Боб Муллан 7 страница

Кроме того, некоторым клиентам я могу рекомендовать других терапевтов, если считаю, что в данном случае я не очень сильна. Или иногда могу порекомендовать человеку другую форму психотерапии, например, какую-либо форму работы с телом или же трансперсональный подход. Это также зависит от моей нагрузки.

— Клиенты в дистрессе... с какими проблемами они приходят?

— Нередко это депрессия или тревога и, пожалуй, у всех у них возникают проблемы с самооценкой. Или же проблемы отношений, например, в браке. Или клиент может заявить: “У меня сложились некоторые отношения. Все они развивались не так, и я на самом-то деле не хочу их продолжать”. Или: “Мне кажется, что я не слишком хорошо лажу с людьми — меня не любят на работе”. Вот так, например. Депрессия, как это ни удивительно, очень распространенная вещь в Британии, и проблема, возникающая в данной ситуации, может быть охарактеризована следующим образом: “Я очень несчастен, несчастен уже многие годы, и я хочу чувствовать себя лучше”. Или просто: “Я плачу и не могу остановиться”.

— Каким основным навыкам, по Вашему мнению, должен обучаться психотерапевт?

Думаю, следует выделить несколько моментов. Во-первых, способность устанавливать такие отношения, о которых я говорила выше, и умение их продемонстрировать. Далее. Способность принимать, слушать, понимать, сочувствовать, уважать культуру человека и его самого, а также разделять его чувства, когда это уместно. Все это связано с созданием содержательных терапевтических отношений.

Затем, мне кажется, ТА-терапевт должен знать, как использовать теорию так, чтобы она не оказалась механической. Один мой коллега говорит: “ТА как столик на колесиках”. ТА включает множество очень полезных понятий и техник, и они могут быть неожиданно введены в процесс. Как за чаем: вы болтаете с кем-нибудь, затем неожиданно хватаете кусок кекса со столика на колесиках и кладете его на тарелку. Я думаю, очень важно умело использовать теории: объединить чай, кекс и разговор.

Итак, есть каркас теории и знание, как можно ее использовать, как создавать отношения. Затем существуют личные особенности, о которых мы говорили раньше. По крайней мере, попытка или желание быть, как говорят ТА-терапевты, автономным — желание осознавать и исследовать самих себя. Желание вступать в отношения, быть спонтанным, по возможности откровенным.

ТА-терапевту следует обладать способностью оценивать, способностью отключаться от отношений. Он должен иметь возможность подумать: “Что происходит?” Так, чтобы предложить клиенту информацию, вмешаться или даже вступить в конфронтацию, если это полезно.

Моя коллега, Мария Гилберт, утверждает: для терапевта очень важно уметь провести терапевтическую интервенцию, которую он будет в состоянии объяснить клиенту. Возможно, терапевт реагирует спонтанно. Но затем, впоследствии, он должен уметь подумать: что он делает и почему.

Мария Гилберт полагает, что терапевт должен уметь не только провести интервенцию, но затем он обязан отметить, каково ее влияние. Увидеть реакцию клиента, принять ее во внимание, а затем учесть все это при следующей интервенции. Другими словами, вы думаете: “Клиент, похоже, не понял, так что я продолжу”. Или: “Клиент выглядит взволнованным, возможно, мне не стоит торопиться”. Или: “Я не понял клиента, с ним происходит что-то совсем другое”. Очень важно принимать во внимание обратную связь, которую вы получаете от клиентов.

— Как Вы контролируете качество своей работы? Некоторые терапевты признают, что уплывают... теряют концентрацию...

— Думаю, терапевты обязательно должны контролировать свою работу. Я пытаюсь делать это, но мне также знакомо чувство, когда я не очень сконцентрирована. Да и мои клиенты и ученики, наверное, скажут: “Мы тоже знаем это”. Из-за усталости, например. Правда, лично у меня клиническая нагрузка не очень большая, потому что я много занимаюсь супервизией и обучением. Так что нет особой опасности, что я “сгорю” от чрезмерного количества клиентов. Что, по идее, возможно, если все время посвящать исключительно работе с клиентами. Это, по-моему, называется стресс взаимодействия. Он возникает, когда ваше внимание все время сосредоточено на других. Новый термин. Стресс взаимодействия может являться проблемой для некоторых терапевтов, но не для всех. Лично мне больше всего нравится разнообразие моей работы.

— Экономическая сторона терапии... это проблема?

— Иными словами, что я думаю о проблеме денег? Думаю, это действительно проблема. Существует точка зрения, что люди должны платить за терапию, но сумма не должна быть слишком велика. Мне кажется, это верно и касается признания и принятия своих обязательств. Если вы заплатили, то больше настроены получить что-то от терапии. Это, кроме того, способ установить равенство в отношениях — как бы взаимное вложение ресурсов. Однако существует и социальный аспект, и он самый трудный. Есть много людей, которые просто не могут позволить себе платить за терапию, а терапия в Национальной службе здравоохранения и недорогих клиниках проводится на низком уровне. Мы, кстати, открыли подобную клинику здесь (в Метанойе), мне приятно говорить об этом. Люди, которые больше всего нуждаются в терапии, как правило, находятся в самом плохом материальном положении, а терапия все еще является привилегией людей, у которых имеются деньги. Хотя я не говорю, что им она не нужна: психологические проблемы возникают у людей всех типов и социальных групп.

— Поддерживаете ли Вы недавнюю “профессионализацию” психотерапии?

— Да. Полагаю, ТА признан во всем мире как одна из лучших систем контроля аккредитации, а также контроля аккредитации преподавателей и супервизоров ТА. Так что есть четкие стандарты. Любая страна, где существует ТА — а это международная система, — имеет свой комитет по стандартам обучения. Есть также общий комитет по стандартам обучения. Я очень горжусь этим.

Клиническая аккредитация включает в себя следующее. 60-страничное практическое исследование — описание, теоретическая часть и очень существенное изложение работы с клиентом (исследование случая). Это одна часть оценки. Далее, обязательное требование: несколько сот часов практики под супервизией, с отчетами супервизора о проделанной работе. Затем устный экзамен — час-полтора. Терапевт должен принести с собой магнитофонные записи своей работы, и Совет экзаменаторов обычно слушает пленки и задает вопросы: почему выбран именно такой способ работы и почему предпринято то-то и то-то. Так что у нас существует действительно очень серьезная система аккредитации.

На самом-то деле, я думаю, система аккредитации в Британии значительно улучшается. Вы, наверное, в курсе. До недавнего времени не существовало никакой проверки людей, которые хотели бы работать психотерапевтами, и это, на мой взгляд, ужасно. Клиенты были не защищены от некомпетентности или неправильного обращения. Иногда тратились деньги на длительные курсы, неуместные в конкретных случаях. Сейчас существует множество способов, при помощи которых психотерапевты сами регулируют процесс терапии, и я надеюсь, что в конце концов это будет включено в законодательство. Я не хочу исключать понятие “целителя от Бога”, поскольку думаю, что некоторые наделены таким даром, несмотря на отсутствие особых теоретических знаний. При этом они хорошие люди и действительно помогают своим клиентам, так что было бы трагедией потерять их. Не знаю, можно ли подходить в данном случае к психотерапии как к профессии. Вообще, я думаю, Британский совет по психотерапии (БСП), Британская ассоциация консультирования и другие организации сейчас очень серьезно рассматривают нормы и стандарты. Самое важное — этика. Полагаю, если человек этичен и осторожен и если он, находясь в комнате рядом с другим человеком, слушает и делает все, чтобы понять его, это не может принести никакого вреда.

— Почему англичане так осторожно подходят к психотерапии?

— Мне кажется более интересным другой вопрос: особенно в Британии или только в Британии? У нас есть старая традиция держать язык за зубами: люди не любят рассказывать о свои проблемах. Вот отчасти ответ на ваш вопрос. Возможно, также имеет значение и некоторый исторический фактор: традиция очень грубой работы с психически больными людьми, их изоляция и направления на ужасные процедуры. К психически больным как бы приклеился ярлык, все спешат встать на другую сторону и сказать: “Нет, нет, я прекрасно себя чувствую, пожалуйста, не причисляйте меня к людям, которых нужно запереть”.

— Вы дотрагиваетесь до клиентов? Обнимаете их?

— Некоторые формы ТА включают личный контакт — всегда очень осторожно. Как правило, я лично не очень часто дотрагиваюсь до клиентов. Я могу это сделать с клиентами, с которыми хорошо знакома; знаю, что у меня прекрасные отношения с этим человеком, и не беспокоюсь, что могут возникнуть сложности и недоразумения. Самое главное — мы должны быть уверены, что для клиентов прикосновение не связано с отрицательным опытом, например, с наси­лием.

Мне кажется, что прикосновение часто может служить способом удобного избегания чувства и, в некотором роде, способом избегания контакта (замена контакта одного типа контактом другого типа). Если бы вы были моим клиентом, сидели бы в кресле, рассказывая о своем состоянии, и видели бы меня, понимали, что я слушаю вас и действительно проявляю внимание, все это оказалось бы, наверное, более полезным, чем если бы я подошла к вам, положила руки на плечи и таким образом утешила. Вы получаете свое “ну, ну, полно”, но не получаете меня, человека внимательного и проявляющего эмпатию.

Однажды кто-то заметил: “Когда мы испытываем желание обнять кого-либо, проблема состоит в том, чтобы облечь объятие в слова”. Это, мне кажется, правильно: необходимо передать отношение от одного человека другому.

— Много ли было у Вас случаев так называемого “синдрома ложной памяти”?

— Лично я ничего не знаю об этом. Синдром ложной памяти — очень интересная и сложная тема. И БСП недавно провел несколько интересных исследований на данную тему, были получены некоторые очень любопытные результаты.

Дело в том, что спонтанные воспоминания вряд ли могут оказаться фальшивыми. Утверждая это, конечно, следует иметь в виду, что у нас не существует словесных воспоминаний лет до двух: в этом возрасте еще нет нужных проводящих путей в нервной системе. Даже потом наши воспоминания могут быть беспорядочными, и мы нередко принимаем несколько воспоминаний за одно и думаем, что все произошло в одно и то же время, или же смешиваем наши воспоминания. Воспоминания, скорее всего, включают некоторые имевшие место события или опыт, но любая интеллектуальная конструкция будет умозрительной. Конечно, вы можете “внушить” воспоминание другому человеку, говоря ему о случившемся настолько уверенно, что человек поверит. Люди в уязвимом состоянии особенно склонны верить тому, кто чувствует себя более уверенно.

В принципе, терапевты должны быть очень осторожными. Мне кажется, они и на самом деле осторожны. Большинство терапевтов избегают предлагать что-либо клиентам. Конечно, каждый раз, отвечая клиенту, мы влияем на него: киваем головой или задаем вопросы. Назову одну из проблем, которую выделило исследование БСП. Если вы говорите кому-либо, “что чувствуете по этому поводу”, то подразумеваете: а) человек имеет какие-то чувства; б) человек должен знать, каковы они; в) клиент должен захотеть сказать об этом; г) это не пустые домыслы; и т.д. и т.п. Так что мы все время скрыто или открыто влияем на наших клиентов. Мне кажется, это неизбежно. Люди все время влияют друг на друга. Терапевты просто должны быть более аккуратными в связи с тем, что, общаясь с клиентом, они наделены особой властью.

— Фрейд подчеркивал важное значение “любви и работы”. Что Вы думаете по этому поводу?

— Фрейд подчеркивал, что результатом успешного анализа будет способность любить и работать, привыкание к повседневным человеческим невзгодам, а не истерическое отчаяние. ТА соглашается с этим до некоторой степени, но формулирует по-другому. Идеальный случай (я уже говорила ранее) — автономия. И терапевт, и клиент могут находиться в настоящий момент в реальных отношениях друг с другом, иметь интегрированного Взрослого, наделенного способностью к осознанию, спонтанности и интимности. И к этому мы будем стремиться, и если сможем прийти в такое состояние, то станем очень счастливыми людьми. Я полагаю, если в реальности мы иногда будем такими, — это уже здорово. Успех терапии зависит от того, с чем приходит клиент и что он хочет изменить. Если отношение клиента к самому себе улучшается или если становится ясно, что он начинает более успешно действовать, его жизнь меняется, и он полностью принимает себя, все это очень хорошо. Николас Спайсер, аналитик Юнговской школы, утверждает, что цель анализа состоит в том, чтобы клиент чувствовал: он живет в мире, который осмыслен и разумен.

— Что Вы думаете об “эмоциональной грамотности”, особенно если рассматривать ее как предмет изучения в школах?

— Именно так было в моей женской монастырской школе. Более того, я думаю — и уверена в этом, — что ТА является прекрасной моделью для обучения в школах, поскольку он прост. Мы уделяем много внимания ТА в образовательном движении в Британии. Осенью закончит образование наш первый инструктор по ТА, и я надеюсь, он обязательно будет заниматься обучением, уже и сейчас много работая с учителями и родителями. Я бы хотела, чтобы ТА101 был введен в школах. Это американский термин, обозначающий введение в ТА. Двухдневный курс, представляющий все основные понятия ТА. Для каждого понятия существуют специальные упражнения, которые человек применяет к себе. Курс ТА101, возможно, должен быть введен в пятом классе. Кроме того, с базовыми понятиями ТА следует знакомить еще до средней школы, так, чтобы в начальной школе дети и их учителя уже представляли себе идеи эмоциональной грамотности и нормального общения. Я думаю, это было бы отлично. Мы, терапевты, можем остаться без работы! Это сделало бы меня совершенно счастливой.

Психоанализ

Питер Ломас

Питер Ломас — психотерапевт, имеющий частную практику в Кембридже, автор нескольких книг, последние из которых — “Пределы интерпретации”и“Развитие интуиции”.

——————————

— Как Вы пришли в психотерапию?

— Думаю, мой приход в психотерапию связан со значением религии в моем окружении. Для некоторых религия предполагает важность заботы о людях, и это то, что могло бы привести меня в церковь. Но со мной этого не случилось. Я выбрал медицину и стал заботиться о людях иначе. Не думаю, что это был правильный выбор работы. У меня не очень хорошие руки. Меня всегда интересовала наука в более широком смысле. Но также привлекали анатомия и физиология. А когда я начал работать с пациентами, то вскоре понял, что меня значительно больше интересуют их мысли, чем строение тела.

Это во-первых. Кроме того, по различным причинам, объяснение которых заняло бы слишком много времени, я был тревожным ребенком — довольно много страдал от чувства тревоги. Это продолжалось и в подростковом возрасте, и я не знал, как быть, и просто жил с этим. Я понял, что во многом страдал именно от своей тревожности. Затем в университетской библиотеке я наткнулся на книгу Фрейда. На том этапе я серьезно занимался медициной и наукой, но был необразован в плане общей культуры. Я рос в семье, которую не очень-то интересовала культура. И я взял выбранную книгу. У меня, кстати, даже произошла некоторая борьба с библиотекаршей, которая решила, что я хочу взять книгу из “грязных” побуждений. “Это университет. Подобные книги развращают”, — произнесла она.

Так или иначе, но я находился под сильным впечатлением от книги и пытался найти еще что-нибудь в подобном роде. И еще я отыскал психоаналитика в Манчестере — тогда их было только двое — и прошел психоанализ, как я сейчас понимаю, строго фрейдистский, но тогда я еще не осознавал этого. Я чувствовал, что психоанализ помог мне в определенной степени, и подумал, что хочу выполнять эту работу сам. Но я обнаружил, что при работе испытываю затруднения с людьми, у которых наблюдались выраженные психические расстройства — даже в моей медицинской работе, когда я посещал психиатрические клиники и видел довольно много людей с психическими расстройствами. Я некоторое время работал в психоневрологии. Я обнаружил, что общение с психическими больными вызывает у меня беспокойство, и подумал: “Я не способен к этой работе”. Так или иначе, но я решил заниматься этим и в дальнейшем. В то время я был врачом общей практики. Приехал в Лондон, потому что решил: “Вот здесь стоит проходить обучение”. И я пошел к аналитику — Чарльзу Райкрофту — и сказал: “Мне необходимо пройти курс психоанализа, потому что надо же что-то делать со своей тревогой. Надеюсь, когда-нибудь я все же смогу учиться”. Я прошел психоанализ, затем мы оба пришли к заключению, что мне стоит учиться. И я стал учиться в Институте Фрейда. К лучшему или к худшему. Вот так я пришел в психотерапию.

— Из какой традиции Вы исходите?

— Начну с рассказа об истоках своих взглядов, о чем, должен признаться, имею весьма смутное представление. Я только могу говорить о сферах влияния, которые испытал. Они достаточно ясны, но что касается более глубинного уровня, тут я не слишком хорошо разбираюсь. Подозреваю, что более или менее бессознательное влияние на меня оказало нечто, что еще в раннем детстве было связано с моим религиозным воспитанием.

Но я обнаружил, что даже во время обучения подвергаю сомнению догматизм и ригидность техники. Хотя мой аналитик Чарльз Райкрофт был не так уж ригиден, как другие. Но все равно условия работы оказались довольно строгими. Я чувствовал: мне не хватает свободы. Думаю, в моей природе заложено желание задавать вопросы и некоторое бунтарство в смысле стремления подвергать сомнению то, что считается само собой разумеющимся.

Большое влияние на формирование моих взглядов, насколько я помню, оказала статья Мартина Бубера. Я никогда раньше не слышал о нем или его книгах. Я прочитал его статью в психотерапевтическом журнале и подумал: “Пожалуй, стоит взглянуть на вещи с другой стороны”. И в связи с этим заинтересовался экзистенциализмом, прочитал “Я и Ты”и другие книги, начал чувствовать, что его язык наиболее близок к моей работе: надо говорить о людях, а не о системах, Эго, Ид и т.д. Похоже, это совпало с моим жизненным опытом.

Существует противоречие между очевидной простотой экзистенциализма и изощренной сложностью изложения данной теории. Можно убрать все теоретические изыски и сказать: “Вот я и вот ты, это я, а это — ты”. Но работы экзистенциалистов переполнены терминологией, и трудно представить себе более изощренное мышление, чем у Хайдеггера и Кьеркегора, но я старался с этим смириться.

Другим фактором, оказавшим на меня большое влияние, стало прочтение работы Грегори Бейтсона и других американцев о так называемых шизофренических семьях. Я прочитал статью, как только та вышла в свет, и она стала для меня откровением. Я понял — опять же из собственного опыта: что-то во мне и моей семье не укладывается в рамки фрейдистского мышления. Эта статья открыла для меня новые направления.

Потом я прочитал книгу Ронни Лэйнга “Расколотое Я”. Хотя мы и не встречались, он был клиентом того же психоаналитика, что и я. Имя его, я думаю, вам известно, потому что вы знаете, кто был аналитиком Лэйнга. Наверное, он обычно выходил от психоаналитика тогда, когда я входил... (Смеется.) Я подумал: интересно, в какой форме в это время был Чарльз? Как мне кажется, Ронни очень требовательный пациент.

Я написал Лэйнгу, и мы встретились. А в то время я уже сам был автором работы, которую доложил в Институте Фрейда. В ней я высказал некоторые из своих идей. И Ронни попросил меня пойти в его группу и доложить эту работу там. Мы очень понравились друг другу: наши мысли были очень сходны. Я присоединился к его группе, и мы много разговаривали и работали. Я занялся так называемыми шизофреническими семьями. Мне кажется, я получил от Ронни не столько интеллектуальное осмысление, — поскольку уже приобрел это из работ по экзистенциализму и американских статей, которые стали источником его вдохновения, — сколько его энергетику. Он был готов хвататься за что угодно. Но я покинул группу, потому что мне стало ясно: в этой группе есть и лидер, гуру, и спутники (если можно так сказать), вращающиеся вокруг него. По крайней мере, мне так казалось. Я по природе своей не могу быть спутником. Так что я ушел. Наверное, я тот человек, который должен работать по-своему. И еще я чувствовал, что должен работать индивидуально, а не с семьями. Я хотел получить знания и опыт из работы с семьями, но не хотел делать на этом карьеру. Итак, на чем мы остановились?

В то время я работал в больнице Кассел, в Ричмонде. Там находилась терапевтическая община, что дало мне очень большой опыт — я тогда относился к ней, как к довольно трудному месту. Мы находились в самом центре событий. Думаю, я многое почерпнул там, но, конечно, ориентация в общине была далека от моей. В основном они занимались краткосрочной терапией, делая упор на технические приемы и короткую терапию, когда терапевт предписывает, как клиенту поступать, еще до того как последний начнет что-то делать. Я не верю в подобный подход. Все больше и больше я приходил к мысли: то, что возникает между терапевтом и пациентом, само по себе уникально, и техники для создания данного явления не существует. И каждый должен понять, что значит — как и в обыденной жизни — быть вместе с человеком, и это полностью отличается от того, что происходит в большей части современных психотерапевтических подходов, даже в психоаналитической области, не говоря уже о когнитивном подходе.

Прямо перед вашим приходом я проводил супервизию. И понял: трудности возникают у меня, даже когда я формулирую, что делаю. Говоря “провожу супервизию”, я чувствую: что-то не так, как будто я именно провожу супервизию, а не просто сижу и беседую с человеком. Несколько минут назад я был не очень точен, рассказывая о “пациентах”. У меня нет подходящего слова: “клиент” не лучше, но можно просто сказать — “человек”. Нужно уметь говорить о том, что делаешь. А я не нашел способа говорить об отношениях или о том, какими они, на мой взгляд, должны быть.

Короче, с этой коллегой мы обсуждали вопрос о том, “существует ли теория психотерапии”, и она рассказала следующее. Кто-то заметил, что она думает, будто надо работать, опираясь лишь на собственную интуицию, и это заставило ее почувствовать себя не очень хорошо. И теперь ей кажется, должно быть что-то еще. Мы стали обсуждать данную проблему, и я обнаружил, что очень трудно сформулировать собственную позицию: не существует единой техники, единой теории, определенности, и человек не уверен в каждый конкретный момент в том, какой путь правилен. Но это не значит, что терапевт совсем оторван от всего, что происходит вокруг. Напротив, работа, проделанная другими терапевтами, имеет для него большое значение.

Идея, которую я точно никогда не смог бы придумать сам (если бы только не был гением), это идея переноса. Я полагаю, психотерапия использует способности и опыт человека, полученные во всех областях жизни, где он пытался узнать что-то о людях — понять их, найти наилучшие способы работы с ними и способы быть с ними.

Думаю, психотерапевты выработали то, что (я опять сомневаюсь в правильности слова) можно назвать здравым смыслом. Но это очень тонкое понятие, поскольку может включать в себя идеи, присущие определенной культуре, но, вообще говоря, не очень естественные. Или можно использовать термин “интуиция”, обозначающий неотъемлемую часть того, что человек узнает в обыденной жизни. Иными словами, ученик лучше всего поймет идеи психотерапевта, если станет наблюдать его работу часами, годами и будет размышлять о наилучших способах помощи людям и их понимания. Не следует принимать литературу как неопровержимую истину, как предопределенность, как формулу.

— Что происходит, когда к Вам приходит клиент?

— Что же может произойти? Буду работать как традиционный психотерапевт — тем способом, которым, мне представляется, работает большинство психотерапевтов, чему, собственно, учили и меня. И буду, насколько возможно, спонтанным. Сохраню надежду, что человек увидит во мне такого же человека, как и он сам. Не кого-то, кто будет относиться к своим клиентам отстраненно, с профессиональной позиции или увидит в них просто интересные экземпляры. Я попытаюсь настолько сблизиться с человеком, насколько только смогу. Буду таким, как в обыденной жизни — как если бы соседка пришла ко мне и сказала: “Слушай, мой муж только что ушел от меня. Что мне делать, Питер?” И я пытаюсь отвечать примерно так, как в этой ситуации. Я не буду слишком отстраняться, не стану думать о детском развитии клиентов, или: “Мне не стоит слишком отдаваться этому”, или: “Я не должен отвечать на их вопросы обо мне”.

С другой стороны, я понимаю, что ко мне обращаются как к профессионалу. Хорошо ли, плохо ли, но разница существует. Отчасти это, наверное, хорошо, отчасти не очень. Не очень хорошо, потому что я чувствую себя немного скованным из-за этого и должен быть немного более правильным, чем в обыденной жизни. Это не значит, что люди ждут, что я надену галстук и костюм, но в некотором смысле — может быть, в отношении моих манер — они ждут, что я не буду слишком фамильярен. Мне кажется, я бессознательно реагирую на подобные ожидания.

Но более разумно, когда я чувствую, что человек пришел ко мне не как соседка, которая за чашкой чая скажет: “Мой муж ушел от меня”. Я не обязательно воспринимаю проблему так, как в ситуации с соседкой. Я попытаюсь сказать что-нибудь полезное и, возможно, сделаю что-нибудь полезное. Но моя соседка не будет ждать от меня многого при обычных обстоятельствах. Я один из тех, с кем она может поговорить. И я рядом с ней. В то время как с клиентом я предпринимаю что-то большее, чем одноразовую консультацию или нечто краткосрочное. Как правило, моя работа длительная, и когда приходит пациент, я чувствую (не хочу, чтобы это прозвучало слишком возвышенно), что берусь за его жизнь. Я берусь за само их существо и могу заниматься этим годами. Я с самого начала не хочу торопиться, и это, вероятно, ограничивает мою спонтанность, что отчасти не очень хорошо, но, скорее всего, неизбежно, если я хочу быть осторожным. Я не знаю этого человека. Не знаю точно, в каком состоянии он ко мне пришел. Так что буду делать все медленнее, раздумывать еще больше, чем в большинстве ситуаций. И выслушаю его историю.

Полагаю, это по большей части уместно, и, на мой взгляд, клиенты сами хотят этого. Они приходят прежде всего к тому, кто мог бы их выслушать. Что касается практической организации, наиболее комфортно я себя чувствую в рамках фрейдовских 50 минут. Если сеанс длится намного дольше, у меня может начаться головная боль... (Смеется.) Более короткий промежуток времени кажется недостаточно длительным. Иными словами, люди, которые приходят ко мне, обычно получают 50 минут терапии, если только нет какой-то особой причины для иной продолжительности сеанса.

Мне нравится работать с людьми два или три раза в неделю, по возможности. В зависимости от того, с чем они обращаются ко мне, в зависимости от обстоятельств, от того, что они хотят и что могут сделать, от свободного времени, финансовых возможностей и т.д. Я не встречаюсь с клиентами чаще трех раз в неделю, кроме кризисных периодов, когда необходимо встречаться пять раз. Но я больше не верю в магические пять раз в неделю ортодоксального психоанализа. Думаю, трех раз в неделю для большинства достаточно. Да я и сам чувствую себя комфортно, работая два раза в неделю. Раз в неделю — это, конечно, маловато, но иногда люди чаще не могут. У меня есть клиенты, которые приходят ко мне раз в два месяца.

— Вырабатываете ли Вы договоры с пациентами? И объясняете ли, в чем суть терапии?

— Я не очень склонен вести подобные разговоры, когда работаю. Думаю, это связано прежде всего с тем, что люди, как правило, в основном знают — конечно, в Кембридже лучше, чем в других местах, — в чем суть психотерапии. Какой, скорее всего, будет формула предстоящей работы... Клиенты, которые приходят ко мне, как правило, хотят, чтобы я сказал им, что делать. Но я думаю, многие из них — те, которые достаточно читали или слышали о терапии — понимают, что психотерапевты пытаются помочь людям понять себя, а не давать им указания. В целом я не обговариваю ничего, кроме времени и остальных практических моментов — цены и т.д. Но, конечно, с каждым конкретным пациентом это бывает по-разному. И если нужно, я рассказываю о сути психотерапии. И в некоторых случаях уже на первой сессии могу почувствовать, что моя работа состоит не просто в выслушивании. Можно интерпретировать. Мне кажется, многих людей, кто обращается ко мне впервые, я не просто слушаю. Я делаю нечто, что, должно быть, похоже на то, что вы имеете в виду. Я стараюсь обсудить с ними, почему они пришли и хорошо ли это. Я даже могу спровоцировать их на подобный разговор. Сюда может включаться мой рассказ об ограничениях того, что я собираюсь или могу сделать. Я, естественно, не даю никаких обещаний.

— Обсуждаете ли Вы сны с пациентами?

— Думаю, в большинстве случаев я подталкиваю людей к тому, чтобы они говорили о своих снах. Я не полагаюсь на сны, и меня не будет беспокоить то обстоятельство, что пациент никогда не видел снов.