Глава 32

Благодаря крепкому телосложению Александр поправился довольно быстро. Этот гром Господень напомнил его святейшеству о смертности и заново воскресил в нем вкус к жизни; он стал проводить меньше времени с Чезаре в обсуждении завоевательных планов и больше — в обществе семьи, состоящей из быстро подрастающего Родриго, Лукреции, Альфонсо, Джофре и меня. Мы снова собирались по вечерам за столом в папских покоях, и Александр вместо политики обсуждал дела домашние. Противоречия между Александром и Чезаре по вопросам верности становились все более непримиримыми, и я лишь надеялась, что Папа достаточно могуществен, чтобы выйти победителем.

Мой личный апокалипсис начался пятнадцатого июля, через каких-нибудь две недели после зловещего обрушения потолка над папским троном. Тем вечером мы ужинали у его святейшества. Мы с Лукрецией завязали непринужденную беседу с ее отцом, и нам не хотелось ее прерывать, но тут Альфонсо встал и объявил:

— Ваше святейшество, если вы не возражаете, я хотел бы сегодня уйти пораньше — я что-то устал.

— Конечно-конечно, — небрежно, но вежливо отозвался поглощенный беседой Александр и взмахнул рукой. — Да пошлет тебе Господь спокойный отдых.

— Спасибо.

Альфонсо поклонился, поцеловал руку Лукреции и мне и вышел. Не помню уже, о чем мы тогда болтали, но мне запомнилось, как я посмотрела ему вслед и как меня взволновал его усталый вид. Рим с его мерзкими интригами состарил Альфонсо. Из глубин моей памяти вдруг всплыла картинка: я, проказливая одиннадцатилетняя девчонка, поддразниваю брата, уговаривая сходить со мной в музей мертвецов, устроенный нашим дедом Ферранте.

«Как ты можешь утерпеть, Альфонсо? Неужели тебе не хочется узнать, правда ли это?»

«Нет. Потому что это может быть правдой».

С тех пор произошло много такого, чего я предпочла бы никогда не знать, много такого, от чего мне хотелось бы защитить моего брата, позволив ему жить в блаженном неведении. Но это было невозможно.

В тот момент меня охватило странное желание прервать разговор с Лукрецией и проводить Альфонсо домой — но это было бы невежливо. Впоследствии я не раз задумывалась над тем, как могла бы измениться наша жизнь, если бы я все-таки сопровождала его. Но тогда я вместо этого лишь улыбнулась брату, когда он запечатлел поцелуй на моей руке. Когда же он удалился, я отмахнулась от этих мыслей, как от напрасного беспокойства.

Пару часов спустя мы с Лукрецией и Папой перебрались беседовать в Зал святых; наши голоса эхом отдавались от стен просторного, почти пустого помещения. Я устала и начала уже подумывать об уходе, как до нас донесся приближающийся громкий топот и встревоженные голоса. И прежде чем я успела сообразить, что же происходит, в зал вошли солдаты.

Я быстро подняла взгляд.

Облаченный в мундир папский стражник и с ним еще пятеро из его отряда подошли к Александру. Стражник был молод, не старше восемнадцати лет; он был потрясен и мертвенно-бледен от испуга. Согласно этикету, он должен был поклониться и испросить дозволения обратиться к его светлости; юноша открыл рот, но не смог выдавить из себя ни звука.

На руках он держал бессильно обвисшее тело моего брата, бледного, как смерть. Мне тотчас же вспомнилось изображение Девы, прижимающей к себе пронзенного копьем Христа.

По лбу Альфонсо текла кровь, окрашивая его золотые кудри алым; она уже залила половину лица. Накидка, которая была на нем сегодня вечером, исчезла — ее сорвали, а рубаха в тех местах, где она от крови не прилипла к телу, была изрезана. Одна штанина брюк была влажно-алой.

Глаза Альфонсо были закрыты, голова запрокинулась назад. Я подумала, что он мертв. Я не могла ни говорить, ни дышать. Мои наихудшие страхи сбылись. Мой брат умер раньше меня. Мне больше незачем было жить, незачем действовать в соответствии с моралью добропорядочных людей.

И в то же самое время я в мгновенной вспышке озарения осознала всю меру своей глупости: ведь в глубине сердца я всегда знала, что Чезаре попытается убить моего брата! Это был самый верный способ отомстить мне за то, что я его отвергла, — уж конечно, для меня это было куда страшнее, чем потерять собственную жизнь.

Как там он пригрозил мне во время нашей последней встречи наедине?

«Это была последняя моя попытка, мадонна. Теперь я знаю, на чьей стороне стою и что мне делать».

Лукреция вскочила, а потом, не издав ни звука, упала без сознания.

Я оставила ее лежать на полу и кинулась к брату. Я прижалась ухом к его раскрытому рту и сама едва не рухнула от мучительной благодарности, заслышав дыхание. «Господи, — безмолвно поклялась я, — я сделаю все, что Ты от меня потребуешь. Я больше не стану уклоняться от своей участи».

Альфонсо был жив — жив, но тяжело, если не смертельно, ранен.

У меня за спиной Александр спустился с трона и теперь пытался привести дочь в чувство.

Я уверена, что Лукреция почти сразу же пришла в себя благодаря решимости и тому, что она понимала, насколько она сейчас нужна.

— Со мной все в порядке! — воскликнула она, гневаясь на себя за то, что в подобный момент поддалась слабости. — Пустите меня к мужу! Пустите!

Она вырвалась из отцовских объятий и встала рядом со мной; мы вместе осмотрели раны Альфонсо. Мне хотелось закричать или упасть в обморок, как Лукреция. Но больше всего мне хотелось удушить его святейшество, который стоял тут, изображая полнейшую невинность, хотя я не сомневалась, что он был прекрасно осведомлен о готовящемся нападении.

Я смотрела на бессильно обмякшее прекрасное тело Альфонсо; подобно его жене, я силой вынудила себя к сверхъестественному спокойствию. В сознании моем прозвучал голос деда: «Мы, сильные, должны заботиться о слабых».

— Его нельзя переносить, — сказала Лукреция. Я кивнула.

— Нам нужна комната здесь, в этих покоях.

Лукреция взглянула на отца — не с ее обычным обожанием и вниманием, а с нехарактерным для нее нажимом. В серых глазах явственно читалось, что, если ее приказ не будет выполнен, тут всем не поздоровится. Александр сразу же энергично принялся за дело.

— Сюда, — распорядился он и жестом велел солдату, держащему Альфонсо, следовать за ним.

Он отвел нас в соседний Зал сивилл; там стражник осторожно положил Альфонсо на скамью, накрытую парчовым покрывалом. Мы с Лукрецией шли по бокам от солдата, не отставая ни на шаг.

— Я вызову своего врача, — сказал Александр, но на его слова никто не обратил внимания, потому что Альфонсо вдруг закашлялся.

Веки брата дрогнули, потом приподнялись. Он взглянул на нас с Лукрецией, нависавших над ним, и прошептал:

— Я видел нападавших. Я видел, кто ими руководил.

— Кто? — требовательно спросила Лукреция. — Я убью этого ублюдка собственными руками!

— Чезаре, — ответил Альфонсо и снова потерял сознание. Я выругалась.

Лицо Лукреции исказилось. Она схватилась за живот и согнулась, как будто ее ударили кинжалом; я поддержала ее за локоть, испугавшись, что она сейчас упадет.

Но она не упала. Напротив — она собралась с силами и, не выказывая никакого удивления по поводу этого ужасающего разоблачения, обратилась к отцу ровным, деловым тоном, словно к слуге.

— Можешь звать своего врача. Но я сейчас же пошлю за врачом короля неаполитанского. И пусть немедленно пригласят послов Испании и Неаполя.

— Пошлите за водой, — добавила я, — и за бинтами. Нужно сделать все, что в наших силах, пока не прибудут врачи.

Поскольку из ран Альфонсо все еще текла кровь, я отвязала рукава и сняла их, а потом прижала тяжелый бархат к зияющей ране у брата на лбу. Я вспомнила о холодности моего отца, о его неумении испытывать чувства, и впервые обрадовалась, обнаружив это в себе.

Лукреция последовала моему примеру. Она тоже сняла один из рукавов и прижала к ране на бедре Альфонсо.

— Пошлите за слугами Альфонсо и за моими дамами! — потребовала я.

Внезапно мне отчаянно захотелось ощутить рядом успокаивающее присутствие донны Эсмеральды и очутиться в обществе надежных людей, приехавших с нами из Неаполя.

Поглощенные отчаянием, мы с Лукрецией даже не сообразили, что Папа самолично выслушал наши требования и побежал передавать их слугам. Двое папских стражников попытались было отправиться исполнять приказы, но я резко окликнула их:

— Оставайтесь на месте! Мы не можем обойтись без вашей защиты. Жизнь этого человека под угрозой, и у него есть враги в собственном доме!

Лукреция не стала оспаривать мои слова. Когда ее отец вернулся, запыхавшись, она сказала:

— Мне нужно как минимум шестнадцать человек при оружии, чтобы они непрестанно охраняли двери этих покоев.

— Но ведь не думаешь же ты…— начал ее отец. Лукреция холодно взглянула на него, и по лицу ее было ясно, что именно это она и думает.

— Мне нужны эти люди!

— Хорошо-хорошо, — произнес Александр странно успокаивающим тоном.

Возможно, при виде горя, которое причинил Чезаре Лукреции при его попустительстве, он ощутил некоторую вину. Впервые Папа при людях продемонстрировал, что на самом-то деле он трус: его непостоянство было не столько результатом хитроумного политического расчета, сколько тем, что советники и дети тянули его в разные стороны.

Вскоре в нашем убежище собрались неаполитанский и испанский послы, папские врач и хирург, мои слуги и слуги Альфонсо и вооруженные стражники. Я настояла на том, чтобы сюда принесли тюфяки: я не собиралась ни на миг отходить от Альфонсо, равно как и Лукреция. Кроме того, я потребовала, чтобы принесли кухонную печку для очага. Я не забыла о существовании кантереллы и хотела собственноручно готовить еду для брата.

Несколько часов спустя Альфонсо пришел в себя на достаточное время для того, чтобы назвать имена людей, сопровождавших его в момент нападения; это были его оруженосец Мигуэлито и придворный Томазо Альбанезе.

Лукреция тут же вызвала к себе обоих.

Альбанезе до сих пор занимался врач, и его нельзя было трогать, но оруженосец Мигуэлито явился почти сразу.

Любимый оруженосец Альфонсо был молод, но высок и мускулист. У него было перебинтовано плечо, а правая рука висела на перевязи. Мигуэлито попросил прощения за то, что раньше не пришел узнать о здоровье своего господина, но его бледность и слабость явственно показывали, что он и сам серьезно ранен. На самом деле, он настолько нетвердо держался на ногах, что мы потребовали, чтобы он сел; Мигуэлито с благодарным вздохом опустился в кресло и откинул голову на спинку.

Лукреция принесла ему бокал вина; оруженосец принялся рассказывать, время от времени прикладываясь к этому бокалу.

— Мы втроем — герцог, дон Томазо и я — шли от Ватикана ко дворцу Святой Марии. Само собой, для этого нам требовалось пройти мимо собора Святого Петра, а на его ступенях уже спало много паломников. Мы даже и не подумали о них, мадонна. Возможно, мне следовало быть более бдительным…

На его простодушном, энергичном лице появилось виноватое выражение.

— Мы прошли мимо людей, которых приняли за группку обычных бедняков; по-моему, их было шестеро, все в лохмотьях. Я подумал, что они, должно быть, дали обет бедности. Как я уже сказал, мы не обратили на них внимания. Герцог и дон Томазо были поглощены беседой, а я, вынужден признаться, тоже не был начеку. Внезапно бедняки на ступенях повскакивали и принялись угрожающе размахивать мечами. Они лежали там, поджидая герцога: я слышал, как один из них окликнул остальных, когда мы подошли. Они мгновенно окружили нас. Видно было, что это хорошо обученные солдаты. К счастью, как вам известно, донна Санча, мы тоже были обучены неаполитанской манере фехтования. Ваш брат — ваш супруг, донна Лукреция, — был самым умелым и самым храбрым из нас. Несмотря на то, что противник превосходил нас численностью, дон Альфонсо сражался так хорошо, что некоторое время ему удавалось сдерживать врагов. Дон Томазо тоже сражался искусно и упорно и выказал достойное восхищения мужество, защищая герцога. Что же до меня, я делал все, что мог, но теперь, когда я вижу герцога таким бледным и недвижным, у меня разрывается сердце. Несмотря на все наши усилия защитить его, герцог был ранен. Однако он продолжал драться, даже когда из ран на ноге и плече уже вовсю лила кровь. И так продолжалось, пока он в конце концов не получил удар в голову и не упал. Нападающие тут же устремились к нему. Другие люди — они были одеты в черное, и я никого из них не узнал, — привели лошадей, и нападающие попытались утащить дона Альфонсо к ним. Мы с доном Томазо принялись сражаться с новой силой, ибо поняли, что если нашего господина сейчас заберут, то ему наверняка несдобровать. Мы начали кричать и звать на помощь; сначала мы пытались дозваться стражников, охраняющих дворец Святой Марии. Я подхватил господина на руки, а дон Томазо тем временем доблестно отбивался от нападающих — к этому моменту их осталось трое. Тут я заметил еще двоих людей, которые стояли перед дворцом, перекрывая проход стражникам. Один из них был пеший, с мечом наголо, а второй сидел на лошади…

На этом месте Мигуэлито понизил голос до шепота, а после этих слов и вовсе умолк. Сначала я подумала, что его от усталости и потери крови одолела слабость, особенно после такого долгого рассказа. Я велела ему выпить еще вина.

Но затем я поймала взгляд оруженосца. Нет, не изнеможение, а страх сковал его уста.

Я бросила взгляд на Лукрецию, потом снова повернулась к Мигуэлито.

— Его конь был белым? — медленно произнесла я.

Мигуэлито потрясенно посмотрел на меня, потом перевел взгляд на Лукрецию.

— Твой господин уже назвал Чезаре виновником нападения, — сказала она с восхитившим меня спокойствием. — Ты здесь среди друзей Неаполя, и я в неоплатном долгу перед тобой за то, что ты спас жизнь моего мужа. Я клянусь, что тебе не причинят никакого вреда, если ты повторишь правду.

Молодой оруженосец неохотно кивнул, потом хрипло признался:

— Да. Это был дон Чезаре, герцог Валенсийский, верхом на коне. Я испугался за своего господина, потому направился в противоположную сторону, обратно к Ватикану, пока дон Томазо отбивался от наседающих убийц. Мы с ним кричали, пока папские стражники не открыли ворота и не впустили нас; тогда убийцы пустились наутек.

— Спасибо, — произнесла Лукреция резким, глухим голосом; я никогда прежде не слыхала, чтобы она говорила с таким равнодушием и бесстрашием. — Спасибо тебе, Мигуэлито, за то, что ты сказал правду.

На следующие несколько дней эти покои в апартаментах Борджа — их постоянно охраняли солдаты и самые доверенные из людей Альфонсо — превратились в своего рода преисподнюю. Мы установили ширмы, разделив великолепно расписанный Зал сивилл на внутренние и внешние покои, чтобы обеспечить себе немного уединения. Сюда доставили мебель, и мы вместе с нашими придворными — в том числе с донной Эсмеральдой — устроили в этом роскошном зале примитивный лагерь, словно бы находились на войне.

Через час после того, как за ним послали, явился врач Папы. Он осмотрел Альфонсо и, к нашему с Лукрецией облегчению, объявил, что с учетом молодости и крепкого сложения моего брата он будет жить, «если только за его ранами будут как следует ухаживать». То, что за ними будут ухаживать как следует, сомневаться не приходилось, ибо во всем свете не нашлось бы более ревностных сиделок, чем мы с Лукрецией. Мы собственноручно промыли и перевязали раны. Руководствуясь наставлениями Эсмеральды, я сама готовила кушанья, которые Альфонсо особенно любил в детстве, а Лукреция кормила его с ложечки. Наша преданность Альфонсо настолько сплотила нас, что мы начали понимать друг друга без слов.

Альфонсо быстро поправлялся, хотя раны его были серьезны и менее крепкого человека они свели бы в могилу. Вечером того ужасного дня он очнулся и внятно спросил о здоровье своего оруженосца, Мигуэлито, и Томазо Альбанезе. Услышав, что оба они живы, Альфонсо благодарно вздохнул.

— Лукреция, Санча, — произнес он с внезапной настойчивостью (при этом он был настолько слаб, что не мог даже сидеть), — вам не следует оставаться здесь со мной. Это опасно. Я — человек конченый.

Лукреция вспыхнула и со страстностью, захватившей нас врасплох, произнесла:

— Я клянусь Господом, здесь тебе ничего не грозит со стороны Чезаре! Я не допущу, чтобы мой брат причинил тебе какой-то вред, даже если для этого мне придется удавить его собственными руками!

И она, ради Альфонсо, попыталась сдержать поток слез.

Я обняла Лукрецию и, покачивая ее, и поглаживая по спине, словно маленькую, рассказала Альфонсо, какие меры предосторожности приняла его жена: что здесь сейчас, в эту самую минуту находятся испанский и неаполитанский послы и что двери охраняют две с лишним дюжины солдат.

В ответ Альфонсо, хоть он и был очень слаб, взял руку Лукреции и поцеловал, а потом заставил себя улыбнуться. Она же, в свою очередь, высвободилась из моих объятий и с трудом улыбнулась. Больно было смотреть, как каждый из них старается быть храбрым ради другого.

Оба они терзались страхом. Оба знали, что самодельная спальня в Зале сивилл — единственное светлое место во всем темном и мрачном Риме, в котором притаился Чезаре Борджа, поджидая удобного случая, чтобы снова нанести удар.

На второй день Альфонсо уже смог немного поесть, а на третий он чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы сесть и довольно подолгу говорить. На четвертый день прибыли врачи из Неаполя: дон Клементе Гактула, личный врач короля, и дон Галеано да Анна, королевский хирург. Я тепло поприветствовала их, поскольку знала обоих с детства: они служили моему деду Ферранте. Лукреция выяснила у них, когда, по их мнению, Альфонсо сможет ходить, когда он сможет сесть верхом и когда сможет выдержать путешествие. Кроме этого, она ничего не сказала, но мы все поняли. Чем скорее Альфонсо будет в состоянии путешествовать и сможет бежать из Рима в безопасный Неаполь, тем лучше. А по тому, какое отношение Лукреция сейчас демонстрировала к отцу и брату, мне было ясно, что на этот раз она не позволит мужу уехать без нее.

Альфонсо продолжал выздоравливать; к счастью, обошлось без лихорадки. Либо я, либо Лукреция — а чаще мы обе — постоянно находились в его комнате. Мы спали на полу рядом с кроватью Альфонсо и втроем ели.

И я каждое мгновение была начеку, ожидая очередного покушения на жизнь моего брата.

Однажды днем, когда я возилась у очага, словно кухарка, с тремя жарящимися фазанами, из прихожей донеслись резкие голоса.

Лукреция сидела у кровати, читая мужу стихи; мы все взглянули в ту сторону, откуда доносился шум, и увидели, как в спальню входит Чезаре Борджа в сопровождении двух наших доверенных стражников.

Лукреция швырнула переплетенный в кожу томик на пол и вскочила; лицо ее исказилось от гнева.

— Как ты мог! — выкрикнула она. Мне сначала показалось, что она обращается к брату, но тут Лукреция продолжила: — Как ты мог позволить ему войти сюда!

— Но он попросил, — смиренно отозвался один из стражников. — Мы обыскали его. При нем нет никакого оружия.

— Это не имеет значения! — Голос Лукреции дрожал от гнева. — Никогда больше не впускай его сюда!

Чезаре выслушал яростную тираду сестры с полнейшей невозмутимостью; даже ненависть, отразившаяся на лице Альфонсо, не поколебала его спокойствия. Я поднялась и встала между Чезаре и моим братом.

— Лукреция, — успокаивающе произнес Чезаре, — я понимаю твой гнев. Поверь мне: я разделяю его. Заслышав о покушении на вашу жизнь, дон Альфонсо, я лишился покоя. Но против меня выдвинул злонамеренное и несправедливое обвинение ваш оруженосец, Мигуэлито Эррера — кажется, так его зовут? Уверяю вас, я полностью в этом неповинен. Меня до глубины души уязвило предположение, что я причинил вред своему родственнику. Мне хотелось бы провести расследование, чтобы я смог обелить свое имя и вновь приобрести ваше доверие.

Когда Чезаре завершил свою вкрадчивую речь, в комнате воцарилась многозначительная тишина.

— Ты глупец, — прошептал Альфонсо.

Я обернулась. Глаза моего брата сверкали ненавистью.

— Ты глупец, — повторил Альфонсо. С каждым словом голос его становился все громче. — Ты думаешь, раз я упал тогда, то и не узнал тебя, как ты сидел там на своем прекрасном белом жеребце с серебряными подковами?

Лицо Чезаре опасно потемнело.

— Я видел тебя, — яростно произнес Альфонсо, — и дон Томазо тоже — а он сейчас находится в безопасном месте, под надежной охраной. Так что тебе нет никакого смысла убивать Мигуэлито. Мы все видели тебя — и все здесь присутствующие знают об этом.

— Я пытался заключить мир, — негромко произнес Чезаре и развернулся, чтобы уйти.

Стражники повели его к выходу, а Лукреция воскликнула голосом, исполненным яда:

— Да, уходи отсюда, убийца!

Но Альфонсо еще не закончил своей речи, обращенной к шурину, хоть тот уже и шел по прихожей.

— Так что теперь тебе придется убить всех нас! — крикнул ему вслед Альфонсо. — Послов, врачей, слуг, стражников — всех!

Я последовала за Чезаре до самых дверей; ненависть притягивала меня к нему, словно магнит.

За миг до того, как стражники расступились, давая ему дорогу, я окликнула его. Он повернулся ко мне, выжидательно и неуверенно.

На миг я задумалась, не выхватить ли стилет и не убить ли его прямо тут, — но я знала, что у меня это не получится. Либо он сам, либо кто-нибудь из стражников остановит меня, прежде чем я сумею нанести ему сколько-нибудь серьезную рану, а потом заявят, что я действовала по наущению моего брата. Сейчас это не пойдет на пользу ни Альфонсо, ни Неаполю.

И вместо этого я плюнула Чезаре в лицо. Плевок попал на край его бороды и стек на прекрасный черный шелк его облегающего камзола.

Чезаре рванулся ко мне, так резко, что двое стражников выхватили мечи. Его темные глаза горели жаждой убийства. Будь мы здесь одни, он убил бы меня и получил от этого наслаждение.

А так он просто наклонился и, пригладив выбившуюся прядь волос, прошептал мне на ухо:

— Что не удалось за обедом, удастся к ужину.

Он отодвинулся от меня и зловеще улыбнулся, завидев, какой отклик вызвали во мне его слова.

Потом он резко развернулся и вышел, уверенно пройдя между рядами расступившихся стражников.