2015-06-13
237
В запертых покоях царила жуткая тишина, нарушаемая лишь моими криками и тихими всхлипываниями Лукреции.
Наконец дверь отворилась, и вышел дон Микелетто.
Я встала и попыталась пройти мимо него, чтобы собственными глазами увидеть, к чему в конце концов привело возвращение моего брата в Рим, но солдаты загородили вход, не давая мне ни пройти, ни заглянуть внутрь.
— Донна Лукреция, — скорбно произнес дон Микелетто, — произошел несчастный случай. Ваш муж упал, и у него открылась рана. Я глубоко скорблю о том, что вынужден сообщить вам столь печальную весть, но герцог Бишелье скончался от внезапного кровотечения.
У него за спиной сивиллы безмолвно взирали с фресок Пинтуриккьо на ужаснейшее преступление.
— Лжец! — пронзительно закричала я, потеряв всякое самообладание. — Убийца! Ты — такое же чудовище, как и твой хозяин!
Микелетто владел собою не хуже Чезаре. Он пропустил мои слова мимо ушей, как будто я ничего не сказала, и полностью сосредоточил свое внимание на Лукреции.
Она не ответила и не пошевелилась, словно бы не заметив поднявшегося вокруг шума. Она так и осталась сидеть на полу, спиной к Микелетто, и по щекам ее струились безмолвные слезы.
— Какой ужас, — пробормотал офицер. — Несчастная не в себе.
Он наклонился было, чтобы взять Лукрецию за руку и поднять ее. Я кинулась вперед и отвесила ему пощечину.
Это ошеломило его, но он был слишком хладнокровен, чтобы краснеть, и тут же взял себя в руки.
— Не прикасайтесь к ней! — крикнула я. — Вы не имеете на это права, негодяй. На ваших руках кровь ее мужа!
Микелетто просто пожал плечами и принялся невозмутимо наблюдать, как я помогаю Лукреции встать. Она двигалась, словно марионетка, лишенная собственной воли; в конце концов, ее дергали за ниточки брат и отец.
Тем временем солдаты вывели арестованных врачей, Клементе и Галеано, и придворных Альфонсо. Представителей послов решительно выпроводили. Неаполитанец сначала отказался уходить, но к его горлу приставили клинок, и он сдался.
Затем из покоев вышел значительный отряд папских стражников; те, кто шел снаружи, старались заслонить от наших взглядов ношу, которую несли их товарищи в середине, — тело моего брата.
Лукреция отвернулась, но я придвинулась поближе, пытаясь в последний раз взглянуть на Альфонсо. Мне удалось разглядеть лишь блеск золотых кудрей, запятнанных кровью, и бессильно повисшую руку. Когда отряд прошел, я хотела было последовать за ними, но двое солдат преградили мне путь. Они оттеснили меня назад и встали по бокам от нас с Лукрецией. Им явно было велено охранять нас.
— Король Неаполя узнает об этом! — в бешенстве выкрикнула я. — Вам это так не сойдет!
Я почти не осознавала, что говорю. Я понимала лишь, что нет таких слов, чтобы оценить содеянное. Дон Микелетто даже не потрудился изобразить, будто мои угрозы беспокоят его. Один из солдат рассмеялся.
К нам присоединились донна Эсмеральда и донна Мария. Стражники подождали, пока тело Альфонсо не унесут подальше, потом подтолкнули нас, чтобы мы шли вперед.
Тогда, поначалу, мой рассудок отказывался воспринимать произошедшее. Я оцепенела и не пролила ни единой слезинки, пока нас вели прочь. Когда мы покинули апартаменты Борджа и очутились в коридоре, ведущем прочь из Ватикана, я заметила на полу комнатную туфлю из темно-синего бархата, одну из той пары, которую носил Альфонсо, находясь в Ватикане. Она свалилась с его ноги, когда солдаты проносили здесь тело. Я наклонилась и подобрала туфлю, а потом прижала к груди, словно священную реликвию, — для меня это и была священная реликвия, ибо у моего брата было сердце святого.
Стражникам хватило благоразумия не отнимать туфлю у меня.
Так, крепко сжимая туфлю Альфонсо и пошатываясь, я вышла из Ватикана; горе сделало все вокруг незнакомым и бессмысленным. Голоса паломников, заполонивших площадь Святого Петра, слились в резкий, невразумительный гомон, а их движение по площади — в неясный, расплывчатый круговорот. Сады, зеленые и пышные по влажной и жаркой летней поре, казались насмешкой, равно как и ослепительно прекрасный мраморный вход во дворец Святой Марии. Я была оскорблена: да как смеет мир выставлять напоказ свою красоту, когда только что произошло наихудшее?
Я спотыкалась и несколько раз едва не упала. Кажется, меня подхватывала донна Эсмеральда. Я осознавала лишь соседство полного тела в черном одеянии и прикосновение знакомых, мягких рук.
Солдаты что-то говорили, но я не понимала их. В какой-то момент я обнаружила, что сижу, но не в своих покоях, а в покоях Лукреции, куда более роскошных. Плачущая Лукреция тоже находилась там вместе с донной Марией. Донна Эсмеральда сидела рядом со мной и время от времени задавала вопросы, на которые я не отвечала.
Если бы тогда, в эти первые, жуткие часы, стилет был при мне, я бы перерезала себе горло. Мне было наплевать, что я поступила бы так же трусливо, как мой отец; мне тогда на все было наплевать. Я погрузилась во тьму, куда более непроглядную, чем та, что царила в покоях моего отца в Мессине.
Мысленно я снова превратилась в своевольную одиннадцатилетнюю девчонку, упрекающую отца за то, что он в наказание разлучил меня с Альфонсо. Это нечестно, сказала я ему, ведь моему брату тоже будет плохо.
Отец жестоко усмехнулся — так же жестоко, как Чезаре Борджа, — и ядовито поинтересовался: «Ну и каково это, Санча? Каково это — знать, что из-за тебя будет плохо тому, кого ты любишь больше всего на свете?»
Мои старания спасти Альфонсо от угрозы со стороны Чезаре привели к гибели моего брата.
«Я убила его, — с горечью сказала себе я. — Я и Чезаре». Если бы я не позволила себе влюбиться в Чезаре или не отвергла его сватовство, может, мой брат и сейчас был бы жив?
— Ты солгала, — сказала я стреге, уж не знаю, вслух или про себя. — Ты солгала… Ты сказала, что, если я научусь обращаться со вторым мечом, он будет в безопасности. Я лишь пыталась исполнить свою судьбу…
И стрега появилась передо мной — в моем воображении, высокая, горделивая, в черной вуали. Подобно сивиллам в пышных апартаментах Борджа, она хранила сводящее с ума молчание.
— Почему? — прошептала я с той же не думающей о справедливости яростью, с которой перед этим накинулась на Лукрецию. — Почему?! Я лишь пыталась спасти лучшего и благороднейшего из людей.
Наконец первоначальное потрясение стало сглаживаться, и на меня обрушилась чудовищная реальность. В моем сознании Чезаре и отец слились в единый образ жестокого темноволосого человека, отнявшего у меня Альфонсо, — жестокого человека, которого я любила, не в силах ничего с собою поделать, и которого вынуждена была возненавидеть.
В детстве я плакала, когда отец разлучил меня с братом. Впоследствии я поклялась, что никогда больше не позволю ни одному человеку довести меня до слез. Я не плакала, когда мой отец повесился, когда Хуан изнасиловал меня, когда Чезаре отверг меня. Но горе, охватившее меня при осознании того, что теперь мы с Альфонсо разлучены навеки, было слишком огромным, слишком глубоким, слишком острым, чтобы сдерживаться. Меня трясло от рыданий; я уткнулась лицом в колени и плакала безудержно, до боли. На несколько часов я дала волю слезам, которые большую часть моей жизни пребывали под замком. Юбка моя насквозь промокла, но я все продолжала плакать. Эсмеральда осторожно приподняла меня и вытерла мне лицо прохладной тканью, а потом положила мне на колени полотенце, чтобы то впитало влагу.
Мои слезы принадлежали Альфонсо, одному лишь моему ненаглядному Альфонсо.
Со временем я изнемогла, и слезы мои иссякли; лишь после этого я осознала, что рядом раздаются громкие причитания Лукреции. Я посмотрела на нее со смесью жалости и смертельной ненависти. Она была такой же слабой, как и Джофре. Уж несомненно, куда слабее, чем мне казалось. Я бы на ее месте боролась, пыталась найти какой-то выход, чтобы спасти и ребенка, и мужа…
Но возможно, она на самом деле не очень-то этого и хотела. Возможно, ее любовь к Чезаре была даже сильнее моей.
Как бы то ни было, в результате у меня отняли все, что придавало моей жизни смысл. У меня больше не было ни желания, ни сил думать о проблемах Лукреции. А когда Лукреция приблизилась ко мне, рыдая самым жалким образом, и попыталась обнять меня, умоляя о прощении, я решительно, хоть и не грубо, оттолкнула ее. С меня было довольно дома Борджа с его двуличием.
Уже спустились сумерки, когда я наконец осознала, что донна Эсмеральда стоит у дверей прихожей и уговаривает стражников.
— Пожалуйста, — произнесла она. — Донна Санча только что потеряла брата, а донна Лукреция — мужа. Не лишайте их возможности взглянуть на тело и присутствовать при погребении.
Стражники были молоды. Они поклялись повиноваться своим хозяевам, но им не нравилась несправедливость происходящего. Одному из них явно было сильно не по себе от нашего горя.
— Прошу прощения, — отозвался он, — но об этом не может быть и речи. Нам строго-настрого приказали никого не выпускать из этих покоев. Никому из домашних не дозволено видеть ни тела, ни похорон.
Тут стражник покраснел, осознав, что он, похоже, открыл нам больше, чем хотелось бы его командиру, — и умолк.
— Ну пожалуйста! — продолжала умолять донна Эсмеральда.
Она не унималась до тех пор, пока стражник не смягчился.
— Ну хорошо, пускай они быстренько пройдут на галерею. Если они выйдут на балкон, то смогут увидеть процессию, когда та будет идти мимо.
Заслышав это, Лукреция встала. Я устало последовала ее примеру и вышла следом за солдатами в теплую летнюю ночь.
Тени — вот и все, что я помню. Штук двадцать трепещущих факелов вокруг гроба, который несли на плечах несколько человек, и силуэты двух священников. Я знала, что с телом моего брата поступят так же, как и с прочими жертвами Борджа: поспешно омоют и засунут в деревянный ящик.
Альфонсо заслуживал пышных похорон с сотнями скорбящих; его доброта давала ему право на прекраснейшие молитвы и надгробные речи; за его гробом должны были бы идти папы, императоры и кардиналы. Но его поспешно похоронят во мраке люди, которые даже его не знали.
Тогда я решила, что Бог, даже если он и существует, жесток, как никто на свете, и более вероломен, чем мой отец, чем Папа Александр, чем Чезаре, — ибо он оказался способен создать человека, исполненного лишь любви и доброты, а потом погубить его самым бессердечным и бессмысленным образом. В этой жизни не было справедливого воздаяния ни для злых, ни для добрых.
Мы с Лукрецией смотрели, как маленькая процессия прошествовала не в собор Святого Петра, где подобало бы хоронить моего брата, а в маленькую, скромную соседнюю церквушку Санта Мариа делле Феббри. Там, как я впоследствии узнала, Альфонсо без всяких церемоний опустили в землю, и место его погребения отметил лишь небольшой камень.
Донна Эсмеральда принесла мне пергамент и перо и мягко уговорила меня написать дяде Федерико об убийстве Альфонсо. Что с этим письмом сталось дальше, я не обратила внимания, поскольку снова позволила себе погрузиться во тьму. Я не спала, не ела и не пила, не плакала; я просто сидела. Я была не в силах что-либо делать, кроме как сидеть и смотреть с балкона в сад.
Лукреция была так же беспомощна. В лучах любви моего брата она цвела. Когда он был ранен, она нашла в себе волю и силу, которых никто в ней не подозревал. Теперь же все это умерло, и у нее не было силы духа, чтобы отомстить. Она плакала днями и ночами напролет. Она даже не могла заботиться о маленьком Родриго. Настало утро, и на пороге появилась нянька; она держала за руку начинающего ходить малыша.
— Он плачет, мадонна, и зовет вас, — обратилась она к Лукреции, но мать ребенка лежала на кровати, отвернувшись лицом к стене, и даже не взглянула на мальчика. — Он целый день не видел ни вас, ни отца, и он беспокоится.
Негромкие всхлипывания малыша пробудили меня от забытья, что было глубже и сильнее сна. Я моргнула и встала, а потом опустилась на колени и распахнула объятия, впервые выпустив из рук туфлю Альфонсо.
— Родриго, милый… Твоя мама очень устала, и ей нужно отдохнуть. Но тиа Санча здесь, и я очень рада видеть тебя.
По какой-то неизъяснимой милости мне удалось улыбнуться. Развеселившись, малыш заковылял ко мне, и я прижала его к груди. И, уткнувшись лицом в его волосики, я чуть лучше поняла Лукрецию: в тот миг я пожертвовала бы ради этого ребенка всем на свете.
Но ведь наверняка должен был существовать способ не жертвовать другим человеком, не менее драгоценным, — Альфонсо!
На глаза мне навернулись слезы: малыш с его голубыми глазами и золотыми кудрями был так похож на моего брата! Но ради Родриго я заставила себя успокоиться и продолжать улыбаться.
— Может, пойдем погуляем? Пойдем поиграем?
Родриго очень любил бегать наперегонки — в точности, как его тетя и мама, — и особенно любил бегать со мной, потому что я всегда позволяла ему выигрывать.
Стражники были добры: они разрешили нам выйти, и один из них сопровождал нас, держась в отдалении. Я повела мальчика в сад, и мы принялись играть с ним в прятки среди кустов; в присутствии племянника я ненадолго обрела передышку. Но когда малышу пришло время возвращаться в детскую, я вернулась во дворец, к своему безутешному горю. Я обнаружила туфлю моего брата там, где я ее выронила, и снова с отчаянием прижала ее к груди.
Два дня я оставалась вместе с Лукрецией в ее покоях; за нами обоими непрестанно наблюдали. За все это время его святейшество не явился утешить дочь и не потрудился прислать свои соболезнования. Точно так же не было никаких вестей от Джофре.
На второй день после смерти Альфонсо Лукрецию вызвали в Ватикан на встречу с ее братом Чезаре.
Это не было обычным семейным советом. Чезаре принял сестру, восседая за столом в большом зале, а вокруг стояло не менее сотни вооруженных солдат гонфалоньера.
Вот и все, что рассказала мне Лукреция об этой встрече, да и это сказала лишь через несколько часов. Она вернулась в таком глубоком потрясении, что даже не смела плакать. Но сразу же после возвращения она забрала маленького Родриго из детской к себе в спальню и больше не отпускала от себя. Я не сомневалась, что Чезаре еще раз пригрозил убить ребенка, если Лукреция во всеуслышание скажет об убийстве либо обратится к отцу с какими-то просьбами, которые заставили бы Александра симпатизировать Неаполю, а не выбранной Чезаре Франции.
Через день после мучительной встречи с Чезаре к Лукреции вновь вернулась способность плакать. Она отказалась идти ужинать с отцом, затем отказалась присутствовать на аудиенции — Александр хотел, чтобы она снова, как раньше, сидела на подушке на ступенях трона.
Лукреция не стала ничего этого делать. Она подчинилась Чезаре, чтобы спасти ребенка, но ее горе и гнев были слишком сильны, чтобы делать вид, будто никакого убийства не было. Она лежала на постели и пропускала мимо ушей все просьбы отца.
Александр вскоре рассердился настолько, что прислал Лукреции письмо, в котором говорилось, что он больше не любит ее.
Лукреция и глазом не моргнула. Неудовольствие отца больше не будило в ней отчаянного желания заслужить его одобрение. В ответ она заявила, что намерена удалиться вместе с ребенком в принадлежащее ей поместье в Непи, к северу от Рима, и вести там жизнь затворницы.
Лукреция говорила так, словно собиралась остаться там навсегда. Никто не посмел сказать ей о том, о чем знал весь Рим, — что Папа и Чезаре уже строят планы касательно ее следующего брака, решая, какой союз принесет наибольшую политическую выгоду дому Борджа. Тем временем донна Мария успела упаковать большую часть вещей Лукреции — кроме прекрасных, расшитых золотом и драгоценностями платьев, которые она носила в более счастливые времена. В Непи, где не будет ни церемоний, ни празднеств, ей понадобится лишь черное.
Лукреция постоянно стремилась к моему обществу, уж не знаю почему, ведь после смерти брата я перестала относиться к ней с теплотой. Точно так же я не могла дать ей утешения: я сама была поглощена горем, и лишь племянник вырывал меня из его пучины. Возможно, Лукреции просто хотелось, чтобы рядом был кто-то, напоминающий об Альфонсо. А может, это в ней говорило чувство вины.
Но каковы бы ни были движущие ею мотивы, Лукреция пригласила меня отправиться с ней в Непи. Я согласилась — лишь потому, что туда должен был отправиться маленький Родриго. Донна Эсмеральда позаботилась о том, чтобы собрать вещи, которые понадобятся мне на время длительного отъезда из Рима.
У открытых дверей моей прихожей стояли вооруженные стражники (после смерти Альфонсо меня, не таясь, держали под охраной; за Лукрецией присматривали более тонко), а я тем временем сидела в спальне и наблюдала за хлопотами Эсмеральды. Я больше месяца не появлялась в этих покоях, столь долго бывших мне домом. За время моего отсутствия отсюда исчезли многие вещи: красивые шторы, серебряные подсвечники, меховые ковры и золотое парчовое покрывало с кровати.
Но я снова ничего не хотела от Рима. Мне не нужны были роскошные наряды — лишь простые черные платья, которые я привезла с собой из Неаполя; они куда лучше подходили для траура. Я хотела забрать лишь мой потрепанный томик Петрарки, туфлю, упавшую с ноги мертвого брата, да еще кое-какие мелочи.
Пока Эсмеральда возилась с моей одеждой, я отправилась к тайнику с драгоценностями, устроенному в платяном шкафу; мне подумалось, что, может, стоит прихватить с собой самые ценные — не потому, что мне хотелось украшать себя, а потому, что я уже начала обдумывать побег из Непи — если мне удастся уговорить Лукрецию отпустить мальчика со мной в Неаполь. Мне понадобятся ценности, чтобы подкупить охрану, и деньги, чтобы добраться до дома.
С этой мыслью я тайком осмотрела содержимое тайника и спрятала самые ценные вещи себе в корсаж.
А потом мне на глаза попался изящный стеклянный флакончик самого безобидного вида, маленький, зеленый и невзрачный по сравнению со сверкающими драгоценностями.
Кантерелла.
Мое сердце пропустило удар. Я все еще была охвачена беспросветным горем, и я знала, что до сих пор остаюсь при Лукреции лишь благодаря снисходительному отношению его святейшества к дочери. Как только Чезаре переубедит Александра, меня либо бросят в темницу, либо убьют. Я совершенно не желала жить в плену у Борджа — и не хотела доставить Чезаре удовольствие, допустив, чтобы он отнял у меня жизнь. Лучше уж я проведу вечность в аду за самоубийство.
Я спрятала флакончик в специальный кармашек, устроенный для моего ныне отнятого стилета. Он прекрасно там поместился.
Не иначе, как сам Господь подтолкнул меня к этому шагу. Едва лишь я спрятала флакон, как из коридора донеслись тяжелые шаги.
Я встала и спокойно встретила солдат Чезаре; ими командовал не кто иной, как сконфуженный дон Микелетто.
— Итак, — сказала я, — вы наконец-то пришли за мной.
