Часть вторая. Около полотна железной дороги стояло два «воронка»

Около полотна железной дороги стояло два «воронка». Ребята, в окружении конвоя, направились к ним. Ян, медленно шагая, смотрел на сосновый лес, который за впадиной, невдалеке, открылся его взору. Вот бы туда! Страшные мысли о зоне захлестнули его сознание. Как не хочется идти к «воронкам». Убежать бы в лес. Но конвою вон сколько. Ян жадно смотрел на лес. За четыре месяца, проведенных в тюрьме, он соскучился по вольному воздуху. Лес казался сказоч­ным, а воздух в лесу — необычным. Ведь это — воздух свободы. В лесу ни зеков, ни конвоя. Растет трава, и поют птицы. Нет колючей проволоки и нет тюремных законов. Сейчас у него не было слез, а в лесу, в одиночестве, они бы хлынули. «Я не хочу ехать в Одлян. Помоги, Господи!»

Но вот парни залезли в «воронки». Неизвестность давила души. Царило молчание. За весь путь от Сыростана до Одляна парни не об­молвились ни словом.

И вот—Одлян. В сопровождении конвоя ребята потопали в штрафной изолятор. Для новичков это был карантин. Здесь они дол­жны просидеть несколько дней.

Парней разделили на несколько групп и закрыли в карцеры. Они сняли с себя одежду и постелили на нары. Махорка у них была, и они часто курили. Разговаривали тихо, будто им запретили громко го­ворить.

На другой день, перед обедом, через забор, отделяющий штраф­ной изолятор от жилой зоны, перелез воспитанник. Окна от земли бы­ли высоко, и он, подтянувшись на руках, заглянул в окно карцера и тихо, но властно сказал:

— К и шки, кишки путевые, шустро, ну...

Парни смотрели на него через разбитое окно и молчали. Хорошая одежда мало у кого была.

— Ну,— выкрикнул парень,— плавки, брюки, лепни подавайте мне, быстро!

С той стороны неудобно было держаться, и он от натуги кривил лицо. Ему подали пиджак, он спрыгнул на землю и поднялся к окну соседнего карцера. Слышно было, как он и там просил одежду. Ему тоже что-то просунули в окно, и он теперь требовал одежду у третье­го карцера.

Насобирав вольной одежды, он перелез через забор в жилую зону.

На третий день ребят вывели из штрафного изолятора, и они сда­ли на склад вольную одежду. Здесь же им выдали новую, колоний­скую. Черные хлопчатобумажные брюки и такую же сатиновую ру­баху. Обули их, как и в тюрьме, в ботинки. Головной убор — черная беретка.

Со склада пацанов повели в штаб. Он находился в зоне. В каби­нете начальника собралась комиссия. Она распределила ребят по от­рядам, и дежурный помощник начальника колонии (дпнк) повел их строем в столовую на ужин.

Парни шли по подметенной бетонке. Вся колония утопала в зеле­ни. Коля поднял взгляд и увидел Уральские горы. Они полукольцом опоясывали местность. Колония находилась в долине, и красиво было смотреть на горы снизу.

Подходя к столовой, они встретили воспитанника, медленно ше­ствовавшего в сторону от них. Он был высокого роста, чернявый, и на нем были лишь одни плавки. Несмотря на то, что весна только начи­налась, он был хорошо загорелый. Заметив новичков, он остановился, повернулся к ним вполоборота и крикнул:

— Если есть кто с Магнитогорска, в седьмой отряд, будет моим кентом!

Он пошел дальше по бетонке медленно, важно, а Ян подумал: «Вор или рог, наверное. Вот было бы здорово, если б я был с Магнито­горска, ведь я иду в седьмой отряд. Он бы дал поддержку».

Зал в столовой был большой, человек на двести. После ужина ребят развели по отрядам.

Около седьмого отряда мельтешило несколько десятков воспитан­ников. Они выколачивали матрацы. Кто руками, а кто палкой. Еще трое стояли возле входа в отряд.

— Эй, Амеба,— крикнул один из них,— бей сильнее, что ты гла­дишь его, как бабу по...! А то я начну тебя заместо матраца колотить, пыль из тебя, наверное, сильнее полетит.

Ян не понял, кого назвали Амебой. Он столько слышал о зонах и так боялся этого Одляна... Но многие из ребят улыбались, и он по­думал, что в этой колонии, наверное, несильный кулак. Зона в первую минуту показалась ему пионерским лагерем. «Матрацы трясти застав­ляют, видно, не все хотят их колотить». И на душе у Яна стало веселее.

Новичков завели в воспитательскую. Она находилась на первом этаже двухэтажного барака, сразу у входа. За столом сидел капитан лет тридцати пяти и писал. Это был начальник отряда, Виктор Кирил­лович Хомутов. Ему кто-то позвонил по телефону, и он вышел. Вос­питательская сразу наполнилась ребятами. Они пришли посмотреть новичков. Все внимание было сосредоточено на Яне. Парень с одним глазом и со шрамом на полщеки.

— Откуда ты? — спросил его воспитанник невысокого роста, но плотный сложением.

— Из Тюмени.

— Срок?

— Три года.

— По какой статье?

— По сто сорок четвертой.

— Кем жить хочешь? Ворóм или рогом?

Ян помнил, что на этот вопрос прямо отвечать нельзя, и, прищу­рив правый глаз, повторил:

— Вором или рогом?.. Ей-богу, я еще не надумал, кем бы хотел жить,— сказал он.— Я еще не огляделся.

Парни громко засмеялись. Ответ «поживем — увидим» всем на­доел. А новичок сказал по-другому и развеселил всех. И смотрит он без боязни.

— Молодец,— сказал коренастый,— а ты хитрый...— И чуть по­медлив, добавил: — Глаз. Вот и будет у тебя кличка Хитрый Глаз.

В спальне к Хитрому Глазу подошел парень и спросил:

— Ты с Волгограда?

— Да. Вообще-то я с Тюмени, но последнее время жил в Волго­граде.

— В каком районе?

— В Красноармейском.

— А где там?

— В Заканалье.

— Ну, значит, земляк. В одном районе жили. Во всей зоне я один из Волгограда. Теперь, значит, двое. Пошли на улицу, там поговорим.

У входа в отряд на лавочках сидели несколько человек и курили. Сели на свободную.

— Малик меня зовут,— сказал земляк Хитрого Глаза.— Я уже скоро откидываюсь. Сорок дней остается. Три года отсидел. Что тебе сказать о зоне? — Малик задумался.— Пока я тебе многого говорить не буду. Надо тебе вначале осмотреться. Новичков у нас около месяца не прижимают. Если нарушений не будет. Так что за это время ты сам многое поймешь. Ну а так, для начала, знай: в нашей зоне есть актив и вор ы. Одно из худших нарушений — двойка в школе. За нее тебе бу­дут почки опускать. Старайся учиться лучше. Работать тоже можно — обойка, диваны обиваем. Грузим их и так далее. Но я на расконвойке. Видеться будем только вечерами. С чухами и марехами не разговари­вай. Да и вообще больше молчи — наблюдай. Полы у нас моют по оче­реди. Но не все. Актив и воры не моют. Мы с тобой в одном отделении. У нас больше половины полы не моют. Я тоже как старичок и расконвойник не мою. Ты же начнешь мыть через месяц. В общем, пока присматривайся. Ни в коем случае ничего никому не помогай, если попросят что. Присматривайся, и все.— Малик встал.— Пошли, в тол­чок сходим.

Они свернули за угол барака. Подойдя к туалету, Малик сказал:

— Вот это толчок. Смотри, когда один пойдешь — но постарайся пока в толчок один не ходить,— беретку снимай и прячь в карман. А то у тебя ее с головы стащат и убегут. Потом будет делов.

Толчок был длинный. Справа и слева проходили бетонные лотки, а посредине, разделенные низенькой перегородкой, с двух сторон на­ходились отхожие места.

До отбоя Хитрый Глаз с Маликом просидели на лавочке. Около десяти часов отряд построился в коридоре. Дежурный надзиратель сосчитал воспитанников, и когда на улице проиграла труба, начальник отряда Виктор Кириллович пожелал спокойной ночи, и ребята разо­шлись по спальням.

Утром труба проиграла «подъем», и парни строем пошли на плац на физзарядку. Плац находился посреди зоны, и под команду рога зо­ны по физмассовой работе — он возвышался на трибуне — повторили все упражнения, которые он показывал, и опять строем разошлись по отрядам. Дневальные мыли полы, а ребята ждали построения на завтрак.

— Отряд! Строиться на завтрак!

И опять строем в столовую. В столовой за столы садились по от­делениям. Места воров были за крайними столами. Хитрого Глаза по­садили посредине.

С керзухой ребята расправились быстро, выпили чай, и дежурный скомандовал выйти на улицу.

Строем воспитанники пришли в отряд, перекурили и потопали в школу.

Занятия в школе шли до обеда. После занятий парни переоделись в рабочую одежду, пообедали и с песней пошли на работу.

Хитрый Глаз, как и говорил Малик, попал в обойку. В колонии, в производственной зоне, была мебельная фабрика, основная продук­ция которой была диваны. Хитрого Глаза поставили на упаковку. На­до было таскать диваны, обертывать их бумагой, упаковывать и гру­зить на машины. Работа хоть и была тяжелой, но Хитрому Глазу по­нравилась.

Перед ужином ребята потопали в жилую зону. В воротах их ош­монали.

В колонии было восемь отрядов, в каждом — более ста пятидесяти человек. Нечетные отряды работали во вторую смену, а в первую учи­лись. Четные — наоборот.

В зоне было две власти: актив и воры. Актив — это помощники ад­министрации. Во главе актива — рог зоны, или председатель совета воспитанников колонии. У рога—два заместителя: помрог зоны по четным отрядам и помрог зоны по нечетным. В каждом отряде были рог отряда и его помощник. Во всех отрядах было по четыре отделения, и главным в отделении был бугор. У бугра тоже был заместитель и звали его — помогальник.

Вторая элита в колонии — воры. Их было меньше. Один вор зоны и в каждом отряде по вору отряда. Редко — по два. На производстве они тоже не работали. Еще в каждом отряде было по нескольку шуст­ряков, которые подворовывали. Кандидаты на вора отряда.

Актив с ворами жили дружно. Между собой кентовались, так как почти все были земляки. Актив и воры были в основном местные, из Челябинской области. Неместному без поддержки трудно было пробиться наверх.

Начальство колонии на воров смотрело сквозь пальцы. Прижать оно их не могло, так как авторитет у воров был повыше рогов, и пото­му начальство, боясь массовых беспорядков, или, как говорили, анар­хии, заигрывало с ними. Стоит ворам подать клич: бей актив!— и устре­миться самим на рогов, как больше половины колонии пойдет за ними, и даже многие активисты примкнут к ворам. Актив будет смят, и в зо­не начнется анархия. Но и воры помогали наводить в колонии порядок. Своим авторитетом. Чтобы им легче жилось. А сами старались грубых нарушений не совершать. Если вор напивался водки или обкайфовы­вался ацетоном, ему это сходило. Ведь он вор. Начальство это может скрыть. Главное, чтоб в зоне не было преступлений, которые скрыть невозможно. Порой воры с активом устраивали совместные кутежи. Вор зоны свободно проходил через вахту и гулял по поселку.

Три дня Хитрый Глаз прожил в колонии, и его никто не трогал. На четвертый день к нему подошел бугор и сказал:

— Сегодня ты моешь пол.

— Но ведь я новичок, а новички месяц полы не моют.

— Не моют, а ты будешь. Быстро хватай тряпку, тазик и пошел. Ну...

— Не буду. Месяц не прошел еще.

— Пошли,—сказал бугор и завел Хитрого Глаза в ленинскую комнату.

Бугру скоро исполнялось восемнадцать лет, и он ждал досрочного освобождения. Он был высокого роста, крепкого сложения, из Челя­бинска.

— Не будешь, говоришь,— промычал бугор и, сжав пальцы пра­вой руки, ударил Хитрого Глаза по щеке.

В колонии кулаками не били, чтоб на лице не было синяков, а ста­вили так называемые моргушки. Сила удара была та же, что и кула­ком, но на лице никакого следа не оставалось.

Удар был, сильный. Хитрый Глаз получил в зоне первую моргушку. У него помутилось в голове.

— Будешь?— спросил бугор.

— Нет.

Бугор поставил Хитрому Глазу вторую моргушку.

— Будешь?

— Нет!

Тогда бугор поставил Хитрому Глазу две моргушки подряд. Но бил уже не по щеке, а по вискам. Хитрый Глаз на секунду-дру­гую потерял сознание, но не упал. В зоне знали, как бить, и били с перерывом, чтоб пацан не потерял сознание.

— Зашибу, падла,—сквозь зубы процедил бугор.—Будешь?

— Нет.

Бугор поставил Хитрому Глазу еще две моргушки по вискам, и он опять крепко кайфанул. Но бугор его бить больше не стал, а вы­шел из комнаты, бросив на прощанье:

— Ушибать будут до тех пор, пока не начнешь мыть.

На следующий день не бугор, а помогальник сказал Хитрому Глазу, чтоб мыл полы. Хитрый Глаз ответил, что мыть полы не будет. Месяц еще не прошел.

— Не будешь,— протянул помогальник, искривив лицо.— Будешь!

Он похлопал его по щеке. Потом с силой ударил. Удар помогальника был слабее, чем у бугра, ставить моргушки он еще не научился, да и силы было меньше. Помогальник был чуть крепче Хитрого Глаза и немного выше.

Хитрый Глаз после удара ничего не ответил. Помогальник тогда стал часто ставить моргушки. Увидев, что Хитрый Глаз теряет созна­ние, а по-колонийски — кайфует, он перестал его бить и спросил:

— Будешь мыть?

— Нет,—ответил Хитрый Глаз. Голова у него гудела. «Как мне быть?—думал он.—Начинать мыть полы или не начинать?» И Хитрый Глаз решил пока держаться на своем.

Вечером, после школы, к Хитрому Глазу подошел Малик.

— Я слышал,—начал он,—тебя заставляют мыть полы. Но ты не мой. Крепись. Если ты их начнешь мыть, тебя с ходу сгноят. Будешь марехой. Я тебе посоветую сходить к помрогу зоны Валеку. Иди к нему на отряд и сказки: не успел, мол, прийти на зону, как меня заставляют мыть полы. Только не кони, сходи, а то они тебя будут бить до тех пор, пока ты не согласишься.

Идти к помрогу зоны не хотелось. Жаловаться он не любил. Да и что толку, если б Хитрый Глаз пошел и пожаловался. После это­го его бы сильнее избили и он вдобавок потерял бы уважение ребят.

Вечером помогальник завел Хитрого Глаза в туалетную комнату.

— Будешь мыть полы? — спросил он.

— Не буду,— ответил Хитрый Глаз.

В туалетной комнате никого не было, и помогальник, размахнув­шись, кулаком ударил Хитрого Глаза в грудь.

— Будешь? —повторил он и, услышав «нет», нанес серию крепких ударов в грудь.

Опытный рог или вор со второго или третьего удара по груди вырубали парня. Но у помогальника удары еще не были отработаны, и он тренировался на Хитром Глазе.

— Нагнись,— приказал помогальник. Хитрый Глаз нагнулся.

— Да ниже.

Хитрый Глаз еще нагнулся, и теперь его грудь была параллельно полу. Сильный удар коцем в грудь заставил его выпрямиться.

— Снова нагнись,— приказал помогальник.

Хитрый Глаз нагнулся. Помогальник снова пнул его в грудь, и на этот раз Хитрому Глазу стало тяжело дышать.

— Еще нагнись! — закричал помогальник, видя, что Хитрый Глаз выпрямился.

Третий раз помогальник пнул Хитрого Глаза в область сердца. У него помутилось в глазах, и он сделал шаг назад.

— Сюда, сука, сюда!—заорал помогальник. Он ударил его кула­ком в грудь.— Будешь мыть?

— Нет,—ответил Хитрый Глаз, и помогальник прогнал его из туалетной комнаты.

День был прожит.

— Но что толку,—сказал парень, что спал рядом,—все равно рано или поздно мыть полы ты будешь. Я не знаю, что тебе посовето­вать, смотри сам.

Пять дней дуплил помогальник Хитрого Глаза. Иногда ему помогал бугор, иногда рог отряда санитаров. Дуплили его не жалея. Ставили моргушки, били по груди, а тут как-то вечером помогальник позвал его в туалет и решил поупражняться по-другому.

— Подними руки,—сказал он Хитрому Глазу,—и повернись ко мне спиной.

Хитрый Глаз поднял руки, повернулся. Помогальник ребром ладо­ни ударил его по почкам. От резкой боли Хитрый Глаз нагнулся. Дождавшись, пока прошла боль, помогальник повторил удар. На этот раз боль была сильнее. Хитрый Глаз присел на корточки, отдышался.

— Хорош косить,— сказал помогальник и пнул его по спине.— Вставай.

Хитрый Глаз поднялся. Теперь помогальник ударил его по пече­ни, и он застонал.

— Косишь, падла,—буркнул помогальник и поставил Хитрому Глазу две моргушки с обеих рук по вискам.

У Хитрого Глаза зашумело в голове, и он схватился за нее руками.

— Убрал руки, быстро! — снова был приказ.

И помогальник продолжал бить Хитрого Глаза, отдавая ему команды. Удары следовали то в печень, то по почкам, и моргушки он ставил то по вискам, то по щекам.

После отбоя, когда Хитрый Глаз залез под одеяло, его начало тошнить. «Хоть бы в кровати не вырвало,— думал он,— а то неудобно будет». Но тошнота вскоре прошла, и ему стало легче. Лежа он не ощущал своего избитого тела. Он был как бы невесом. «Госпо­ди, как мне жить? То ли начать мыть полы? Ведь и правда, сколько бы я ни сопротивлялся — ну пусть я выдержу месяц,— все равно через месяц буду мыть полы. Лучше сейчас начать. А может, все же дер­жаться? Ведь Малик говорит, что мыть не надо...»

Хитрый Глаз слышал от ребят, что Малика избивали еще сильнее. Он тоже поначалу был упорный и не хотел выполнять команды. У Малика, говорят, отбита грудь. Волгоградских в зоне не было, и ему не могли дать поддержку. У Хитрого Глаза есть тюменские земляки — их в зоне более десяти человек,— но ни один из них не имеет автори­тет и защитить Хитрого Глаза не может. «Наверное,—думал Хитрый Глаз,— надо начать мыть полы».

«Ладно,—решил Хитрый Глаз, засыпая,—если завтра с утра ска­жут мыть полы — вымою. Ведь мыть их раз в восемь дней. Бог с ними».

Утром, когда помогальник сказал Хитрому Глазу помыть пол, он не стал отнекиваться и вымыл.

В этот же день в школе Хитрый Глаз получил двойку по химии. Он и так не любил этот предмет, а тут, когда его каждый день избива­ли, он не мог сосредоточиться и выучить урок. Вместо химических формул стоял вопрос: мыть или не мыть полы? Девятого класса— понял он — ему не осилить.

После занятий троих, ребят, которые получили двойки, бугры вызвали в туалетную комнату. И отдуплили. Хитрого Глаза бил помо­гальник. Но колотил он его сегодня несильно. Злой на него не был:

Хитрый Глаз ведь помыл полы.

Дня через два Хитрый Глаз получил двойку по физике. И его сно­ва дуплили, отбивая грудянку.

На учителей Хитрый Глаз стал злой. Учителя, улыбаясь, равнодуш­но подписывали воспитанникам приговор, ставя им двойки. Многие учителя были женами сотрудников колонии.

В школе он получил еще несколько двоек, и его опять дуплили. «Нет,—думал Хитрый Глаз,— на следующий учебный год пойду учить­ся в восьмой класс. Скажу, на свободе учился плохо и меня просто переводили из класса в класс. В восьмом все же будет легче. Но до конца учебы остается около двух недель. Можно еще наполучать кучу двоек. А не закосить ли мне на плохое зрение? Скажу, что я плохо вижу и день ото дня зрение все хуже становится».

На самоподготовке в спальне, читая учебник, он приставлял его чуть не к самому носу. На второй день помогальник сказал:

— Что, Хитрый Глаз, над книжкой склонился? Видишь плохо?

— Аха,—ответил он,—вот если чуть дальше от глаза, то уже и читать не могу.

— Косишь, падла.

В спальне, в левом углу, спали воры. Вор отряда, Белый, в прош­лом был рогом отряда. Он ждал досрочного освобождения, и после Нового года его хотели освободить. Белый обещал Хомутову, что за декабрь отряд займет первое место в общеколонийском соревновании. А тут в один день произошло сразу три нарушения. Не видать седьмо­му первого места.

После школы Белый построил воспитанников в коридоре, сорвал с кровати дужку и начал всех подряд, невзирая на авторитет, коло­тить. Несколько человек сумели смыться. Кое-кто из ребят успел на­деть шапку, и удар дужкой по голове смягчился. Белый от ударов сильно вспотел. Дужка разогнулась и теперь на место не заходила. Белый швырнул ее в угол.

Одни остались лежать в коридоре, а другие, кому полегче попало, разбежались. Одному пацану Белый раскроил череп, и у него хлеста­ла кровь. Двое не смогли идти, и их унесли на руках.

Белого за это лишили досрочного освобождения и выгнали из председателей совета отряда. Он стал вором. В отряде его все боялись, зная, каков он в гневе, и ему никто не перечил.

Вторым по авторитету в воровском углу был Котя. Он пулял из себя вора. Его авторитет далеко не равнялся авторитету Белого, и на­чальник отряда гнал его на работу. Но Котя не шел. «Радикулит, Вик­тор Кириллович, радикулит у меня,—говорил Котя начальнику отря­да Хомутову, или, как все называли, Кирке,—видите, еле хожу». И он хватался за поясницу и ковылял, согнувшись, в воровской угол. Ходил он всегда медленно, волоча ноги, и не делал резких движений — здо­рово косил на радикулит. Кирка отстал от Коти. Коте через месяц ис­полнялось восемнадцать, и Кирка решил не вступать с ним в конф­ликт, а дотянуть его до совершеннолетия и отправить на взросляк.

Любимое занятие было у Коти—мучить пацанов.

— Ну как, Хитрый Глаз, дела?— подсел к нему однажды Котя.

— А-а-а,— протянул Хитрый Глаз.

— Плохие, значит. Ах эти бугры, чтоб они все сдохли, на пола тебя, новичка, бросили. Но ты не падай духом. Не падаешь?

— Да нет.

Котя похлопал Хитрого Глаза по шее.

— Кайфануть хочешь?

— Чем?

— Я тебе сейчас покажу.

Котя накинул Хитрому Глазу на шею полотенце и стал душить. Хитрый Глаз потерял сознание. Когда очнулся, по лицу бежали му­рашки и кто-то будто колол лицо иголками, но несильно.

— Ну как кайф?

Хитрый Глаз промолчал.

— Еще хочешь?

Хитрый Глаз не ответил. Тогда Котя снова стал его душить. Хит­рый Глаз вновь отключился — Котя ослабил полотенце.

— Сейчас я тебе кислород перекрывать буду руками. Кайф от этого не хуже.

Котя цепко схватил Хитрого Глаза за кадык. Хитрый Глаз закашлялся—он отпустил. Хитрый Глаз отдышался—Котя сжал ему, но теперь не кадык, а шею. Хитрый Глаз опять потерял сознание. Когда Хитрый Глаз пришел в себя, Котя стал время от времени перекрывать ему кислород.

Целый месяц, пока Котю не отправили на взросляк, он издевался над Хитрым Глазом.

Белый, Котя и два шустряка кровати не заправляли. В зоне ворам, рогам, буграм было западло заправлять свои кровати, и заправляли за них парни.

Когда Хитрый Глаз согласился мыть полы, через несколько дней к нему утром подошел бугор и сказал:

— Хитрый Глаз, иди заправь кровати.

Хитрый Глаз отказался.

— Что-о-о,— протянул бугор и затащил Хитрого Глаза к себе в угол,— не будешь?

Он взялся руками за дужки кроватей и, готовясь подтянуться, чтоб пнуть каблуками Хитрого Глаза в грудь, спросил:

— Будешь, а то зашибу?

— Нет,— ответил Хитрый Глаз.

Бугор подтянулся и ударил Хитрого Глаза каблуками в грудь. Хитрый Глаз отлетел к противоположной кровати, ударился о нее го­ловой, но не упал.

— Будешь?

— Нет,—ответил Хитрый Глаз и получил два сильнейших удара в грудь здоровенными кулаками бугра.

Хитрый Глаз кайфанул.

— Я с тобой вечером поговорю,— пообещал бугор.

Хитрый Глаз, заправив свою кровать, вышел на улицу. А кровати в углу стал заправлять другой парень.

Вечером в туалетной комнате Хитрого Глаза дуплил помогальник. Он бил его с удовольствием, смакуя удары. Если Хитрому Глазу ста­новилось плохо, помогальник давал ему передышку.

— Будешь заправлять кровати?

Хитрый Глаз, чуть пошатываясь, ответил: «Нет»—и помогальник, поставив ему ядреную моргушку, выгнал его.

Боли в теле Хитрый Глаз не чувствовал. Он опять находился в не­весомости. Слегка кружилась голова, и со стороны можно было поду­мать, что он немного выпил.

Десятилетиями на пацанах отрабатывались удары. Этот опыт пе­редавался от бугра к бугру, от рога к рогу, от вора к вору. Все самые уязвимые места в человеческом теле были известны. Главное, когда бьешь, надо точно попасть. Вот потому такие начинающие активисты, как помогальник, отрабатывая удары, радовались, когда пацан после молниеносно проведенного удара падал, как сноп, или, оставаясь на месте, на две-три секунды терял сознание. Все, кто избивал пацанов, знали: доведенные до совершенства удары пригодятся на свободе. Там, в случае чего, они в мгновенье вырубят человека.

В спальню Хитрый Глаз заходить не стал. Он вышел на улицу и побрел в толчок. Курить ему сейчас не хотелось. Да и в толчок идти желания не было. Но ведь надо что-то делать до отбоя. Он с удоволь­ствием бухнулся бы сейчас на землю и лежал недвижимый. Чтоб никого не видеть. Роги, бугры, воры, как вы надоели Хитрому Глазу! Ему не хочется на вас смотреть.

Солнце стояло еще высоко, и вид на горы открывался великолеп­ный. Но Хитрый Глаз не замечал красоты, и мысли его сейчас пута­лись. Злости на помогальника не было. И вообще не было ни на кого. Одному, одному ему побыть хотелось.

На следующий день после физзарядки помогальник опять сказал Хитрому Глазу:

— Заправь кровати!

Хитрый Глаз промолчал,

— Не понял, что ли?

В ответ — молчание.

— Пошли,—сказал помогальник и повел Хитрого Глаза в ленин­скую комнату.

И снова удары, удары, удары.

— На работе продолжим,—сказал помогальник, когда они выхо­дили из комнаты.

На работе помогальник кулаками бить Хитрого Глаза не стал— зачем? Здесь же есть палки. Любые. Сломается одна, можно взять другую.

Богонельки ⁵,[ ⁵ Богонелька — часть рука от предплечья до локтя.] богонельки отбивал помогальник Хитрому Глазу. Только боль проходила, наносился следующий удар, за которым сле­довал вопрос: «Будешь заправлять?»

Хитрый Глаз извивался от ударов, но не кричал, не просил прек­ратить.

— Так, до вечера,—сказал помогальник, сломав о Хитрого Глаза вторую палку.

Сегодня обойка закончила работу раньше. Ребята—кто остался в цехе, кто вышел на улицу. Хитрый Глаз в цехе сидеть не стал. Хо­чется побыть на воздухе.

К парням подбежал Мотя, он был тоже на седьмом отряде, но учился в ученичке, овладевая новой профессией. Остановившись, он бросил в ребят палец. Парни отскочили.

— Что, коните?—спросил он их.—Это ведь палец, а не бугор, и вас не ударит, В станочном цехе один отпилил. Р-р-раз—и нет пальца.

Мотя жил в колонии около двух лет, и ему в свое время перепа­дало от актива, но теперь его, старичка, трогали реже.

— В натуре, пальца испугались,— говорил Мотя, играя отпилен­ным пальцем.— В прошлом году один пацан кисть себе отпилил, Санек надел ее на палку и пугал всех. Пострашнее было. А вот раньше, кому невмоготу было, не то что руки или пальцы — голову под пилу под­ставляли. Нажал педаль, подставил голову, отпустил педаль — и пока­тилась голова. А сейчас головы под пилу не суют — руку там или пальцы.

Мотя привязал к пальцу нитку и пошел от ребят, играя им. Мотя знал много колонийских преданий.

— Зону нашу в тридцать седьмом году построили,— рассказывал он,— не зону, собственно, а бараки одни. Заборов тогда не было, не было колючки и паутины. Воры летом в бараках не жили. Они в горы по весне уходили и там все лето балдели. Еду им туда таскали. Они костры жгли, водяру глушили, картошку пекли. А потом новый хо­зяин пришел и решил зажать воров Актив набирать стал. Рога зоны назначил. А воры в хер никого не ставили. И тогда рог зоны предло­жил вору зоны стыкнуться. Если рог победит, быть активу в зоне, зо­на станет, значит, сучьей. Победит вор—актив повязки скидывает. Рог с вором в уединенном месте часа два дрались, никто не мог побе­дить. Оба выдохлись. Вор ударил рога, и рог упал. Вор подошел к не­му, а рог, лежа, сбил его с ног и сам вскочил. Начал его дубасить. И одолел. Вот с тех пор на нашей зоне и стали роги и бугры. Ну а воры так и остались.

Рассказ Моти был правдивый, но не совсем точный. Может быть, и стыкался рог зоны с вором зоны и победил его. Но не так появился актив в зоне.

Когда началась война, в Одлян пригнали этап активистов из од­ной южной колонии. Хозяин, обговорив с ними, как навести порядок, чтоб не воры командовали парнями, а он и активисты, вечером прика­зал работникам колонии домой не уходить.

Когда зона уснула, вновь прибывшие активисты вместе с работни­ками колонии зашли в один из отрядов. Разбудив воров и позвав их в туалетную комнату, они предложили им отказаться от воровских идей и работать. Воры ответили отказом, и тогда активисты стали их дуплить. Избив до полусмерти, актив взял с воров слово, что они им мешать не будут.

Так переходили они из отряда в отряд, избивая воров. К утру де­ло было сделано. Избитые воры валялись трупами. От воровских идей они не отказались, но все дали слово, что против актива ничего не имеют.

Так с тех пор в Одляне наряду с ворами появились активисты.

На другой день под усиленной охраной работников колонии и ак­тивистов воспитанники принялись огораживать зону забором. А еще через несколько дней пацаны вместо блатных песен стали петь строе­вые, советские.

Вечером помогальник в туалетной комнате опять отрабатывал удары на Хитром Глазе.

— Что ты, Хитрый Глаз, так упорно сопротивляешься? Ты ведь и полы вначале мыть не хотел, но ведь моешь же сейчас. И кровати заправлять будешь, куда ты денешься? И не с таких спесь сбивали. Еще ни один пацан, запомни, ни один, кого заставляют что-то делать, не смог продержаться и взять свое. Хочешь, и за щеку заставим взять, и на четыре кости поставим, ведь нет у тебя ни одного авторитетного земляка. Поддержку же тебе никто не даст. А Малика ты не слушай. Он тоже все делал, когда его заставляли. Но сейчас он старичок.— Так говорил помогальник, размеренно дубася Хитрого Глаза.

И в этот вечер Хитрый Глаз не дал слово заправлять кровати.

«Долго мне не продержаться,— соображал Хитрый Глаз.— Вот взять, к примеру, коммунистов. Их немцы избивали сильнее. Но они на допросах держались и тайн не выдавали, хотя знали, что из лап гес­тапо им живыми не вырваться. Но ради чего сопротивляюсь я? Ради того, чтобы получше жить. Но через два с половиной года меня отпу­стят. А если я буду сопротивляться и меня каждый день будут дуп­лить, дотяну ли я до освобождения? Хорошо, дотяну, но калекой. Уж лучше заправлять, когда скажут, кровати и остаться здоровым. Но в зоне мне жить больше двух лет — и кем же я за это время стану? Амебой? Нет, я не хочу быть Амебой».

В седьмом отряде был воспитанник, тюменский земляк Хитрого Глаза по кличке Амеба. Эту кличку он услышал в первый день, когда воспитанники вытрясали матрацы.

Амеба был забитый парень, который исполнял команды почти лю­бого парня. За два года, которые он прожил в Одляне, из него сдела­ли не то что раба — робота. Амеба шагом никогда не ходил, а всегда, даже если его никуда не посылали, трусил на носках, чуть-чуть наклоня тело вперед. Его обогнал бы любой, даже небыстрым шагом. Лицо у Амебы было бледное, пухлое и всегда неумытое. Ему просто не бы­ло времени умываться. Он не слезал с полов. Только и можно было увидеть Амебу, как он сновал с тазиком по коридору. Он мыл полы то в спальне, то в коридоре, то в ленинской комнате. Руки у него бы­ли грязные, за два года грязь так въелась, что и за месяц ему бы не отпарить рук. Его лицо не выражало ни боли, ни страдания, а глаза — бесцветные, на мир смотрели без надежды, без злобы, без тоски—они ничего не выражали. Одно ухо у Амебы было отбито и походило на большой неуклюжий вареник. Грудная клетка у него давно была отби­та, и любой, даже слабый удар в грудь доставлял ему адскую боль. Но его давно уже не били ни роги, ни воры, ни бугры. Теперь они его жалели, потому что после любого удара, не важно куда — в висок, грудянку или печень,—он с ходу отрубался. Бить Амебу вору или ро­гу было западло. И его теперь долбили парни, кто стоял чуть повыше его. Они, чтоб показать, что они еще не Амебы, клевали его на каж­дом шагу, и он, бедный, не знал, куда деться. Когда бугры замечали, что почти такая же мареха долбит Амебу, они кшикали на такого парня, и он тут же испарялся. У Амебы были отбиты почки и печень, и ночью он мочился под себя.

Амебу не однажды обманывали. Подойдет какой-нибудь парень и скажет, что он его земляк. Разговорятся. А потом парень стукнет Амебу в грудянку и захохочет: «Таких земляков западло иметь».

Хитрый Глаз, узнав, что Амеба его земляк, пытался с ним загово­рить, но Амеба разговаривать не стал — подумал, что его разыгрыва­ют.

В другой раз Хитрый Глаз догнал Амебу на улице,

— Амеба, что же ты не хошь со мной поговорить, ведь я твой земляк.

— А ты правда из Тюмени?— остановился Амеба.

И хотя Хитрый Глаз в Тюмени никогда не жил, он сказал:

— Правда, Амеба. А ты где в Тюмени жил?

Амеба объяснил. Хитрый Глаз такого места в Тюмени не знал, но с уверенностью сказал:

— Да-да, я бывал там.

— Бывал? — тихонько повторил Амеба и краешком губ улыб­нулся.—Наш дом стоит по той стороне, где магазин, третий с краю. У него зеленая крыша.

— Зеленая крыша,—теперь повторил Хитрый Глаз,—говоришь. Стоп. Да я помню зеленую крышу. Так это ваш дом?!

— Да, наш,—все так же тихонько, но уже веселее сказал Аме­ба.—А ты братьев моих знал?

— Братьев? А какие у них кликухи?

— У одного была кликуха, у старшего — Стриж. А у других нет.

— Стриж, Амеба, да я же знал Стрижа, так это твой брат?!

— Ну да, мой!

Амеба опять чуть улыбнулся и стал спрашивать Хитрого Глаза, где он жил в Тюмени. Хитрый Глаз сказал, что он жил в центре.

Амеба стоял так же, как и ходил,— на носках. Казалось, он оста­новился всего на несколько секунд и снова сорвется с места и потру­сит дальше.

Хитрый Глаз решил назавтра заправить кровати. Бессмысленно подставлять грудянку под кулаки помогальника. Ну а до уровня Аме­бы он не опустится: все равно из Одляна он вырвется.

Кровати по приказу он заправил, но прошло несколько дней, и бугор сунул ему носки:

— Постирай.

Хитрый Глаз отказался. И опять его стали дуплить, и он сдался: носки постирал. А на другой день носки стирать дал ему помогальник.

С каждым днем Хитрый Глаз опускался все ниже и ниже. Занятия в школе кончились, бить за двойки перестали. Теперь, поскольку он выполнял команды актива, его трогали реже.

Малик, узнав, что Хитрый Глаз постирал носки, стал с ним мень­ше разговаривать. А как было не постирать. И другие пацаны, не хуже его, стирали. «Что толку,—думал он,—лучше я постираю, чем будут отнимать здоровье».

Постепенно Хитрого Глаза стали звать Глазом. Слово «Хитрый» отпало.

Глаз решил закосить на желтуху. Чтоб поваляться в больничке. Он слышал от ребят, что если два дня не принимать пищу, а потом проглотить полпачки соли—желтуха обеспечена. Но как можно не есть, когда в столовой за столами сидят все вместе. Сразу заметят. Он все же решил попробовать — так опостылела зона.

Утром, когда все ели кашу и хлеб с маслом, Глаз к еде не прит­ронулся.

— Что-то не хочется. Заболел я,— сказал он.

Никто и слова не сказал. В обед тоже — ни крошки.

Помогальник, когда пришли в отряд, спросил:

— Глаз, что ты не жрешь?

— Да не хочу. Заболел.

— Врешь, падла. Закосить хочешь. Не выйдет. Попробуй только в ужин не поешь — отоварю.

Но и в ужин Глаз не ел. Помогальник завел его в туалетную ком­нату и молотил по грудянке.

На другой день Глаз не съел завтрак. На работе помогальник взял палку, завел его в подсобку и долго бил по богонелькам, грудянке, приказывал поднять руки, стукая по бокам.

— Знаю я,— кричал помогальник,— на желтуху закосить хочешь! Попробуй только! Когда из больнички выйдешь, сразу полжизни отниму.

Раз все помогальнику известно про такое кошение, Глаз обед съел. «А что,— думал он,— если земли нажраться, должен же живот у меня заболеть? Болезнь какую-нибудь да признают. Но где лучше землю жрать? Весь день на виду. Можно после отбоя, когда все уснут. А-а, лучше всего в кино, все смотрят, и до меня никому нет дела».

В колонии два раза в неделю — в субботу и в воскресенье — пока­зывали кинофильмы. Набрав полкармана земли, Глаз ждал построения в клуб.

И вот Глаз сидит в зале. Многие ребята увлечены фильмом, дру­гие кемарят. Он запустил руку в карман. Достал полгорсти земли и, хотя никто на него не смотрел, поднес руку к подбородку, будто он чешется, провел по нему и незаметно взял землю в рот. Попытался проглотить, но она в глотку не лезла. Он стал ее жевать, чтоб выде­лялась слюна, но земля с трудом пролезала в горло. Давясь, он прог­лотил ее и снова,взял в рот. Жевал, но сухая земля комом стояла в глотке. Глаз чуть не плакал. Может, разболтать с водой и выпить? Но где? Где он возьмет кружку, чтоб не видали ребята, где намешает зем­лю с водой и выпьет?

Утром ему пришла мысль: выпить на работе клей, которым он приклеивал на диваны товарный ярлык. Когда все вышли из цеха на первый перекур, Глаз взял баночку с клеем и приложился к ней. Клей был сладковатый, противный. Вытерев губы рукавом сатинки, пошел в курилку.

Вскоре после перекура Глаза начало тошнить. Он вышел на ули­цу, и его вырвало, И снова во рту он ощутил клей. И его второй раз вырвало.

«Ничего, ничего и с клеем не вышло. Что же мне над собой сде­лать, чтобы попасть в больничку? Ведь ребята лежат в ней, неужели мне не попасть?»

Здание больнички стояло посредине колонии. Глаз смотрел на больничку будто на рай.

В последние два дня у Глаза начался нервный тик. Дергалась, даже трепетала левая бровь. Он в этот момент прикладывал пальцы к бро­ви, и она переставала. Но стоило ее отпустить, и она начинала снова. Несколько раз Глаз подбегал к зеркалу — оно висело в спальне на сте­не,— стараясь посмотреть, как дергается бровь. Но когда он подбегал, бровь трепетать переставала. И все же раз он успел подбежать к зеркалу, пока бровь дергалась. Ему казалось, что она ходуном ходит. Но бровь дергалась не вся, а только средняя ее часть, но зато так быстро-быстро, будто живчик сидел под бровью и, атакуя ее изнутри, старался вырваться на свет божий.

Освобождался Малик, земляк Глаза. Он отсидел три года. Ему шел девятнадцатый. Он обегал колонию с обходным листом и теперь, после обеда, должен через узкие вахтенные двери выйти на свободу.

Был выходной, Малик со всеми попрощался. Ему надо идти на вахту, но он, грустный, слонялся по отряду. Глаз ходил за ним, надеясь поговорить и дать адрес сестры, чтобы в Волгограде Малик зашел к ней и передал привет. Но Малик Глаза не замечал, как не замечал и вообще никого.

Он вышел в тамбур. «На вахту, наверное»— подумал Глаз. Но Ма­лик в тамбуре сказал: «Глаз, не ходи за мной». Он поднялся по лестни­це на площадку второго этажа. Здесь был запасной выход из шестого отряда, которым никто не пользовался.

В глазах Малика были слезы. Если в отряде он еще сдерживал их, то в тамбуре он им дал волю.

Глаз стоял и слушал, как на второй площадке плачет Малик. Глаз вышел на улицу, сел на лавочку и закупил.

За три года, проведенных в Одляне, Малику порядком отбили грудянку. И вот теперь ему надо освобождаться, а он не идет. Ему тяжело покидать Одлян, ему хочется побыть в Одляне еще с часок и поплакать. Надо еще немного побыть здесь—просит душа Мали­ка, и он остается на площадке второго этажа.

Дежурный помощник начальника колонии приказал активу найти Малика и послать на вахту. Его же выпускать надо.

Только один Глаз знал, где Малик, но молчал.

Прошло около часа. Кто-то из воспитанников нашел Малика. Дпнк поднялся на площадку и сказал:

— Маликов, ну хватит, пошли,

Малик вытер рукавом слезы и медленно стал спускаться.

Сегодня после перекура, когда ребята приступили к работе, мастер обойки Михаил Иванович Кирпичев позвал к себе в кабинет Маха, шустряка, который, когда на взросляк уйдет Белый, непременно дол­жен стать вором отряда. В обойке он был бригадиром.

— Станислав,— сказал мастер,— я двадцать лет работаю в зоне, и всегда, если рог не может порядка навести, к ворам обращались. Скажет вор одно слово—и порядок наведен. А чтобы работали пло­хо—да такого просто не знали. Вору стоит только зайти в цех, как все во сто раз шустрее завертятся. А теперь нам и заготовки часто не поставляют, и малярка сдерживает. Да не бывало такого. А сей­час — мне даже неудобно говорить — обед у меня свистнули. Я всего только минут на двадцать отлучился.

Ничего мастеру не ответив, Мах быстро вышел из кабинета.

— Обойка!— гаркнул он, и ребята побросали работу.— Собраться!

Ребята медленно побрели в подсобку и построились. Вошел Мах, в руках у него были три палки. Он бросил их под ноги и закричал:

— Щушары! У Кирпичева обед увели! Кто?!

Ребята молчали. Среди обоечников был помогальник букварей, Томилец, шустряки из других отрядов да из седьмого тоже.

— Так,— продолжал Мах,— даю две минуты на размышление, а потом, если не сознаетесь, начну палки ломать.

Парни молчали. Кто же свистнул обед у Кирпичева?

Прошло несколько длинных минут. Мах поднял палку. Из строя вышел Томилец, взял вторую. Шустряки — а их было несколько чело­век—покинули подсобку. Мах знал, что эти ребята обед не стащат. Он посмотрел на первую шеренгу и сказал:

— Три шага вперед!

И замелькали палки. Мах с Томильцем стали обхаживать пацанов. Били, как всегда, по богонелькам, по грудянке, если кто нерасторопный ее подставлял, и по бокам.

Обе шеренги корчились от боли, и палки были сломаны, когда Мах и Томилец остановились. Мах взял третью палку и сказал:

— Эта палка не последняя. Бить будем, пока не сознаетесь.

Томилец принес еще две палки.

— Даем вам время подумать,—сказал Мах, и они с Томильцем вышли из подсобки.

Минуты тянулись медленно. Все теперь знали, за что их били, и твердо были уверены, что бить будут еще.

Минут через десять в подсобку вошли Мах, Томилец и еще два вора из других отрядов.

— Ну что,— спросил Мах,— нашли обед?

Парни молчали.

— Начнем по новой,— сказал он, беря из угла палку.

Палки были сломаны, обед — не нашелся.

— Идите работать. А в перекур зайдете сюда,— сказал наконец Мах.

Руки у ребят были отбиты, но все приступили к работе.

Мах зашел к Кирпичеву.

— Михаил Иванович! Четыре палки сломали, никто не сознается. Может, кто не из наших взял?

— Сломайте хоть десять, но шушару найдите.

Мах двинул в цех. Мах работал. Сшивал диваны. Он шустрее и качественнее других справлялся со своим заданием. Вором, вором он скоро станет и тогда будет слоняться по зоне.

И кто бы мог подумать, что обед у Кирпичева свистнули два вора — Ворон и Светлый. Шофер передал им бутылку водки, срочно была нужна закусь, и они, проходя через обойку, зашли в кабинет к Кирпичеву. Там никого не было, и они хотели уходить, как Светлый заметил на столе сверток.

— Давай,—сказал Светлый,—у Кирпичева на закуску обед прихватим.

Он взял обед и, не пряча его, вышел.

На чердаке они распили бутылку, закусили и веселые пошли по промзоне.

Навстречу летел шустряк Кыхля.

— Куда несешься? — спросил Ворон.

— В ученичку.

— Что нового?

— Да ничего. В обойке, правда, у Кирпичева обед стащили. Обойка трупом лежит. Никто не сознался. Мах будет обед из них вышибать еще.

— Та-ак,— протянул Ворон,— иди. Кыхля двинул, а Ворон сказал:

— Светлый, в натуре, из-за тебя ребят дуплят. Пошли.

Они отправились в малярку. Отозвали шустряков и велели бы­стро принести несколько банок сгущенки, консервов или другого гужона, какой будет.

Отоварка прошла не так давно, и курков в промзоне еще много.

Не прошло и, двадцати минут, как шустряки положили на ска­мейку две банки сгущенки, банку консервов, полбулки свежего хлеба и пол-литровую банку малинового варенья.

Светлый с Вороном закурили и послали пацана в обойку за Махом.

Мах пришел быстро.

— Садись,— сказал ему Светлый. Мах сел напротив.

— Что, у вас в обойке обед у Кирпичева взяли?

— Ну,— сказал Мах и пульнул матом.

— Обед взяли мы,— сказал Светлый. Мах с недоверием посмотрел на воров.

— Мы достали пузырь водяры. Закуски не было. Зашли к Кир­пичеву, базар к нему был. Его не было. В общем, Мах, так; отнеси это ему.— Светлый кивнул на жратву.— Но не говори, что обед мы взяли, понял? Не дай бог скажешь. Гони что хочешь, дело твое.

Они ушли, а Мах остался сидеть в курилке. Не бывало такого в зоне, чтоб воры у мастера обед забирали. Прав Кирпичев — воры сейчас измельчали.

Мах остановил проходившего мимо курилки пацана. Он был в халате.

— Сними халат,— сказал Мах.

Парень снял. Мах завернул в него банки, хлеб и сказал:

— За халатом придешь в обойку.

Кирпичев сидел в кабинете. Мах развернул халат и выложил еду.

— Ваш обед, Михаил Иванович, съеден. Я и парни просим у вас извинения. Заместо вашего обеда мы принесли вам это. Кирпичев курил и смотрел на банки.

— Кто?

Мах промолчал.

— Кто съел?

— Михаил Иванович, ваш обед взяли не наши ребята. Это точно. Но кто, я сказать не могу.

— Воры, значит?

Мах молчал.

— Что, закусить нечем было?

Мах кивнул.

— Попросить надо было.

Учебный год был окончен, но восьмые и десятые классы еще долго сдавали экзамены. Вот экзамены сданы, и около пятидесяти человек освободили досрочно. Освободились досрочно помрог отряда Коваль и рог отряда Майло. Неплохой был рог. Хоть он и сильный был, но пацанов не трогал, иногда их защищал. Воры и актив, может, поэтому его не любили.

Рогом отряда поставили бугра отделения букварей Мехлю, а бугром у букварей — помогальника Томильца.

Мехля был татарин. Из Челябинской области. Невысокого роста, коренастый. У него была очень развита грудная клетка. Ему уже подошло досрочное освобождение, и начальник отряда пообещал: если в отряде будет порядок, его к концу лета освободят.

Мехля, став рогом отряда, всюду ходил с палкой. Многие роги и воры с палками не расставались. Печатает шаг какой-нибудь отряд по зоне, а в первой четверке канает вор и играет палкой. В строй-то он встал просто так: пройтись, размяться. В строю воры, как и роги, не ходили.

Как и актив, воры в зоне ходили всегда в выглаженных сатинках и брюках. Ранты у ботинок — обрезаны, каблук — рюмочкой. Берет­ки — синего цвета, хотя у всех — черные. Но и здесь воры выделя­лись: часто, даже в строю, ходили без береток.

Вором четвертого отряда был Славик — высокий, стройный, красивый. Шел ему восемнадцатый год. Он чаще других воров стано­вился в строй и ходил, как и все воры, в первой четверке. И неизмен­ным спутником его была палка. Но пацанов он не бил, а если и опускал ее иногда, то лишь на спины оборзевших бугров.

Славик, в отличие от других воров, на шее носил газовую сире­невую косынку. Он так искусно ее завязывал, что она напоминала мужской галстук. Когда он шел впереди отряда, улыбаясь и играя, как жонглер, палкой, концы косынки развевались, задевая его румя­ные щеки и касаясь плеч. Эту косынку ему подарила учительница. Роман у них начался прошлой осенью, и до сих пор начальство не могло их засечь.

И вот учительница уходила в отпуск. И Славик захотел устроить ей проводы. С Мехлей у Славика были хорошие отношения, и они решили провести танцы. Из школы в ленинскую комнату принесли проигрыватель и пластинки. Вместе с Любовью Викторовной в седь­мой отряд пришли еще три молоденькие учительницы. Мехля загнал в ленинскую комнату первых попавшихся пацанов и объявил:

— Внимание, ребята! Сегодня учителя нашей школы проводят в нашем отряде вечер танцев. Для этого принесена музыка. Сейчас будем веселиться. Будем танцевать.

Он поставил пластинку, и зазвучало танго. Славик танцевал с Любовью Викторовной, Мехля пригласил вторую учительницу, а двух оставшихся — бугры. Танцевали четыре пары. Глаз и остальные парни, кто был в ленинской комнате, молча смотрели на миловидных учительниц, которых за талии обнимали четверо счастливых парней.

— Что же они не танцуют? — спросила Мехлю светловолосая учительница, которую он прижимал к груди.— Какой же вечер танцев, если только мы и танцуем? Я хочу, Рома, чтоб танцевали и весели­лись все.

— Татьяна Владимировна, я даю вам слово, что танцевать будут все. И веселиться тоже.

После танго Мехля сказал ребятам:

— Следующий танец чтоб все танцевали.

Но парню с парнем танцевать не хотелось. Да и не до танцев было. Вечером седьмой отряд идет в наряд убирать столовую. А это значит: дуплить там будут.

После второго танца Мехля приказал ребятам выйти из ленин­ской комнаты.

— Всем в туалетную,— распорядился он.

— Почему не танцуете? — закричал Мехля, входя в туалетную комнату с дужкой от кровати. И начал отоваривать всех без разбору.

Здесь не было ни одного шустряка. Никелированная дужка мель­кала, отражая свет, и опускалась на богонельки, спины, груди ребят. Мехля не смаковал удары, а просто бил. Многие стонали, но никто не вскрикнул: и зоне, когда бьют, кричать нельзя. Кто кричит, того бьют сильнее.

Парни, вернувшись в комнату, разбились на пары и стали тан­цевать танго. Они топтались на месте, еле двигая ногами.

Мехля, танцуя с учительницей, стриг за ребятами. Когда он встречался с чьим-нибудь взглядом, парень улыбался.

Глаз решил ударить себя ножом на производстве, а сказать, что ударил парень. «Я скажу, что плохо его запомнил. Как увидел перед собой нож—напугался. Так что виновного не будет, а меня положат в больничку. С месяц хоть поваляюсь»,— думал он.

Сегодня Глаз из станочного цеха таскал в обойку бруски для упаковки и там, в чужом цехе, он решил полоснуть себя ножом.

Перед перекуром он взял нож, которым обрезали материал у диванов, и спустился вниз, в станочный цех. У выхода из цеха людей не было, а работа станков глушила любой разговор. «Надо резануть себя быстрее, пока никого нет. А то кто-нибудь тоже может спус­титься или, наоборот, станет выходить из цеха». Глаз с трапа отошел в сторону и стал за штабелем досок. Вытащив из кармана нож, по­хожий на сапожный, ручка которого была обмотана черной изоля­ционной лентой, он взял его в правую руку и крепко сжал. Лезвие ножа было небольшое. Подняв левой рукой сатинку и майку. Глаз посмотрел на смуглый живот. «В какое место лучше ударить? По­ниже пупка или повыше? В левую сторону или в правую? Куда же лучше? А-а, ударю вот сюда, выше пупка, в светлое пятнышко. Это будет как бы цель. Буду в нее метить. Так...»

Глаз отвел руку для удара. Он глядел на живот и не мог решить­ся. Страшно ему стало. А вдруг он себя здорово поранит. «Да ну, ничего страшного не будет. Нож такой короткий. А бывает ведь — пырнут кого-нибудь длинным ножом, и тему хоть бы хны. Через месяц здоровый. Нет, все же я ударю себя. Нечего конить. Да, чтоб быть смелее, лучше на живот не смотреть. Куда попаду. Ну... Стоп! Что же это я поднял сатинку? Ведь сразу догадаются. Рана есть, а дырки ни на сатинке, ни на майке нет. Что ж, скажут, на тебя наста­вили нож, а ты сатинку с майкой поднял и брюхо для удара под­ставил?»

Глаз заправил сатинку в брюки и крепче сжал ручку ножа. «Ну»,— торопил он себя.

В этот момент по трапу раздались шаги. С улицы в цех кто-то спускался. Глаз спрятал нож в карман и, выйдя из-за досок, стал подниматься навстречу парню. Обождав с минуту на улице, Глаз вернулся в цех, набрал брусков и отнес их в обойку. Ребята в это время шли на перекур. Глаз незаметно сунул на место нож — его никто не хватился — и пошел курить.

«Не удалось у меня. Ну и не буду тогда. Хер с ним. Второй раз пытаться не стоит, раз в первый не вышло».

Глаз не подумал, что нож, которым он хотел себя пырнуть, в обойке не нашли бы и всем стало ясно, что резанул он себя сам.

Идя на съем, Глаз думал, как ему попасть в больничку.

Около вахты отряд построился. Сейчас откроют ворота и охрана начнет их шмонать. Но охрана медлила. Строй нарушился, и Глаз подошел к деревянным воротам. Они вели в жилую зону. На одной из Досок на уровне головы чуть наискосок было выцарапано гвоздем: «Самара Вор 8 лет концом».

Самара был вор необыкновенный: никто не видел, чтоб он паца­на ударил. Он был до того веселый, что, казалось, он родился с улыбкой. Некоторым ребятам, и не землякам даже, давал поддержку.

Попал Самара в бессрочку в десять лет. Просидев четыре года — раскрутился. Дали четыре.

Несколько дней назад Самара освободился. Всю ночь рыдала гитара: воры устроили ему чудные проводы.

Колонийскую столовую по очереди мыли все отряды. Вечером, после ужина, бугры и помогальники седьмого отряда собрали около тридцати воспитанников, таких, кто никогда с полов не слазил, и строем повели в столовую.

Ответственным за уборку столовой был назначен бывший помо­гальник, а теперь бугор отделения, где жил Глаз,— Пепел.

— Начинайте мыть,— крикнул Пепел,— хватит со стульями возиться!

Пацаны схватили тряпки и подошли к окну раздачи.

— Стали в ряд! — скомандовал Пепел.

Ребята встали, бросили перед собой тряпки, и Пепел сказал: «Пошли»,—и парни, нагнувшись и соединив тряпки, погнали гряз­ную воду к выходу. Пепел шел сзади.

— Так, останьтесь трое собирать воду.— И Пепел назвал клички.

Трое ребят тряпками стали собирать воду в ведра, а остальные — гнать к ним грязную.

Пепел иногда брал ведра и выплескивал воду, где он больше видел грязи.

Вместе с Глазом полы мыл и Амеба. Глаз заметил, как он подо­брал с пола кусок хлеба и сунул его в карман. Потом стал отщипы­вать хлеб и отправлять в рот. Но делал это назаметно. Хлеб он даже не жевал, так как он был размокший, а проглатывал.

Время шло, а полы, хотя ребята и торопились, мылись медленно. Уж больно большой столовая была. Тогда Пепел построил ребят, принес палку и стал охаживать ею. Бил он не изо всей силы и не­долго.

После этого ребята стали бегать с тряпками—так приказал Пепел—и быстро устали. Теперь Они в ряд не становились, а про­тирали пол в разных местах. Чтоб парни шевелились быстрей. Пепел ходил от одного моющего к другому и бил палкой по согнутой спине.

— Шустрее!—кричал он и ругался матом.—Быстрее закончи­те — быстрее в отряд.

В баню Глаз ходить не любил. Не столько он мылся, сколько подносил ворам, рогам, буграм чистые простыни. Противно ему это было. И, чтоб не прислуживать, он перестал ходить в баню. Два раза подряд не ходил. Майка потом воняла. А пот напоминал убийство. То, нераскрытое. А совершили они его так.

Рыская по району в поисках свидетельств о восьмилетнем обра­зовании, Ян с Робкой Майером и Генкой Медведевым поставили на уши омутинковскую школу. Не найдя свидетельств, они прихватили в качестве сувенира спортивный кубок. Гена бросил его в свою спор­тивную сумку.

Возвращались зайцами. Ехать на крыше было холодно. Ян на ходу — ему это было не впервой — спустился по скобам к двери вагона. Нажал на ручку — дверь отворилась.

Он позвал ребят. Они спустились с крыши и залезли в вагон.

— Надо уйти в другой тамбур, где есть люди,—сказал Ян. Он боялся, как бы проводница не высадила их, безбилетников, в Вагае.

В соседнем тамбуре курили несколько мужиков. Парни тоже за­курили, прислушиваясь к разговору. Оказывается, двое ехали с за­работков. С деньгами. Оба — в Ялуторовск. Третий — услышали они — старозаимковский.

Ребята решили ограбить мужиков. Но кого легче?

— Грабанем ялуторовских,— предложил Робка.— Втроем мы с ними справимся.

Гена согласился, но Ян сказал:

— Двоих нам не потянуть. В Ялуторовске рядом с вокзалом ав­тобусная станция. Последние автобусы еще, наверное, ходят. Сядут и уедут. Ну поедем и мы вместе с ними. Они нас запомнят. Да может, они и рядом с вокзалом живут. Я предлагаю грабануть вот этого, который сойдет в Новой Заимке. Идти ему в Старую Заимку — это километров семь. Дорогу я знаю. Мы за ним можем даже сразу и не пойти, чтоб не спугнуть. Ну, как?

Ребята согласились.

В Новой Заимке на платформе они тормознулись, дав возмож­ность мужчине уйти. Он от станции пошел в сторону старозаимков­ской дороги.

— Отлично,— сказал Ян,— а теперь — двинули.

— Надо найти какую-нибудь палку,— сказал Роберт.

— Давайте у палисадника штакетину оторвем,— предложил Ян, и Роберт, подбежав к ближайшему дому, оторвал штакетину.

Теперь надо было решить, кто будет бить мужчину. Раз Роберт самый сильный, то и бить, решили они, ему. Он согласился.

Ночь выдалась темная. Ян шел впереди. Дома кончились, а муж­чины не видно. Ян нагнулся и на фоне неба увидел его. Мужчина переходил тракт.

— Выходит на дорогу,—сказал Ян,—давай догоняй его,—обра­тился он к Робке,— а мы следом пойдем.

Роберт быстрым шагом догнал мужчину и с размаху ударил его штакетиной по голове. Тот, вскрикнув, упал. Ян с Генкой под­бежали.

— За что, за что, ребята?..

Из головы у него струилась кровь. Хорошо, что было темно, а то бы Яна вырвало. Он не переносил крови. Мужчина продолжал бормотать, но парни оттащили его с дороги, и Роберт ударил его еще по голове. Мужчина захрипел, будто ему горло перехватили, и от­ключился.

Парни обыскали его, нашли паспорт и в нем шесть рублей. Они думали, что он едет с заработков и у него—тыщи. В рюкзаке у мужчины лежала грязная рубашка, электробритва, бутылка шам­панского и книги.

Когда Ян и Гена переходили тракт, Гена на обочине оставил спор­тивную сумку с кубком. Чтоб не мешала. И сейчас, увидев свет машины, приближающейся со стороны Падуна, Ян и Гена разом вспомнили: сумка.

Ребята упали на мягкую землю. Здесь, в поле, росла не то рожь, не то пшеница, но она была невысокая и ребят не скрывала.

Машина высветила сумку, и шофер затормозил. Он выпрыгнул из кабины и взял ее. Машина тронулась, и ребята облегченно вздохнули.

Ребята встали, и Робка сказал:

— А ведь я, кажется, второй раз, когда его ударил, гвоздем по­пал в голову.— Он помолчал.— Я палку с трудом вытащил.

На станции ребята разглядели паспорт мужчины. «Герасимов,— читал про себя Ян,—Петр Герасимович, 1935 год рождения».

Фамилия врезалась Яну в память.

— Надо паспорт подбросить,— сказал Гена,— зачем он нам?

Роберт с Яном согласились. Гена взял паспорт и пошел к вокзалу. Через минуту-другую он вернулся.

— Ну что? — спросил Робка.

— Народу—полно. Я подошел к кассе и уронил под ноги. Найдут.

Дождавшись поезда, парни залезли на крышу. Когда поезд наб­рал полный ход, Ян откупорил шампанское, и ребята из горлышка под стук колес тянули его, отфыркиваясь. Затем разделили вещи. Робка взял часы, раз он их снимал, и оставил себе шесть рублей. Парни решили их пропить. У Гены была бритва, и он взял ее себе. Яну досталась шерстяная рубашка, и он надел ее. Так будет неза­метно. Никто не будет проверять, одна у него рубашка или две. Она была великовата, и Ян закатал рукава. От рубашки пахло потом.

Рубашку Ян вечером отдал одному из своих друзей.

Через несколько дней Ян от падунских парней услышал, что около Новой Заимки ограбили и убили мужика. Ян долго пережи­вал убийство, но никому о нем не сказал, хотя его подмывало с кем-нибудь поделиться.

И с того дня Ян не мог носить потные майку и рубашку. Пот напоминал того мужчину. Потную рубаху он всегда скидывал и на­девал чистую.

Теперь, в колонии, когда Глаз не мылся по две недели, от майки несло потом, и мысли возвращались к убитому. В Падуне он спра­шивал участников войны, как они себя чувствовали после того, как убили первого немца. Многие говорили, что не знают, когда убили первого, так как стреляешь не один и не знаешь, от чьей пули падает противник.

Но сосед Яна, Павел Поликарпович Быков, сказал: «Я в руко­пашной схватился с одним здоровенным немцем. Он одолел меня, и я оказался под ним. Но я сумел выхватить у него из ножен кинжал и всадил ему в бок. Скинул немца с себя. Он хрипел. Но еще долго я не мог забыть его. Да и сейчас помню. Рыжие волосы, симпатич­ный такой. Меня тошнило первые дни, но потом я пристрелил еще одного в упор и постепенно привык».

Дядя Паша привык убивать. Была война. Если не ты убьешь, тебя убьют. Но ведь Глаз никого больше не убивал, и то первое убийство сейчас, когда от самого пахло потом, переворачивало его душу. Ходить потному было невыносимо.

В следующее воскресенье Глаз пошел в баню. По-быстрому об­мылся под душем и, надев чистое белье, пулей выскочил на улицу. Никому он в этот раз не прислуживал.

«Господи, как вырваться из зоны? Что, если воспользоваться убийством? В милиции это преступление висит нераскрытым. Пойти к Куму и рассказать, что я знаю нераскрытое убийство, свидетелем которого был. Пусть он возьмет у меня показания и отошлет их в заводоуковскую милицию. Там убийство подтвердится. Они мной за­интересуются и вызовут к себе. Я прокачусь по этапу, потуманю им мозги, а потом они поймут, вернее, я сделаю так, чтоб они поняли, что я их обманываю и не знаю убийц того человека, и меня отправят назад. Я могу получить от зоны передышку, может быть, в полгода. Вот это да! Я ведь ничего не теряю. Человек убит, свидетелей нет. Меня обвинить в убийстве они никак не смогут, да я в нем и не сознаюсь. Так что была не была. Ведь после убийства год прошел».

И Глаз пошел к Куму. Его кабинет находился в штабе.

Глаз придумал нехитрую историю: он случайно стал свидетелем убийства. А преступники новозаимковские, потом их встречал и за­просто бы узнал. А мужчина в больнице умер.

— Твои показания я запишу и отправлю в милицию,—сказал Кум, давая понять Глазу, что он свободен.

— Так я же вам не сказал, в какой области совершено преступ­ление. Как же вы в милицию пошлете, вы ведь адреса не знаете.

— Ах да, я забыл.— Кум взял ручку.

Глаз назвал область и район. Кум записал.

— А когда ответ придет?

— Когда придет, я вызову.

Кум попервости отправлял в отделения милиции явки с повин­ной и показания, подобные тем, которые дал Глаз: ребята хотят по­мочь правосудию и искренне рассказывают о том, что знают. Но со всех концов страны к Куму стекались ответы, что многие преступ­ления не зарегистрированы вообще, а известные совершены не так. За некоторые преступления преступники были осуждены и отбы­вали наказания, а теперь добровольно находились малолетние пре­ступники, которые брали на себя раскрытие преступления. Нагово­ром на себя ребята старались вырваться из Одляна. Теперь Кум вы­слушивал ребят, но показания не записывал и, конечно, никуда не отправлял. За пятилетнюю работу Кума ни один из парней не рас­сказал о собственном нераскрытом преступлении. Все говорили о чу­жих или выдуманных, а свои упорно скрывали.

Кум сразу понял, что Глаз его обманывает, и записывать пока­зания не стал.

После обеда, в выходной день, Глазу сказали, чтобы шел на сви­дание. Свиданки проходили на вахте. За столами с одной стороны сидели родители, с другой — дети. К Глазу, когда он шел на свидан­ку, подканал рог отряда Мехля и сказал:

— Глаз, к тебе кто должен приехать?

— Отец.

— Возьми у него денег, понял?

— Я спрошу, но обещать не могу.

— Если не принесешь, вообще на полах сгноят. Что хочешь там говори, но принеси. И попробуй мне только спались. Короче — делай!

Прежде чем пустить родителей на вахту, их предупредили, чтоб денег они сыновьям не давали.

— Здравствуй, папа.— Глаз посмотрел на отца.

Отец достал из кармана скомканный носовой платок и вытер слезы.

— Как живешь, сынок?

— Хорошо,— не задумываясь ответил Глаз.

Отец стал рассказывать новости, а Глаз жадно слушал, ловя каждое слово. Новости с воли были радостные.

Родители между тем выкладывали на стол еду. Чего только не появилось на столах для любимых сыновей: мясо, шоколадные кон­феты, торты...

Отец Глаза достал из сумки сушки.

— Я не знал, что вам такое сюда привозят. Ну ничего, на сле­дующий раз привезу.

Глаз взял сушку, погрыз немного, а отец тихонько, чтоб никто не слышал, спросил:

— Бьют вас здесь?

Глаз ближе подвинулся к отцу.

—Да.

— Кто?

— Актив: роги, бугры и воры тоже.

— За что?

— За все. Они никто не работают. Если что не так — получай.

— Начальство об этом знает?

— Знает.

Отец снова достал платок. Тяжело было ему, бывшему началь­нику милиции, слышать от сына, что его в колонии бьют.

Рядом с Глазом сидел вор. К нему на свиданку приехали и отец и мать. Навалили ему на стол всякой еды, а он к ней даже и не притрагивается. Съел несколько шоколадных конфет, чтоб не оби­деть родителей, и разговаривает.

— Здесь есть роги или воры? — спросил отец.

— Рогов нет, а вор рядом сидит. Ты не смотри сейчас на него. Видишь, он в выглаженной сатинке. Они всегда в новой одежде хо