2015-06-10
420
Для меня несвойственно не говорить об отношениях пациента со мной во время длительной терапии, что практически то же самое, что говорить о переносе. Это не значит, что я обязательно буду сравнивать то, что происходит с человеком в моем кабинете, с тем, что происходило в детстве в его отношениях с матерью или отцом. Я очень часто поступаю как обычные аналитики, но не считаю подобную тактику обязательной. Я нахожу очень важным говорить о том, что происходит между нами и как мы взаимодействуем друг с другом. Я часто обращаюсь к своим клиентами: “Что ж, вы рассказываете мне об этом событии, оно продолжает возникать в вашей обыденной жизни. Не думаете ли вы, что полезно посмотреть, не возникнет ли это здесь, поскольку тогда мы сможем увидеть все более четко, в действии?”
Можно подумать, что я ищу перенос, но необязательно формулирую это именно так. Я не чувствую, что всегда следует прослеживать что-то с детства, поскольку полагаю, что весьма полезно поработать с этим в настоящем и говорю: “Смотрите, похоже, у вас есть привычка действовать таким способом. Кажется, она не приносит вам ничего хорошего. Давайте подумаем, почему? Что заставляет вас действовать против ваших же интересов и доставляет мне неприятности?” Или: “Что заставляет вас делать из меня Бога? Что заставляет вас презирать всех, в том числе и меня?” Так что, может быть, я вернусь к детству, а, может, и нет.
— Как Вы сочетаете фрейдистскую позицию и экзистенциальную?
— Ну, я не очень понимаю, в чем проблема в такой формулировке. Я не знал, что тут заключена какая-то проблема. Для меня “здесь и сейчас” включает сознательное и бессознательное, и если нужно понять, что же люди не осознают или от чего прячутся, я не рассуждаю как фрейдист, сводя все (а именно так ведет себя фрейдист, по мнению экзистенциалистов) к следующему: “Происходит просто перенос, важно только то, что произошло с вами в шесть лет”. У меня иная логика. Важно, что происходит сейчас, и если нам может помочь изучение прошлого — отлично. Но для меня в большинстве случаев, кроме, возможно, очень больных людей, важны реальные отношения. И говорить о них как о простом повторении прошлого, было бы разрушительно для ощущения собственной реальности пациентов, для их чувства собственной ценности. Они вполне могут в данном случае почувствовать, что их не принимают всерьез. Можно спросить пациента, можно его спровоцировать, но не думаю, что можно отрицать тот факт, что пациенты находятся в реальности настоящего времени, и серьезное отношение к тому, что они говорят и делают, оказывает на них большое влияние.
— Вы не даете никаких обещаний...
— Я говорю им, что надеюсь сделать. На самом-то деле, это может только подразумеваться, об этом даже не следует говорить. Интуитивно они знают и надеются, что я сделаю все от меня зависящее, чтобы помочь им, и слова не нужны. Можно заметить: “Что ж, это кажется мне хорошей идеей”, или: “Давайте попробуем” и т.д. Иногда я сообщаю о своих сомнениях, например: “Я не уверен, что могу помочь вам. Вы, кажется, очень твердо стоите на своем. Я не уверен, что вы хотите что-то менять, не уверен, готовы ли вы столкнуться с травмой, тревогой, неопределенностью изменений. По этой причине я не чувствую, что хочу помогать вам. Я хотел бы помочь, но у меня нет ощущения, что смогу помочь вам как терапевт”. Или произнесу почти с опаской: “Но если вы готовы попробовать, то и я готов”.
Но большинству я, как правило, говорю: “Что ж, давайте встретимся и посмотрим, как пойдет дело. И, возможно, станет понятно, стоит этим заниматься или нет, и стоит ли заниматься этим именно мне” и т.д.
— Какими качествами, на Ваш взгляд, должен обладать терапевт?
— Думаю, это очень трудный вопрос, поскольку терапевт должен обладать определенными качествами, которые я назвал бы “хорошими”. Философ, вероятно, использовал бы слово “добродетельный”, но оно редко употребляется. Эти “хорошие” качества, мне кажется, потенциально помогают человеку, попавшему в беду. Во-первых, терапевт должен быть мудрым и способным заботиться. Заботиться в двух смыслах. Быть профессионально ответственным за то, что делаешь, если уж решено делать это. Продолжать, даже если начинаешь ненавидеть пациента. Но я также думаю, что нужно еще и уметь заботиться о пациенте всем сердцем. Очень непросто иметь это качество, тем более потому, что это все равно что утверждать: “Я хороший человек, я заботливый человек”. Хотя мы прекрасно знаем: терапевты ничем не лучше обыкновенных людей. И довольно трудно сказать ученику: “Вы должны научиться заботиться”. Как, черт возьми, научить заботиться?
Но забота необходима, потому что для людей, приходящих ко мне, крайне важно, смогу ли я заботиться о них. Я несколько колебался, думая, использовать или нет слово “любить”, хотя именно это слово клиенты употребляют чаще других: “Я хочу, чтобы вы любили меня”. И я думаю, терапевты должны любить своих пациентов. Но любовь —очень расплывчатое понятие и нередко неправильно понимается, поскольку не означает ни влюбленности, ни того, о чем можно сказать: “Я хочу жить с вами”, “Я возьму вас в свой дом”, “Позаботьтесь обо мне”. Существуют вполне четкие границы.
Каждый может почувствовать большую теплоту к пациенту, с которым долго работаешь. И я думаю, это важно для пациента, поскольку дает ему возможность почувствовать внимание человека, который видит его в некотором смысле обнаженным, и при этом еще и заботится о нем. И пациент, скорее всего, начинает понимать, что терапевт сделает все от него зависящее. Это очень важно, поскольку если кто-то заботится о пациенте, то он сделает все, что только сможет.
Недавно ко мне на супервизию пришла женщина, чья пациентка находилась в очень сложном положении, связанном как с ее собственной психопатологией, так и с тем, что с ней очень жестоко обращались. И я видел, что терапевт глубоко взволнована. В какой-то момент она сказала: “Должен же быть какой-то выход”. Это дало мне ощущение, что терапевт действительно постарается, не по-глупому сентиментально, но тщательно и продуманно сделать все, что можно, чтобы помочь пациенту выбраться из ямы. Она прибегнет к теории и, если потребуется, сделает что-нибудь неортодоксальное. Возможно, даже сама себя подвергнет риску, чтобы помочь этому человеку. Это забота. Я думаю, вот одно из необходимых качеств. И, конечно, есть масса и других.
Нужно быть честным. Необходимо иметь терпение. Опять же, не слишком много. Можно быть пассивным. Можно даже кричать на пациентов. Это необычно, но иногда служит единственным способом пробиться к ним. Вот это я назвал бы хорошими качествами, не считая, конечно, интеллекта, а также интереса и способности к усвоению положений других видов терапии, способности к получению знаний от учителей, из книг. Учиться всему, что только можно, в терапии и областях, связанных с терапией. Индивидуальный терапевт постарается, я надеюсь, узнать побольше о семейной терапии, что даст ему новые возможности для работы. Будет стараться узнать что-то о социологии, антропологии, религии и т.д.
Как терапевт может утверждать, что обладает какими-либо из этих качеств? Конечно, терапевты обучены дисциплинам, с которыми не знаком парень с улицы. Но я говорил: они должны обладать “хорошими” качествами, что очень важно. И, конечно, терапевт не может утверждать, что их у него больше, чем у парня с улицы. Единственное, что мне приходит в голову: существует определенная обстановка, в которой терапевту легче заботиться о ком-то, чем в обыденной жизни. Существуют и другие возможные ситуации: два человека живут вместе, любят друг друга и будут заботиться друг о друге глубже, чем терапевт. Но в большинстве ситуаций у людей не хватает времени или спокойствия, стремления сыграть роль терапевта по отношению к человеку, обращающемуся к нему и готовому полностью “обнажиться”.
Каждый терапевт, я уверен, согласится со мной: есть пациенты, которые нападают, манипулируют, и с таким пациентом сложно быть добродетельным. Сознательно или бессознательно, каким-то скрытым способом, терапевт может так разозлиться на пациента, что тому будет очень сложно удержаться и не нанести ответный удар. Я не имею в виду физически. Не знаю терапевтов, которые говорили мне, что хоть раз ударили пациента, но я не удивился бы, если бы это произошло. Впрочем, есть более легкие и тонкие способы унизить пациента. Я не хочу сказать, что терапевт всегда действует добродетельно и никогда не раздражается, но думаю, обстановка определяет: как бы ни вел себя пациент, положение терапевта соответствует тому, чтобы вести себя лучше, благороднее. Это один из подходов к терапии с точки зрения морали. Есть и другие, но это один из них.
— Откуда происходят “раны”, от которых страдают люди?
— Ну... (Пауза.)...Существует огромное разнообразие источников, довольно трудно найти типичный случай. Не знаю человека, который смог бы правильно объяснить проблему “Природа и воспитание”. Я не знаю, сколько детей рождается на свет плохо подготовленными для существования в нем. Это для меня загадка. Думаю, среди рожденных, как мы считаем, совершенно нормальными, могут быть люди, весьма плохо приспособленные к жизни. Нередко они рождаются там, где выбор невелик, и ни один из вариантов не соответствует способностям ребенка. И тогда возникнет проблема.
Я думаю, есть люди-исключения. Возможно, особенно чувствительные, что потенциально может быть или очень плохо, или очень хорошо. Нередко это определяет особую способность к творчеству или же вызывает проблемы. Более очевидны случаи, когда слышишь истории, которым я склонен скорее верить, чем пропускать их мимо ушей как чистые фантазии (так делают многие писатели): истории детства, в которых, как мне кажется, многое происходит с ребенком из-за невежества родителей, их жестокости или трагедии в жизни. Родители не умирают по собственной воле, когда ребенку два года, но они вполне могут умереть. И может случиться то, что впоследствии оказывается причиной многих проблем. Но это не значит, что когда кто-то приходит ко мне, я думаю: “За этим стоит плохой родитель”. Хотя иногда я все же думаю именно так.
Если посмотреть на данную проблему с точки зрения морали, то вопрос будет звучать так: “Что я как терапевт пытаюсь сделать с этим человеком?” Если человек “нежизнеспособен”, первое, что нужно сделать, оказать первую помощь — “остановить кровотечение”. В подобной ситуации терапевт — это доктор, который отправляется к прикованному к постели пациенту, чтобы помочь ему подняться на ноги. Он обеспокоен тем, чтобы привести пациента в достаточно хорошую форму и помочь ему встать с постели и начать есть. Мне кажется, это не совсем вопрос этики. На мой взгляд, дело касается здравого смысла: если человек упал, кто-то подходит к нему и помогает подняться.
Но многих пациентов нельзя считать “прикованными к постели”. Я думаю, большинство из тех, кто приходят к терапевту, работающему независимо (не те, которых направляют в психиатрические клиники), могут в той или иной степени функционировать. Некоторые из них функционируют очень хорошо, но внутри — пустота. А некоторые, напротив, функционируют не вполне хорошо: не спят, не могут установить хорошие отношения и т.д. И я полагаю, возможность просто взглянуть на себя определенным способом позволит им функционировать лучше. Но я не склонен останавливаться на этом. Что значит “лучше функционировать”? Если человек, среди прочего, как-то деструктивно действует на других людей, не значит ли это, что “функционировать лучше” все равно что позволить им более эффективно уничтожать? Или чувствовать себя более счастливыми, при этом все еще продолжая разрушение?
Иными словами, терапевт пытается сделать своих пациентов более хорошими людьми. Я, пожалуй, не займусь терапией с садистом. Или с насильником, который, возможно, уйдет довольный, но при этом будет продолжать насиловать детей. Я почувствовал бы, что мне не удалась работа в моральном смысле: мой пациент не стал лучше, не изгнал из себя дьявола. Поэтому я думаю, что одна из целей, которые стоят перед терапевтом, — сделать людей лучше. Очень трудно выразить данную мысль интеллектуально приемлемо. Не так, как обычно говорят психотерапевты. Это звучит как проповедь старинного образца и делает меня похожим на священника. Я не претендую на то, чтобы быть священником, и в еще меньшей степени на то, что прекрасно знаю людей. Но как у всякого человека, у меня есть свои собственные идеи, и я не склонен приветствовать насилие над детьми.
Хотя психоаналитики и не говорят об этом в терминах морали, думаю, они пытаются дать своим пациентам возможность стать менее нарциссическими. Об этом написано очень много. Избавиться (это идет еще от Фрейда) от ощущения всемогущества. Избавиться от алчности (по Кляйн) и т.д. В обыденной жизни говорят: избавиться от эгоизма, от тщеславия, от всех грехов, о которых говорят религии. Я полагаю, такова в ортодоксальном психоанализе скрытая моральная цель, но об этом как о части каждодневной работы обычно не упоминается в разговорах терапевтов.
— Есть ли у Вас “доказательства”, что людям становится лучше после визитов к Вам?
— Нет у меня никаких доказательств. Когда я говорю “нет доказательств”, то подразумеваю, что у меня нет доказательств, которые могли бы убедить кого-либо вне этого кабинета. Я имею в виду, кого-либо, кроме меня. Я не провожу никаких статистических исследований. Если у меня и есть какой-либо способ доказать другим людям ценность моей работы, это очень личный способ. Он предусматривает следующее: если я помог пациенту, он расскажет об этом другим. Или же я могу написать, привести какой-либо аргумент или что-нибудь из своего опыта, что могло бы заставить людей подумать: “В этом что-то есть”.
Но мне кажется, я просто надеюсь, что не обманываю себя, думая так: большинство людей, посещающих меня, уходят в лучшей форме, чем приходят. Если бы я не верил в это, то не стал бы делать свою работу. Не утверждаю, что так происходит со всеми пациентами, но происходит с достаточной долей пациентов, чтобы говорить о том, что игра стоит свеч.
— Как Вы контролируете свою работу?
— Скорее всего, это происходит спонтанно, чем запланированно. У меня нет плана контроля. Это просто приходит ко мне: “Смотри-ка, ты застрял, может быть, остановиться? Что я делаю неверно?” Или пациент может, если хотите, проконтролировать меня и сказать: “Смотрите, я хожу уже столько времени, а вы не помогаете мне”. Пациенты контролируют меня так же, как я контролирую себя, и иногда высказываются очень определенно: “Я думаю, вы делаете это неверно”. Но чаще всего их замечания — общие соображения относительно того, что они чувствуют, когда им не становится лучше.
Время от времени я получаю толчки извне: Кембридж маленький город, и здесь много сплетен ходит, люди знают друг друга... В этой сфере — не во всем Кембридже, но в терапевтических кругах — я слышу разные вещи. Несколько человек из тех, кто посещает меня, проходят обучение в одной и той же группе, в Кембриджском психотерапевтическом обществе, которую мы сейчас называем между собой просто Группа. Я работаю с некоторыми людьми, которые проходят терапию в группе, что сложно и для меня, и для них и имеет свои недостатки. Но также и свои достоинства. Потому что я слышу о некоторых своих пациентах от других пациентов, и иногда пациент говорит: “Подумайте, ради Христа, что вы творите с Джуди. Вы что, не понимаете, что она делает это и делает то-то? Вы не поняли, что у нее выработался серьезный эдипов комплекс по отношению к вам?” Или что-нибудь вроде этого.
Иными словами, меня, возможно, контролируют больше, чем других терапевтов. Просто так случилось, что я нахожусь в таком положении. И иногда подобный контроль очень сдерживает. Мне могут сказать: “Смотрите, вы делаете что-то очень хорошее с такой-то пациенткой, она прямо цветет. Я говорю “она”, потому что сейчас на терапию приходят в основном женщины. Я не вполне понимаю, почему так происходит. Так было не всегда, например, когда я работал в Лондоне, этого не было.
— Что Вы думаете о процессе “регистрации”?
— Меня он пугает... (Пауза.)...Сомневаюсь, что мы работали бы лучше, не объединившись. И, конечно, в данном случае повышается возможность появления шарлатанов, работающих плохо, что очень неприятно: нет никакой возможности их контролировать. Мне кажется вполне понятным, что и профессионалы, и общественность хотят избежать этого всеми средствами и стремятся зарегистрироваться. Я думаю, регистрация неизбежна. На самом-то деле, это уже произошло. Но не думаю, что люди понимают, как это опасно и насколько осторожно нужно с этим обращаться. Наверное, регистрация должна ограничиться вопросами этики, она обязана гарантировать, что безответственные терапевты будут лишены лицензии.
Следует понимать: нужно очень осторожно подходить к определению безответственности, поскольку терапевты делают очень странные вещи со своими пациентами, и со стороны это может показаться безответственностью. Мне иногда говорили, что я безответственно вел себя с пациентом. Я не хочу сказать, безответственным настолько очевидно, что это попадет в “Мировые новости”. Я не об этом. Но однажды определенный способ действий, вполне уместный в тех обстоятельствах между мной и пациентом (и я раскрыл его с разрешения самого пациента), был назван безответственным.
Повторяю, следует быть очень осторожным, но мне кажется, что контроль обучения терапевтов очень разрушителен для творчества. У меня есть непосредственный опыт в этом деле, поскольку я являюсь членом совета учредителей Кембриджского общества психотерапевтов, и мы очень неортодоксальны в наших методах обучения. У нас нет комитета по обучению; нет экзаменов, которые необходимо сдавать в конце. Мы совершенно неортодоксальны во всем. И это может быть хорошо, а может быть и плохо. Но мы стараемся создать место, где студенты несут полную ответственность за себя, им предоставляется полная свобода и как можно больше возможностей думать за себя самостоятельно и проявлять свое творческое начало. Такова наша цель. Несмотря на некоторую внутреннюю борьбу, происходящую в любой организации, мы достигли довольно большого успеха и уже обучили терапевтов, которые теперь хорошо работают. Но мы должны были подвергнуться инспекции Британского совета по психотерапии. И у нас возникли большие проблемы; мы потратили много времени на то, чтобы соответствовать их требованиям: мы чувствуем ответственность перед студентами за их обучение, в том смысле, чтобы они могли практиковать. Чтобы практиковать, они должны суметь зарегистрироваться. Мы на себе почувствовали, что нужно вписаться в официальные рамки.
Я думаю, регистрация — самая большая угроза для нашего творчества. Такова моя точка зрения. Я не выражаю сейчас точку зрения группы в целом. Существует слишком сильное убеждение, что где-то наверху есть люди, которые знают, как правильно проводить психотерапию — как должны работать конкретные группы, обучаться конкретные студенты. Но я чувствую: каждый студент уникален, и учиться лучше всего своим собственным индивидуальным способом. Например, мне кажется абсурдным утверждение, что студентам следует работать с личными психотерапевтами в течение определенного времени. Сейчас я думаю, что терапия должна иметь временную продолжительность, соответствующую каждому конкретному пациенту и конкретному терапевту.
Психология
личностных конструктов
Дороти Роу
Дороти Роу известна как автор бестселлеров, в том числе книг “Избавление от оков” и “Время работает на нас”. Она психотерапевт, работает в традиции психологии личностных конструктов, практикует в Лондоне.
——————————
— Не расскажете ли Вы немного о Вашем прошлом?
— Когда я поступала в университет [в Астралии] в 1948 г., то собиралась заниматься английским и историей, потому что преуспевала в этих предметах в школе и очень хотела писать. Но попав туда, я обнаружила, что курсы английского и истории были не слишком интересны и мне известна большая часть того, что нам собирались преподавать. Но я должна была взять четвертый предмет на первом курсе. И я выбрала психологию. Именно этот предмет у меня шел лучше всего, и я углубилась в него. Но затем мне пришлось преподавать, потому что, хотя я и выиграла некоторые стипендии в университете, это не могло покрыть моих расходов. Я взяла Стипендию преподавательского колледжа, что предполагает определенные обязательства: вы должны преподавать в течение пяти лет. Я провела четыре года в университете, а потом еще год обучалась преподаванию, затем училась еще около трех лет. К этому времени вышла я замуж и ждала ребенка, и поэтому ушла. Потом, когда Эдварду было около двух лет, а мой муж начал свою собственную юридическую практику, я вернулась к преподаванию. На интервью в Совете образования меня спросили, не думала ли я о том, чтобы стать, как это у них называлось, школьным консультантом в системе образования. Я согласилась, поскольку хотела вернуться в психологию. Последующие два или три года они каждый год спрашивали меня, не хочу ли я пройти соответствующее обучение, что занимало целый год. А я не хотела, поскольку курсы длились с девяти до пяти, предполагалось много разъездов, а у меня был маленький ребенок. Меня устроило бы расписание с полдесятого до полчетвертого. И где-нибудь недалеко от дома.
В то время я преподавала в средней школе для девочек в классах 1D и 2Е, что было довольно тяжелой работой. На третий год я поняла, что мне все еще отказываются дать старший класс, с которым я хотела работать. Если бы мне позволили преподавать историю в четвертом или пятом классе, я была бы счастлива, и это уравновесило бы всю остальную ужасную ерунду. Я подумала, что “не могу продолжать заниматься этим”, и приняла предложение пройти обучение. Так что год я проучилась, и это было прекрасно. Мне очень понравилось учиться, и вопросы, которые рассматривались, также попадали на благодатную почву. Я имею в виду, что мне приходилось много писать — эссе и прочие вещи. Таким образом я стала школьным консультантом. Я часто разъезжала, и моим офисом стала машина. Все записи я хранила в бардачке машины.
Я училась проводить интервью, наблюдать людей и говорить с ними так, как сейчас мало кто из психологов делает. Я говорила с детьми на верандах школ, а потом шла к ним домой и выпивала чашечку чая. Затем я стала консультантом по детям с эмоциональными расстройствами (некоторые консультанты специализировались на детях с различными специфическими трудностями). Но я чувствовала: моих знаний просто недостаточно. Так что по вечерам я писала диплом по клинической психологии.
К этому времени мой брак распался, и примерно через два года после того как мы расстались, я стала работать над магистерской диссертацией в университете Нового Южного Уэльса и переписываться с Монти Шапиро в Маудсли по вопросу изменений в практике исследований. Он был единственным человеком, который занимался данной проблемой. Тогда все психологические исследования все еще должны были проводиться с огромным количеством людей — если у вас не было тысячи испытуемых, исследование считалось некорректным. И я знала: получение таких глобальных результатов очень подходило для “Британского психологического журнала”, но не имело ничего общего с реальной жизнью, с реальными проблемами. И Монти начал разрабатывать техники для работы с конкретными людьми.
Как-то вечером я пришла домой и нашла от него письмо, в котором говорилось: “Почему бы вам не приехать в Англию? Здесь много работы”.
Я подумала: “Ну, я не могу поехать, у меня нет денег”. Я к этому времени развелась с мужем, получать деньги от Теда было очень сложно. Просмотрев документы, я убедилась, что уже несколько лет работаю на Департамент образования, так что вполне заработала пенсию и отпуск за стаж. По правилам я могла получить все деньгами. Таким образом, у меня оказалось достаточно денег на билеты в Англию — моему сыну Эдварду и мне. Попав туда, я обнаружила, что есть работа в Шеффилде, где я могла бы работать на ставку, получать полную зарплату и писать докторскую диссертацию, а в Австралии это было невозможно. Я стала единственным человеком, который когда-либо подавал заявку на это место. Работы было значительно больше, чем психологов, и я поехала работать в Шеффилд, где находился Алек Дженнер. Вы, конечно, знаете Алека, он был весь в биологии и совершенно четко знал, чего хочет. Он был совсем (жестикулирует пальцами) сдвинут на открытии биологической основы смены настроения, собирался сделать это открытие, завоевать Нобелевскую премию, создать средство, которое предотвратило было эту смену, после чего мы все зажили бы счастливо. Алек получал огромные гранты и хотел собрать вокруг себя как можно больше исследователей. Он предложил мне рассмотреть психологические аспекты людей с регулярной сменой настроения. Это подтолкнуло меня к беседам с людьми, находившимися в депрессии. Кроме того, Алек исследовал людей с маниями. Я встречала больше людей с маниями, чем многие психологи. Вообще-то в реальной жизни они довольно редки, но у него их там были сотни. В психологии тогда все тесты, которыми мы обладали, были надежны: если даешь человеку один тест два раза, то получаешь одинаковые результаты. У нас не было тестов, измеряющих изменение. Услышав фразу “репертуарные решетки”, я стала посещать лекции Пэта Раббита. Сейчас он профессор в Ливерпуле. Потом я поступила в летнюю школу университета в Йорке, проводимую Доном Бэннистером, Фэй Франселлой, Филом Салмоном и Милларом Мэйером, и таким образом открыла для себя теорию личностных конструктов.
— Итак, теория личностных конструктов...
—...теория личностных конструктов. Мне просто казалось, что это возвращение домой, поскольку я ощущала: именно такой я и знала жизнь. Знаете, как говорят: если вы хотите быть хорошими родителями, вы должны быть последовательны по отношению к ребенку. Это самый плохой совет, который можно дать родителям. Ребенку следует показать, что разные люди видят вещи по-разному, все может быть интерпретировано по-разному. Я просто выросла с этим, поскольку, что бы ни случалось в нашей жизни, мой отец всегда интерпретировал это оптимистически. Моя мать все видела в пессимистическом черном свете, а моя сестра интерпретировала это исключительно в том смысле, который был наиболее для нее удобен. У меня перед глазами были три различных набора интерпретаций и, конечно, имелась своя собственная. Я могу вспомнить много случаев из детства и подросткового возраста, когда я говорила об этом и попадала в ужасные передряги. Меня убеждали, что я не должна делать этого, подчеркивать это. Разные люди действительно видят вещи по-разному. Вот причина, по которой (если, конечно, вы не встретите меня на одной из Международных конференций по теории личностных конструктов, а они проходят каждые два года) вы не связали бы меня напрямую с теорией конструктов, поскольку я обычно только вскользь упоминаю, что именно так называют ее психологи...
— Я думаю, Вас видят как “приличное” лицо “популярной психологии”...
— Мои коллеги считают меня неприличным лицом... (Смеется.)
— Что происходит с пациентами, которые приходят к Вам?
— Я работаю очень просто. Мы сами создаем себе трудности, если верим: то, что мы видим, есть реальность, и то, что мы думаем, — способ, которым мы видим мир. Если интерпретируем себя и окружающий мир жестко определенно: что все так и есть на самом деле, это реальность. Вы рождены в мире, который есть просто сцена, и вы выходите на сцену, и играете свою роль, и потом уходите. Сцена реальна, и все именно так, как описано. Это один из способов, которым воспитываются дети. Им говорят: есть одна истинная возможность видеть вещи, и если вы не видите это так, вы сошли с ума. Мы совершенно не знаем, как действуем, как структурированы физиологически. Так что когда кто-то начинает рассказывать мне о своих проблемах, я осознаю: он говорит о том, что видит жестко фиксированным и неизменным. Этому человеку необходимо понять: то, о чем он говорит, это не реальность, а его интерпретации реальности. Таким образом, в ходе разговора и после того, как мы прошли стадию, на которой человек мне что-то рассказывает, а я просто слушаю, и когда мы подходим к стадии, на которой знаем друг друга достаточно хорошо, я начинаю говорить, что существуют альтернативы и другие способы видеть мир.
Пример, который я всегда привожу, потому что он всегда приходит мне на ум, и это случалось почти со всеми моими клиентами в депрессии: вы вступаете в разговор о своей матери. Я обнаружила, что люди в депрессии имеют матерей только одного из двух типов. Их матери либо ангелы, либо ведьмы. Абсолютные. И они священны. И ангелы, и ведьмы. Если они ведьмы, нельзя говорить ничего плохого о них, потому что они знают, что ты думаешь, что делаешь, и они накажут тебя. А если они ангелы, ты чувствуешь себя очень виноватым, если критикуешь их. Так что я рассказываю немного о своей матери, не говоря при этом: “Ну, вы думаете, вам было плохо, давайте я расскажу теперь о своей матери”. Я просто вставляю несколько историй о своей матери, и мои истории часто не менее жуткие, но я рассказываю их смеясь. Сначала человек думает (ужасный шок), что можно шутить о Боге, но нельзя шутить о Матери. Через некоторое время он может перейти на позицию: “Все, что касается моей матери, совершенно серьезно, но Дороти может шутить о своей матери, пожалуйста”. Еще через некоторое время мы начинаем обсуждать, что делать с матерью. Можно надеяться, что она изменится, и продолжать надеяться до самой ее смерти. Некоторые матери меняются и становятся значительно приятнее и мудрее с возрастом, но многие — нет, они остаются такими же. Иначе говоря, если ваша мать не собирается меняться, что вы можете сделать? Первый вариант: находиться как можно дальше друг от друга. Мы рассматриваем эту возможность, но такой способ не всегда доступен. Другая ситуация. Вы не можете уехать от нее. Как вам вести себя с ней, когда известно, что, услышав ее голос по телефону или если она приходит к вам в воскресенье пообедать, вы впадаете в состояние нервного беспокойства? Иная альтернатива: вместо того чтобы бояться, просто пожалейте ее. “Бедняга”, — говорят аборигены о том, кто печален, но над кем вы можете смеяться. И если вы смеетесь по поводу странностей ее характера и не даете им задевать вас, значит, найден другой способ построения отношений со своей матерью.
