Глава 16. К тому времени, как я добралась до своих покоев во дворце Святой Марии, мое беспокойство еще более усилилось

К тому времени, как я добралась до своих покоев во дворце Святой Марии, мое беспокойство еще более усилилось. Я в полной мере осознала тот факт, что я только что прилюдно ударила по лицу любимого сына Папы, а также то, что теперь Хуан не успокоится, пока не отомстит мне.

Хуже того, Чезаре открыто выступил в мою защиту. Чезаре, а не мой муж. Его неистовый порыв даст пищу дворцовым сплетницам… и эти слухи больно уязвят Джофре. Они не только нанесут вред моему браку — они оскорбят Александра и разрушат мою дружбу с Лукрецией.

Но более всего я боялась, что эти слухи дойдут до Неаполя и до Альфонсо, а я не смогу солгать ему, даже в письме. Мысль о том, что мне придется сознаться брату в супружеской измене, наполняла меня невыносимым стыдом.

К счастью, на этот вечер у нас с Чезаре была назначена встреча в саду, и я принялась думать о ней, чтобы успокоиться. Непревзойденный дипломатический талант Чезаре спасет меня от гнева Хуана, как уже спас от нежелательного внимания со стороны Александра; я в тревоге ожидала возможности обсудить с ним этот вопрос.

Наконец подошел условленный час. Чтобы не возиться с платьем, на котором надо было шнуровать рукава и корсаж, я надела черную шелковую сорочку и верхнее платье, которое легко было накинуть. И последние детали: вуаль — чтобы не узнали, и стилет — на тот случай, если ко мне попытаются пристать.

Замаскировавшись подобным образом, я бесшумно вышла в коридор. Было уже так поздно, что почти все свечи прогорели, но я без труда находила дорогу в полумраке, так как хорошо ее знала. Чезаре, как всегда, подкупил стражников, чтобы они убрались с моего пути, и потому мне никто не встретился.

Но когда я проходила мимо коридора, ведущего к покоям Джулии и Лукреции, я услышала, как какая-то женщина вскрикнула словно бы от боли.

Теперь, задним числом, я понимаю, что мне следовало бы быть умнее. Мне следовало бы ожесточить свое сердце и продолжать путь — в конце концов, на кону стояли наши отношения с Чезаре. Но этот вскрик пробудил во мне участие и любопытство. И потому я решительно свернула в этот коридор.

Как только я завернула за угол, какое-то внутреннее чувство заставило меня застыть — еще до того, как я уразумела, что вижу. Однако вскоре я разглядела в полутьме белое лицо Лукреции. Она по-прежнему была одета в то самое платье, которое было на ней во время приема в честь Хуана, — судя по всему, она лишь возвращалась оттуда. Глаза ее были зажмурены, губы приоткрыты, и с них срывались негромкие стоны.

Лукреция наклонилась, пошатываясь; она явно была пьяна и, возможно, ей было нехорошо. Я решила помочь ей, сказав, что мне не спалось; возможно, назавтра она и не вспомнит о моем вмешательстве.

К счастью, здравый смысл помешал мне сдвинуться с места, а в следующий миг я осознала, что вижу не просто Лукрецию, а Лукрецию, слившуюся с кем-то. Мужские руки сжимали ее грудь, выпавшую из корсажа, а покачивалась она из-за толчков огромной темной фигуры, прижавшейся к ней сзади, под задранными юбками.

Любовник — поняла я и уже совсем было собралась исчезнуть. Не мне было осуждать Лукрецию за то, чем я занималась сама, особенно если учесть, что ее муж публично отвергал ее.

Но тут она вскрикнула с пьяной, похотливой развязностью:

— Ах, папа!..

Меня пробрал озноб. Я наконец-то узнала эту массивную фигуру — белую рясу, шапочку и лицо, так похожее на лицо самой Лукреции.

«Это насилие, — пыталась убедить себя я. — Насилие. Мне следует зайти к нему за спину со стилетом… Бедная девочка, должно быть, слишком пьяна, чтобы понимать, что происходит…»

— Папа! — снова воскликнула Лукреция, и в голосе ее звучало восхищение любовником.

И я вспомнила тот вечер, когда она пыталась шокировать меня, подставив грудь под губы собственного отца.

Я прижала ладонь ко рту. Меня чуть не стошнило. К счастью, я не издала ни звука, а движения любовники не заметили, поглощенные своими стонами. «Любовники» — сказала я, но здесь это слово не подходило. Мне вспомнилось то место из Откровения Иоанна Богослова, где говорилось о блуднице вавилонской верхом на рогатом звере. Переплетение плоти и ткани, пульсирующее здесь в темноте, воистину было чудовищным.

— Дорогая…— услышала я шепот Зверя. — Моя Лукреция, только моя. Никому ты не принадлежишь так, как мне.

Его слова прозвучали абсолютно отчетливо. Это было не пьяной случайностью, а совершенно намеренными, рассчитанными объятиями.

К горлу у меня подступила желчь, на глаза навернулись слезы. Я развернулась и так же бесшумно, как пришла, поспешила прочь.

Отчасти мне хотелось вернуться к себе; от отвращения меня била дрожь. Но эта тайна была слишком отвратительна, чтобы нести ее в одиночку. Мне хотелось, чтобы Чезаре утешил меня. И поскольку я теперь была родственницей Лукреции, мне хотелось знать правду. Мне хотелось верить, как верил бы Альфонсо, что она была молода и плохо понимала суть происходящего и что Родриго злоупотребил этим. И Чезаре как ее старший брат должен будет вмешаться и защитить ее. Из всех Борджа он казался самым ответственным и лучше всех владел своими чувствами. Он придумает, как справиться с этой чудовищной ситуацией.

Я вышла из дворца через неохраняемый черный ход. Я летела по садовым дорожкам так, словно за мной гнались. Теперь я куда лучше поняла, почему Лукреция с такой ревностью встретила мое появление. Это не было дочерним обожанием, как пыталась убедить себя я, или обычной завистью, вызванной тем, что я привлекаю к себе больше внимания. Она увидела во мне соперницу, способную спорить с ней за плотскую благосклонность Родриго. И теперь я с новым беспокойством вспомнила слова Чезаре: «Она точно так же вела себя с донной Джулией; потребовалось немало времени, чтобы она поняла, что любовь отца к другой женщине и к собственной дочери — разные вещи».

Но ведь она никогда этого и не поймет — с таким-то отцом, как у нее!

Мне оставалось лишь молиться, надеясь, что ни Папа, ни Лукреция не заметили меня, а если заметили, так не узнали под вуалью.

Наконец-то я добралась до скамьи под оливой и с облегчением увидела, что Чезаре, как всегда, уже там и ожидает меня. Обычно мы обнимались и приветствовали друг друга страстным поцелуем, но сегодня я схватила его за руки.

Темные брови Чезаре сошлись у переносицы.

— Мадонна, что случилось?

Я была не в силах скрыть свое смятение.

— Прежде всего скажи: с тобой все в порядке? Когда я уходила, вы с Хуаном…

— Хуан — идиот, — отрезал Чезаре. — Его следовало поставить на место. Если он снова станет докучать тебе, сразу же говори мне. К счастью, он приехал ненадолго. Скоро он поведет отцовскую армию в бой. — Он склонил голову набок и внимательно присмотрелся ко мне. — Но тут что-то гораздо серьезнее этого фигляра Хуана. — Он отбросил вуаль и нежно коснулся моей щеки. — Ты только посмотри на себя, Санча. Ты же вся дрожишь.

— Я видела…— начала я и не смогла договорить.

— Сядь. Сядь, а то ты сейчас упадешь. Он подвел меня к садовой скамье.

— Твои отец и сестра…— снова начала я и снова умолкла. Мне и не понадобилось больше ничего говорить. Чезаре выронил мои руки, словно обжегшись, и быстро отвернулся, но не настолько быстро, чтобы я не увидела появившихся на его лице боли и унижения.

— Ты видела их, — прошептал он, а потом у него вырвался звук, очень похожий на стон. Помолчав немного, он добавил: — Я молился… я надеялся… что это прекратилось.

— Ты знал.

В моем голосе не было упрека — лишь изумление. Чезаре опустил взгляд; я видела его профиль в полумраке. Лицо его закаменело, на щеке подергивался желвак.

— Моего отца не переубедишь, мадонна. Я пытался. Я пытался…— На последних словах голос его сорвался. Потом Чезаре взял себя в руки и взглянул на меня в тревоге. — Скажи, что они не видели тебя!

Он схватил меня за руку; глаза его расширились от беспокойства.

— Нет.

— Слава богу! — Он обмяк и облегченно перевел дух, но облегчение длилось недолго. — Ты ни с кем об этом не говорила? Даже с донной Эсмеральдой?

— Ни с кем, кроме тебя. — Чезаре снова расслабился.

— Хорошо. Хорошо. — Он нежно коснулся моего виска, провел пальцем по скуле. — Мне очень жаль. Жаль, что ты оказалась свидетельницей такого…

— А ты не можешь заставить своего отца прекратить? — спросила я. — Может, если сказать, что ты расскажешь обо всем коллегии кардиналов, оповестишь об этом всех?..

Лицо Чезаре сделалось беззащитным. На нем отразилось внутреннее смятение. Наконец он произнес:

— Поклянись, что сохранишь в тайне то, о чем я тебе сейчас скажу.

— Ты можешь доверить мне даже собственную жизнь, — отозвалась я.

Чезаре невесело усмехнулся.

— Именно это я и собираюсь сделать.

Он задумался на некоторое время, потом начал:

— Мой отец… он хороший человек. Он любит своих детей сильнее жизни. Ты сама видела, как он щедр с теми, к кому привязан. — Он помолчал. — Его любовь чистосердечна и глубока… И такова же его ненависть. И особенно он опасен, если его спровоцировать. Даже… даже если его провоцируют собственные дети.

Я напряглась. Чезаре успокаивающе коснулся моей руки и произнес:

— Да, он помнит — хотя и смутно — стычку с тобой. Но тебе нечего бояться. Он счел это такой любовной игрой, и она его позабавила. Но сам он предпочитает более покладистых женщин — не таких «горячих», как он выражается. Иными словами, ты причиняла многовато хлопот и недостаточно восхищалась им, чтобы это устроило его гордость. Не думаю, чтобы он еще когда-либо побеспокоил тебя. — Лицо его потемнело. — Но когда дело касается политики, настоящих потерь или приобретений, он может быть смертельно опасен. А если поползут слухи о его взаимоотношениях с Лукрецией, это поставит под угрозу его политическую репутацию. Ты понимаешь, о чем я, Санча?

— Он пригрозил тебе смертью, когда ты столкнулся с ним из-за сестры? — Меня затопили отвращение и ненависть. Кем же надо быть, чтобы так обращаться с родной дочерью и грозить убить родного сына? Я вскочила со скамьи. — Я жалею, что не убила его тогда!

— Придержи язык, — предостерегающе сказал Чезаре и привлек меня к себе; он коснулся пальцами моих губ. — Такова цена, которую приходится платить, когда живешь рядом с очень честолюбивым человеком. Я не знаю, как еще убедить тебя, чтобы ты молчала. Скажу лишь одно: люди умирали и за меньшее. Тебе придется хранить эту тайну до конца своей жизни. И моей.

Он внимательно взглянул на меня.

— Ты сильно чувствуешь, Санча, и быстро реагируешь, быстро и страстно. Тебе придется научиться сдерживать эти порывы, чтобы выжить здесь.

— До меня доходил один слух…— сказала я уже потише. — О смерти брата Родриго, которого должны были избрать Папой…

Пристально глядя мне в глаза, Чезаре медленно ответил:

— Это не слух.

— Как ты можешь это терпеть? — прошептала я. Мой отец был тираном, но даже ему никогда не пришло бы в голову убить кого-то из членов своей семьи. Уж он-то никогда не прикоснулся бы ко мне и не стал бы потом грозить смертью моему брату за попытку вмешаться.

Чезаре пожал плечами. Взгляд его сделался жестким.

— Такова плата за то, чтобы быть одним из Борджа.

Той ночью я была не в том настроении, чтобы заниматься любовью с Чезаре. Он понял это, и мы расстались с мрачной неохотой. Ко мне снова и снова возвращалась мысль: а как отреагировал бы мой брат, узнав о таком падении нравов? Но я не смела поделиться с ним этими вестями. Если бы он узнал правду о моей жизни в Риме, это стало бы для него слишком сильным потрясением.

Позднее, когда я уже лежала в своей постели, мне приснилась карта, которую вытащила для меня стрега: сердце, пронзенное двумя мечами, — зло и добро. Родриго Борджа стоял рядом со мной, улыбаясь. Он распахнул на груди свою белую атласную рясу, а под ней билось красное сердце, крест-накрест пронзенное мечами, что образовывали серебряную букву «X».

Один из мечей был гораздо больше другого. Я шагнула вперед и вытащила его. Лезвие меча было окровавлено, но даже под темно-красным пятном я с легкостью прочла слово, написанное на клинке.

ЗЛО.