Глава 19. Когда нам с Чезаре не удавалось избежать встречи, мы держались друг с другом с ледяной вежливостью

Когда нам с Чезаре не удавалось избежать встречи, мы держались друг с другом с ледяной вежливостью. Что же касается Хуана, то он постарался, чтобы слухи о нашем «романе» разошлись по всему Риму. В прочем же он оставил меня в покое, не считая победных взглядов, которые он время от времени на меня бросал, особенно когда видел, как мы с Чезаре молча проходим друг мимо друга. Он явно удовольствовался тем, что унизил меня один раз, и ему не требовалось повторять оскорбление.

Хотя эти слухи дошли и до Джофре, он настойчиво демонстрировал мне свое хорошее отношение, лишь усугубляя мою меланхолию. Я плохо ела, плохо спала. Мой муж присылал ко мне врачей, чтобы те осмотрели меня и прописали что-нибудь укрепляющее, но лекарств от моего недуга еще никто не придумал.

Я постоянно думала о Чезаре. Что еще я могла сделать, чтобы снова завоевать его? Я унизилась перед ним, как ни перед каким иным мужчиной, и не могла понять, как он мог усомниться в моей любви или моей верности. Как он мог не поверить мне, даже увидев все эти синяки своими глазами? Как он мог счесть меня такой двуличной?

Ответ на эти вопросы часто приходил мне на ум, но я каждый раз старалась прогнать его прочь. «Лишь человек, сам способный на великую измену, может заподозрить других в этом».

Я пребывала в таком смятении, что совершенно перестала искать общества других людей. При малейшей же возможности я ложилась в постель. На моем прикроватном столике скопилась целая груда писем от матери и Альфонсо: я на них не отвечала и даже не читала их.

Лукреция заметила мое угнетенное состояние и, к моему удивлению, попыталась облегчить его. Она приглашала меня к себе на званые завтраки с блюдами, которые должны были раздразнить мой угасший аппетит; она звала меня на верховые прогулки и загородные пикники. Я была тронута ее усилиями. Когда мы с Лукрецией оставались наедине, она старалась вызвать меня на доверительный разговор и докопаться до причин моей печали.

Но я упорно молчала. Благодаря Чезаре я хорошо поняла, что среди Борджа, если хочешь выжить, надо держать язык за зубами. Потому я улыбалась и принимала дружбу Лукреции, но ничего ей не рассказывала.

Однажды Лукреция в сопровождении двух своих дам появилась у меня в покоях.

— Пойдем! — сказала она. — Мы отправляемся раздавать подаяние беднякам!

Я лежала в постели, апатичная и скучающая.

— Но там слишком холодно, — пожаловалась я.

На самом деле день выдался солнечный и безоблачный. Лукреция лишь фыркнула, подошла к постели, вынула книгу у меня из рук и вытащила меня из-под одеяла.

— Там прекрасная погода! Мы просто подберем тебе подходящее платье!

Мы отправились ко мне в гардеробную, и Лукреция — как будто она вдруг превратилась в донну Эсмеральду, собирающую меня на бал, — выбрала мое лучшее платье из зеленого бархата цвета листвы и тончайшего шелка цвета морской волны. Рукава у него были отделаны золотой тесьмой. Когда мы обе была разнаряжены — сама Лукреция сегодня была в сапфирово-синем, — она сказала:

— Ах, Санча! Ты слишком красива, чтобы печалиться! Только взгляни на себя: ты же прекраснейшая женщина в Риме! Должно быть, люди, завидев тебя, думают, что им явилась богиня!

Я лишь улыбнулась в ответ на ее доброту. Просто не верилось, что это та же самая женщина, которая смотрела на меня с таким подозрением и ненавистью, когда я только-только приехала в Рим; и тем не менее казалось, что Лукреция совершенно искренне заботится обо мне. Возможно, она всем сердцем привязывалась к тому, кто завоевал ее доверие. Возможно, я неверно судила о ней, а сама Лукреция втайне мечтала о простой и добродетельной жизни.

Мы отправились в город в красивом открытом экипаже; на его лакированных дверцах красовался герб Борджа — огненно-красный бык.

Мы отъехали недалеко, когда люди заметили нас и пустились бежать за нашим экипажем, выкрикивая благословения. Лукреция наклонилась ко мне и высыпала мне на колени из бархатного кошелька то самое «подаяние», которое я должна была раздавать.

Я уставилась на сверкающую кучку.

— Лукреция, но это же золотые дукаты!

Одна такая монета могла принести крестьянину ферму или дом. Это была немыслимая щедрость. Лукреция усмехнулась.

— Тем больше у них будет причин любить нас.

Она привстала и швырнула пригоршню монет в ожидающую толпу.

В воздухе повисли радостные возгласы.

Я посмотрела на Лукрецию: лицо ее порозовело, а глаза блестели радостью. Ей приятно было делать других счастливыми.

Как я могла отказаться от нее? Я улыбнулась, взяла горсть дукатов и бросила в гущу толпы.

В том январе в городе объявился Джованни Сфорца, столь долго отсутствовавший супруг Лукреции. Судя по всему, он не мог больше игнорировать все более настойчивые послания Папы, требовавшего, чтобы он вернулся к Лукреции и вел себя, как подобает мужу.

И вот Сфорца вернулся в Рим — без фанфар, которыми встречали детей Папы, и, уж конечно, без празднеств. Джованни, граф Пезаро, оказался довольно невзрачным. Это был долговязый, неуклюжий мужчина со слишком большим кадыком и большими глазами навыкате — из-за них у него был постоянно испуганный вид. Характер у него оказался столь же неприятный: он то разражался эмоциями, когда это было не к месту, то скрывал их, и тоже некстати. Я заподозрила, что Александр выбрал его именно из-за его податливости. Лукреция должна была вертеть им, как пожелает.

Но вот чего никто не принял в расчет, так это силу владевшего Джованни страха. А он очень благоразумно боялся Борджа, особенно после того, как его родной город, Милан, где правило его семейство, так недальновидно поддержал во время войны французского короля Карла. Во всяком случае, официально его беспокойство объяснялось именно этой причиной.

Три месяца Сфорца играл роль мужа Лукреции — довольно робко, надо сказать, ибо, если верить слугам, его святейшество велел Джованни выбирать между возвращением к жене и весьма неопределенной и ненадежной участью. На публике супруги были вежливы друг с другом, и их видели вместе настолько часто, насколько этого требовали обстоятельства. Но если их и связывали какие-то теплые чувства, я этого не заметила. Лукреция исполняла роль жены с большим достоинством, хотя ей наверняка должно было быть очень стыдно из-за неприкрытого желания Джованни очутиться как можно дальше от нее. Теперь уже я делала все, что могла, чтобы отвлечь Лукрецию от ее огорчений.

Но Джованни не причиняли никакого вреда. Даже напротив: Папа и его дети делали все возможное, чтобы Сфорца почувствовал себя желанным и почитаемым гостем; на всех церемониях он шел сразу за Хуаном и Чезаре. В Вербное воскресенье Джованни оказался одним из немногих избранных, получивших освященную ветвь, благословленную самим святым отцом.

Однако в Великую пятницу на рассвете Сфорца оседлал коня и бежал обратно в родное Пезаро, откуда его уже не удалось выманить.

Слухов по этому поводу ходило великое множество. Один из них, самый настойчивый, гласил, что слуга Сфорцы подслушал, как Лукреция и Чезаре сговаривались отравить его господина.

Но самые жестокие слова исходили не от сплетников, а от самого Джованни, — обвинения, которые он посмел выдвинуть, лишь очутившись под защитой стен Пезаро. Его жена вела себя нескромно — так гласили разошедшиеся повсюду открытые письма Джованни. Они изобиловали намеками на то, что этот недостаток скромности был в высшей степени безобразным и проявлялся так, что ни один нормальный муж ни за что не стал бы этого терпеть.

Я сразу же все поняла: Сфорца застал Папу и Лукрецию точно в такой же ситуации, что и я. Он знал то же, что знала я, — очевидно, узнал об их запретной связи вскоре после своей женитьбы на дочери Папы и не выдержал груза этой тайны.

Я не могла винить этого человека. Но мне было до боли жаль Лукрецию. Похоже было, что с возвращением мужа ей полегчало, и вот теперь сам факт его побега породил целый водоворот сплетен вокруг ее имени. Никто не смел дурно говорить о его святейшестве или обвинять его в инцесте, но Лукрецию сплетники не щадили. «Шлюха, — так называли ее. — Жена и дочка Папы».

Во Флоренции Савонарола с небывалым пылом поносил грехи Рима и дошел до того, что призвал к насилию против Папы и его церкви. Этот священник-реформатор писал правителям разных стран, убеждая их отнять у Александра тиару; он призывал Карла, короля Франции, обрушиться на Италию и снова «свершить правосудие».

Папа немедленно принялся трудиться над признанием брака Лукреции недействительным… и в мае месяце отлучил Савонаролу от церкви.

Лукреция терпела все это, сколько могла, а затем, в июне, взяла нескольких самых приближенных к ней дам и без согласия и ведома его святейшества удалилась в доминиканский женский монастырь в Сан-Систо. Она сообщила отцу, что собирается стать монахиней. Хватит с нее брака и мужчин.

Александр пришел в ярость. Пригодная для брака дочь была выгодным орудием в политической игре, и он не собирался от него отказываться. Он немедля отправил в монастырь вооруженный отряд, требуя, чтобы монахини отослали Лукрецию, «поскольку для нее лучше всего будет находиться на попечении отца».

От этого языки римлян заработали еще активнее: «Вот видите? Он не может пробыть без нее и дня!»

Настоятельница монастыря мать Джиролама лично вышла к солдатам. Несомненно, это была храбрая и необычайно красноречивая женщина, поскольку солдаты покинули Сан-Систо с пустыми руками, к пущей ярости Александра.

Лукреция не собиралась возвращаться. Я начала верить, что она вступила в эту кровосмесительную связь с отцом не по собственному желанию, а по принуждению. Мне было искренне жаль ее.

Через некоторое время Александр поостыл и позволил Лукреции остаться в Сан-Систо. Он решил, что Лукреции наскучит монастырская жизнь и она пожелает снова вернуться к своим празднествам.

Но он не знал одной подробности, которую вскоре узнала я.

Я тайно отправилась в Сан-Систо, навестить Лукрецию. Одна из облаченных в белое сестер провела меня к ней в покои. Их трудно было назвать спартанскими: это были прекрасно обставленные просторные комнаты, устроенные специально для посещающих монастырь знатных дам, а Лукреция к тому же устроила, чтобы сюда привезли изрядную часть ее собственной мебели, чтобы не так сильно скучать по дому.

Но самой Лукреции в покоях не оказалось. Меня встретила Пантсилея, которая была старше Лукреции всего на несколько лет, но выглядела куда более зрелой женщиной. Она была милой, отзывчивой и заботливой, а кроме того — стройной и красивой. Пантсилея гладко зачесывала свои черные волосы назад и собирала в узел на затылке: скромная вдовья прическа. Сегодня ее обычно гладкий лоб прорезали морщинки беспокойства.

— Как там она? — спросила я.

При виде беспокойства на лице донны Пантсилеи я и сама несколько встревожилась.

— Мадонна Санча, — подавленно откликнулась она и поцеловала мне руку. Она могла говорить откровенно, поскольку мы с ней оказались наедине: еще две дамы Лукреции ушли с ней в церковь, а Перотто отослали на кухню. — Я так рада, что вы приехали! Я еще никогда не видела ее в таком смятении. Она не ест и не спит. Я боюсь… Мадонна, я очень боюсь, как бы она не натворила чего непоправимого.

— О чем ты? — резко спросила я.

— Я боюсь, как бы она…— Пантсилея перешла на шепот, — как бы она не попыталась покончить с собой.

Эти слова настолько потрясли меня, что я на миг утратила дар речи, что, впрочем, оказалось только к лучшему, потому что ровно в этот момент мы услышали приближающиеся шаги. Вскоре двери покоев отворились, и появилась Лукреция в сопровождении своих дам.

Она была с ног до головы одета в черное. Я никогда еще не видела Лукрецию такой бледной; под глазами у нее залегли темные тени. Вся ее прежняя веселость исчезла без следа, сменившись мрачностью и унынием.

— Донна Санча! — воскликнула она, приветствуя меня призрачной улыбкой.

Мы обнялись, и я почувствовала, насколько она исхудала: кости просто-таки торчали наружу.

— Как я рада тебя видеть!

— Я соскучилась по тебе, — честно сообщила я. — Мне захотелось взглянуть, как ты тут.

Лукреция взмахом руки отослала дам в другую комнату, чтобы мы могли поговорить наедине.

— Ну что ж, — отозвалась она, улыбаясь все той же невеселой улыбкой, — ты можешь это видеть.

Она уселась на большую подушку, лежавшую на полу; я села рядом и взяла ее за руку.

— Лукреция, пожалуйста. Я беспокоюсь о тебе. Даже Пантсилея очень обеспокоена. Ты была так добра ко мне, и я не в силах смотреть, как злые языки доставляют тебе столько терзаний.

Лукреция посмотрела на меня и залилась слезами. Некоторое время я прижимала ее к себе, пока она рыдала, уткнувшись мне в плечо; я пыталась представить себя на ее месте — воистину странном и ужасном месте!

А потом Лукреция подняла голову, взглянула на меня еще более задумчиво и сказала:

— Все еще хуже, чем ты думаешь, Санча. Боюсь, я беременна.

Я онемела.

— Отец ребенка — не Джованни, — продолжала она дрожащим голосом. — Если бы я сказала тебе…

Я вскинула руку.

— Я знаю, кто отец.

Лукреция пораженно уставилась на меня.

— Но мы не будем произносить его имя, — сказала я. — Это может стоить мне жизни. Потому давай договоримся: я глубоко сочувствую тебе, но никогда вслух не скажу, кто отец этого ребенка. А значит, нельзя в точности утверждать, что я знаю правду.

— Санча, но откуда ты?..

— Я ни в чем тебя не виню, Лукреция. Мне больно видеть, что ты очутилась в таком сложном положении. Я могу лишь предложить тебе свою дружбу и помощь.

Любопытство на лице Лукреции вновь сменилось печалью. Я обняла ее, мысленно радуясь, что моя жизнь все-таки не настолько исполнена страданиями.

Наконец Лукреция сумела взять себя в руки и снова принялась внимательно изучать мое лицо.

— А ты согласишься сделать для меня одну вещь? — спросила она тоном, который опасно напоминал тон предсмертной просьбы. — Ты простишь Чезаре за то, что он был несправедлив к тебе?

Я напряглась. Мысль о том, что Чезаре кому-то рассказал о нашем романе — и, очевидно, о той моей кошмарной встрече с Хуаном, — вызвала у меня боль и гнев, пусть даже этим «кто-то» была его родная сестра.

— Пожалуйста, пойми: Чезаре очень плохо без тебя, — не унималась Лукреция. — Он повел себя как дурак, но это потому, что женщины уже много раз предавали его… и он не помнит себя от ревности — ты ведь такая красавица. Но я никогда еще не видела, чтобы он был в кого-нибудь влюблен так, как в тебя. Пожалей его, Санча.

— Пусть Чезаре говорит сам за себя, — холодно отозвалась я. — Лишь тогда я отвечу ему.

Тем вечером я вернулась во дворец Святой Марии. Я ни на миг не поверила, будто Чезаре опомнился; я чувствовала, что Лукреция просто пытается по доброте душевной уладить наши отношения.

Но еще до захода солнца ко мне в дверь постучали, и молодая служанка передала донне Эсмеральде запечатанное письмо.

Я с жадностью схватила его и прочла на балконе, выходящем в сад. Письмо было написано аккуратным, размеренным почерком Чезаре.

«Милая моя Санча. Я был величайшим глупцом на свете, когда усомнился в тебе, и заслуживаю, чтобы меня за это отправили в последний круг ада. И несомненно, я познаю адские мучения еще при жизни, если ты не сжалишься надо мной и не согласишься сегодня ночью встретиться со мной… Но я сам их заслужил. Я буду ждать тебя, держа свое сердце в ладонях, как дар. И все же если ты решишь не приходить, я полностью это пойму и останусь навеки твоим.

Чезаре».

Я не хотела идти на эту встречу. Я хотела наказать его, заставить его ждать, как ждала я, когда моя надежда медленно умирала, превращаясь в боль.

Я хотела пойти на эту встречу, чтобы его сердце запело от радости при виде меня — лишь затем, чтобы разорваться, когда я плюну ему в лицо.

Я хотела пойти, чтобы кинуться ему на шею, наслаждаться тем, что он снова мой, шептать клятвы в вечной любви.

В конце концов я пошла.

Чезаре знал, как привлечь кого-то на свою сторону. Завидев меня, он рухнул на колени, потом уткнулся лицом в гравий дорожки.

— Я не встану, пока вы мне не позволите, мадонна.

Несколько мгновений я смотрела на него, думая о Хуане, об отпечатках точно таких же камней на моей спине, о боли и унижении, которые я пережила в тот день. Наконец я произнесла:

— Встань.

И отбросила вуаль.