она молчит и её, отдающий горечью взгляд, не выражает ничего, потому что в нём нет чёткого, определённого чувства. Он наполнен горечью за то, что больно мне и в то же самое время, он не выражает ничего иного, как молчаливое согласие с тем, что я виноват. Он, словно говорит мне, «терпи». И это непроизнесенное слово, эхом отозвалось в моей голове, поселив в ней осознание моего безусловного и оттого ещё более ужасного одиночества. И я терпел. Как терпел и много раз после этого, уже свыкшись с неминуемой надо мной расправой, от которой нет, и не может быть никакого спасения. «Мама» - шептали мои, некогда кричавшие губы каждый раз, когда он бил меня. «Мама» - в этом шепоте уже давно не звучало никакой надежды, лишь постепенное раз за разом нарастающее чувство горькой обиды. Это как последнее горько-сладкое упование на никогда невиданное прежде чудо. Словно, твой автомобиль уже летит вниз со скалы, и ты в нем пристегнут и беспомощен. И в эти последние мгновения, ты, возможно, молишься, взываешь к кому-то неведомому тебе духу, к некой сверхсиле, которая, как ты считаешь, непременно спасет тебя в последний миг.

И в эти моменты мои глаза уже не смотрели на маму более, некогда отвергнутое и неразделенное чувство, затаилось глубоко в моей душе, спрятавшись там ото всех. Ведь, даже в те долгие часы, когда мы оставались вдвоем наедине с ней, она не пыталась как-то проявить свои ко мне чувства, просить прощения или просто приласкать. Нет, она готовила еду, убиралась в квартире, стирала, тихонько сидела перед телевизором или окном, стараясь не встречаться со мною взглядом. Она ждала отца. Всегда. Вечно. А я, кем был для неё я? Кем был для неё я, если даже в те моменты, когда душа моя, не выдержав огромной между нами пропасти, преодолевала ее, и рвалась к ней в надежде быть обласканной, любимой, излучая искреннее тепло и нежность ребенка, но моя мама держалась со мной зачем-то чопорно сдержанной и в её объятиях я никогда не получал, того, что искал. А ведь, если бы она сказала мне всего одну фразу «я люблю тебя!», то я жил бы ею, питался, наслаждался, помнил и нес бы её всю свою жизнь в своем горячем сердце. И быть может, умер бы с нею на устах. Но умер бы счастливым!

Но проблемы есть у всех: Паркер Уолсен крупно проиграл на скачках, Эндрю Ван Крюгер потерял работу, Михаэль Херц пожизненно лишился водительских прав, Марла Кинг случайно сожгла утюгом любимый пиджак мужа, а Сара Гольденштадт «в самый ответственный момент» забыла дома губную помаду.

Мир, как и люди, вокруг нас, раздают, увы, только воздушные поцелуи! Насладись ими, но не переусердствуй! А не-то поймаешь воздушный поцелуй вон того старого, похотливого козла, что пристроился сзади к той роковой красотке!

Пять

Мне 5 лет и я впервые вижу, как отец избивает мою мать. Он похож на дикого зверя, обезумевшего и ужасного в своей безнаказанной свободе. Он бьёт маму по спине, по груди, по лицу. Ей больно и она плачет. Но плачь её подобен моему. Он приглушен ею, он звучит неуверенно, неискренне, точно она так и не решилась расплакаться, но слезы, будто заполнив до отказа некий сосуд внутри нее, начали заливать ее лицо, переливаясь через высокие края. Она похожа на истязаемую фашистским садистом девушку, которая из-за своей беспомощности, слабости и отсутствия всякой надежды на то, что кто-либо поможет ей, находится в страшном оцепенении, словно понимая, что расплачься она хоть на миг, и ее мучения тут же закончатся и придет смерть. Пусть лучше муки, чем смерть. Она словно ждет того момента, когда страдания ее станут, наконец, невыносимыми и она ясно поймет, что готова к смерти и предпочтет ее. Скажите мне, какой подонок загнал столь глубоко внутрь нее простую людскую гордость и маломальское самоуважение, которое мешает уже теперь предпочесть смерть или же вышибить мозги любым подвернувшимся под руку предметом этому жалкому садисту? Страх и неверие в свои силы! А что дальше?

И я вижу свою маму. Я тоже плачу вместе с ней. Мне страшно и я, сжавшись в комок, затаился в углу кухни, боясь пошевелиться от связавшего мои члены безумного страха, только тихое «не надо» еле слышно слетает с моих трясущихся губ, хотя, возможно, это лишь мои мысли, которые я не решаюсь озвучить, но которые так хочу донести до отца. Мне плохо и я, наконец, решившись, выбегаю на улицу, боясь того, что гнев его переметнется на меня. Я выбегаю во двор, и бегу так, словно моё бегство способно спасти меня ото всего на свете. Так, словно, бегом можно что-то решить и исправить. Я бегу, боясь оглянуться, опасаясь увидеть отца, преследующего меня. Боясь увидеть эти свирепые, яростные глаза, которые буду помнить всегда, и которые никогда более на дадут мне уснуть. О, боже! Внутри меня бешено скачет сердце, будто пытаясь покинуть обременённое страданиями тело, оставить меня в полном одиночестве, бросить меня, предать. «Мама» - одна мысль режет моё сознание, когда я уже достаточно далеко от дома и мой пульс, наконец, начинает приходить в норму. Тогда я впервые осознаю, что предал её. Что я ничем теперь не лучше нее. Я с горечью осознаю нашу схожесть.

А в это время Брайан Ролсон разводится с женой; Натали Паркенсон тонет в бассейне собственного дома; Ричарда Нельсона сбивает машина и он остаётся инвалидом на всю жизнь, Брайан Милтон давится жвачкой, а Сара Гольденштадт покупает «неудачную» кофточку.

Одиннадцать

Теперь мне 11. Я дома. Мои родители опять ругаются, как я понимаю из их грубых выкриков, снова из-за какой-то бабы. Сегодня её зовут Сьюзен. Мама почему-то называет её грязной шлюхой, а папа зачем-то доказывает маме, что эта Сьюзен гораздо лучше, чем она. Мама плачет, но это слезы вызваны непонятным мне чувством, в них боль, в них гнев, в них ревность. Я молча сижу, оперевшись о стену своей комнаты, которая общается с кухней. Я счастлив, что я не там с ними и мне больно от осознания своей радости. От нового подтверждения моей слабости. Я словно затаился, боясь дышать, боясь быть замеченным, боясь снова быть вовлечённым в их ссору, боясь снова стать её виновником. Я чувствую, как горячие, пропитанные моей болью слезы сползают к дрожащему подбородку по моим тощим щекам. Я снова боюсь. Страх, однажды появившийся в моей жизни, теперь стал постоянным гостем моего разума, гостем, нагло и бесцеремонно выживающим все более и более робеющего перед ним хозяина. Ибо я боюсь всего. Я боюсь рукоприкладства отца, боюсь быть непонятым, осуждённым, но превыше всего я боюсь маминого молчания. Молчания, с которым никак не свыкнусь, понимая и одновременно осуждая. Молчания, которое стало теперь и моим. Которое впиталось в меня, стало моей сущностью, стало мной. Но разве же я имею на него право. Я тот, кому небезразлично всё происходящее. Но вместо того, чтобы стать однажды словами произнесенными мною, мои слезы заносятся мною в дневник. И если бы они хотя бы раз прочли то, что я пишу, они, возможно, поняли бы меня и изменились, а быть может, приняли бы меня за сумасшедшего. Но я был готов к этому, лишь бы всё это прекратилось, или не готов? Я помню, когда мне было пять лет я подошёл к отцу, чтобы похвастаться, слепленным мной из пластилина, человечком, желая, подобно любому другому ребенку, получить отцовскую похвалу, но он грубо высмеял меня и прогнал. Так повторилось ещё несколько раз, пока я, наконец, потерявший всякую надежду, замкнулся в себе, боясь как-то проявиться, боясь снова показаться смешным, боясь всего. Я знал, что более всего на свете боюсь его осуждения. И я готов стерпеть всё, что угодно, любое наказание, от кого угодно, только бы он не осуждал меня более.

А в это самое время на другом конце Земли: Али Абдулле Мубараку было сделано неудачное обрезание; Ким Ли Фэн получил серьёзную травму позвоночника на тренировке по кунг-фу, Майкл Лоуренс впервые осознал, что он гей, а Сара Гольденштадт страшно переживает из-за переноса на завтрашний день её любимой мыльной оперы.