Тут псалтирь рифмотворная 117 страница

"Разделять образы вещества, - говорит он, - не есть разделять сущность его". Никто о сем не сомневался; но раздробление тел посредством химии обнаруживает начала оных и руководствует к познанию существа сих начал. Он уверяет, что "рука человеческая не может разрушить состав вещества". Ни один испытатель натуры не утверждал, чтобы можно было вещественное бытие превратить в небытие. Сие учение свойственно только новому строителю естественных законов. Чрез несколько строк ниже он прибавляет, что "человек не может произвести в веществе ни малейшего разделения; чем паки доказывается, - говорит он, - что сие телесное начало есть едино и просто и, следовательно, не есть вещество". Начало невещественное не может входить в состав вещей телесных и бездушных и быть их сущностию; то же сказать: ничто составляет что-нибудь; таковое утверждение будет не совсем благоразумно. Что начала вещественные должны быть просты и неразделимы, в том примечатели естества никогда не сомневались. Хотя и не все одинакого мнения о сих существенных началах естественных тел, однако все соглашаются, что оным должно иметь единство и неразделимость. Некоторые трудолюбивые и искуснейшие из них полагают быть началам вещества, так, как и все физичные химики признают за таковые четыре стихии, которые входят в состав всех сложных вещественных тел, ибо оные никакое искусство по сие время разделить в совершенности еще не могло; может быть, что они и сами суть сложные, но как никакие испытания в том не уверяют, то они и остаются началами всех тел сложных, ибо по раздроблении каждого из сих последних всегда все стихии или некоторые выходят и остаются уже неразделимы.

Он уверяет, что примечатели ошибаются, когда думают, что на место разрушающихся тел и исчезающих в глазах их, вступают другие тела; однако потом тотчас соглашается и говорит: "Я согласен с ними в рассуждении вседневного течения натуры; вижу, что все образы тел родятся и погибают; вижу, что на их места вступают другие..." Сперва отрицал, а потом согласился! Таковые маленькие неосторожности нередко с высокопарящим мудрецом случаются; однако он исправляет сию, прибавя, что "сие изменение совершается только в телах, которые суть преходящие, а не в началах, которые от того ни малейшей перемены в себе не терпят..." Ни один примечатель естественных действий не будет с ним спорить о его бестелесных началах, которые он взял из славного мечтовидца Шведенбурга; ибо спорящийся об оных подобен был бы человеку, уязвленному в рассудке, который, принимая мечту за вещество, стал бы действительно с нею сражаться. "...Кто явственно понял бытие и независимую и отделенную от тел непреложность сих начал, тому должно согласиться, что могли они и могут существовать прежде и после сих тел". Итак, если бы можно было какое телесное истребить или в ничто превратить, по учению проповедника новой метафизики, то начала насекомых, растений, минералов и самых отвратных материй после уничтожения сих тел не престали бы существовать; но бестелесное существо принадлежит божеству, а потому из сего выходит весьма странное заключение, что божество сопрягается с такими ничтожными и недостойными его телами. Однако видно, что он почувствовал столь неистовое и необходимое рассуждениям его последствие, так изъясняется: "Не присовокуплю я к сему рассуждению тех доводов, которым не поверят, хотя они такого свойства, что так невозможно мне в них сомневаться, как бы я сам присутствовал при сотворении вещей".

Но мы уже видели, что когда он своих рассуждений развязать не может, тогда он извиняется или непозволением, или препятствием, происходящим от его долга и намерения; в теперешнем же случае он нашел другое средство к защищению себя от упрек в непостижимости проповедывания своего - то, чтоб признаться, что ему не поверят, в чем он и не ошибается и думает благоразумно. Но сею притворною отговоркою он хочет показать, что он удостоен откровением и ни в чем обманываться не может; а тем самым и подает причину подозревать, что для утверждения своих начал и дабы не допустить до вышепоказанного необходимого заключения, он хочет сказать, что сии начала, одушевляющие телесное вещество, не суть божество, но существа бестелесные, творение божие, сниспосылаемые обитать в земное вещество; ибо на другой странице он уже точно сими словами подозрение наше утверждает, "...малейшие частицы вещества не могут существовать, нижй понимаемы быть, не будучи содержимы и одушевляемы своим началом..." А еще немного далее уже яснее го[во]рит и подтверждает, что "из сих начал каждое по окончании своего действия долженствует возвратиться к первому своему источнику..."

Сия наука о истечении от божества начал, проницающих во все вещество, издревле преподаваема была индийскими философами; после владычествовала между аравлянами, которые думали, что бог сотворил великое множество духов, дабы всякий из них имел управление над естественными телами, в ведомство каждому назначенными; оттого и произошло обожание звезд и симулакров, или вещественного представления сих мнимых правителей натуры. Потом в Персии последователи Зороастра верили, что от источника света, называемого Мифра, боги, непосредственно происшедшие, участвовали во всей полноте света и божественности его. Но последующие постепенно за сими истечения произвели, наконец, богов, которые были уже совсем отдалены от первого совершенства и полноты. Божественная сущность в них ослабевала по мере их удаления от общего источника, и они тем больше были несовершенны, чем более приближались и заимствовали темноты. Таким образом, происшедшие духи наполняли расстояние между богом и веществом и управляли в небесах, в воздухе и на земле; будучи могущественнее душ, которые суть так же истечения, но только в дальнейшем расстоянии от первого источника, они принудили их соединиться с телами и претерпевать бедствия телесной жизни. В первом веке некто, называемый Менандр, возобновил заблуждение Зороастра и утверждал, что неисчисленное множество духов, истекших от первого существа, сотворили свет и человеков; что некоторые из сих духов заключили по злости или по бессилию своему душу человека в телесные органы, в коих она попеременно испытывает и удовольствия и страдания, которые прекратятся смертию.

Сверх сего, хотя он и отделяет от вещества бестелесные его начала, дабы сокрыть подобие учения своего со мнением славного атеиста Спинозы, но несмотря на его в том старание, весьма ощутительно, что присоединение бестелесных начал ко всякому веществу, какое бы сие вещество ни было, весьма сходствует с безбожною системою Спинозы, который уверяет, что во всей натуре есть только одно существо, имеющее в себе бесчисленное множество разных свойств и способностей, между коими находятся протяжение и способность мыслить; а оттого и мечтал он, что все тела суть образы и изменение оного протяжения, а другие - бестелесные существа, так, как, например, души человеческие суть изменение мысли, сопряженной со всеобщим существом, представляющим себя разными видами, кои действуют и бытие свое имеют по необходимости. Сие пагубное заблуждение отпадшего евреина многими ученейшими людьми совершенно и удовлетворительно было испровергнуто, коим поборствовал и Фенелон епископ Камбрейский, муж известный честностию своею и чистотою нравов. Но какое бы существо, содержащееся в земном веществе, по мнению нашего исповедателя, ни было, однако то верно, чтобы неприятно ему было заключаться некоторое время в насекомом или в какой нечистой материи, которую называть здесь неблагопристойно.

Он придает к вещественным своим началам еще другое начало - творителя всему веществу, называя его вторым началом, и так благоразумно рассуждает: "Вещество, будучи произведение второго начала, нижайшего и подчиненного иному началу, всегда находится в зависимости и того и другого, так что для продолжения бытия его необходимо требуется взаимное обоих стечение, ибо известно, что, как скоро которое-нибудь перестает действовать, тела разрушаются и исчезают".

Но мы скажем, что неизвестно, и ни один читатель о том не сведущ, так, как он и сам. Можно сказать "известно" тогда, когда предлагаемое в самом деле всем известно, а не о том, чего никто не знает; ибо когда кто рассуждает о вещи, ему известной, то оный говорит ясно и не противоречит сам себе, так как наш странный проповедник. Он разумеет под иным началом первое начало, коему второе подчинено, то, не уменьшая власть и действие первого, не можно требовать стечения второго начала, чтоб тела не разрушались. Но в вышепредложенных последних его строках находится еще другое противоречие; когда вещество есть произведение второго начала, то бесполезно было бы требовать к существованию оного воспособления первого начала, потому что оно есть произведение второго начала, и, не унизя первое, не можно призывать его к сохранению творения другого начала, нижайшего и подчиненного ему. Не можно верить, чтоб наш темный писатель искренно говорил; а если подлинно воображение его так сильно в нем действует, что он мечтания свои почитает за существенные истины, в таком случае не можно не сожалеть о его заблуждениях, и потому должно признаться, что половина названия книги его совершенно справедливо.

После сего он опровергает пространными, но темными и странного противоречия доводами естественное деяние, кое из вещества производит попеременно разные образы. Но чем он ежедневно видимые вещественные деяния отрицает? Он соорудил новое начало, которое во множестве его начал еще не являлось: начало растущее, которым он снабдил землю особенно, сказав, что сие начало ей свойственно, "и к которому необходимо нужна, - прибавляет он, - внешняя причина, которая есть не иное что, как огнь небесный, или планетный, которая бы приводила в движение сие начало, дабы сила его оказалась.

То же сказать должно и о телах частных..."

Сколько в сих строках упорного рассудку сказано! Когда "о частных телах должно сказать то же", стало, их растущее начало независимо от растущего начала земного; стало, земля имеет растущее начало только для себя. На что же ей его для самой себя, если не для того, чтоб ей рость? Итак, по мнению его, земля растет, как и частные тела. И что такое растущее начало? Сказывает ли оно, каким образом действие растения происходит?

Физика должна иметь свои основания на испытаниях и доказательствах; но сказать "начало растущее", то же, что сказать "земля плодотворящая", "солнце сияющее", "луна, по своему кругу обращающаяся", что не есть истолкование, но токмо одно объявление. Когда тела частные имеют такое же особенное растущее начало, как и земля, и в помощь себе огнь небесный, то к какой же должности он определяет бестелесные свои начала? Ежели они от вышнего источника сходят в тела, только чтобы находиться в них без действия, а по разрушении их опять к оному возвратиться, то прибытие их и присутствие в телах совсем бесполезно.

"Внешняя огненная причина, - продолжает он, - производя отражательное действие, скоро бы преодолела действие начал неразделимых и разрушила бы их свойства, если б помощию существ питательных не возобновлялись силы их".

Какое странное противоречие! Не он ли утверждал, что начала его неразделимы и неразрушимы, а отражательное действие могло бы их разрушить; однако чему огнь небесный делает отражение, того он не сказывает; может быть, долг его или намерение препятствуют.

"Для сего-то, - продолжает он, - зародыши, лишенные питания, ежели выставить их на жар, погибают при самом своем зачатии..." Но без пищи не надобно их на жар выставлять; они и без того погибнут; "для сей же причины зародыши, которые уже в состоянии начать течение растения своего, скоро погибают и разрушаются, ежели недостает им пищи, нужной для защищения от непрерывного противительного действия огня; ибо тогда сие противодействие, проникая в самый зародыш, тем удобнее распространяет разрушающую силу свою". Хотя он повторяет новое свое открытие, что зародыши без пищи умирают, но он не имел в том никакой нужды, понеже довольно всем известно, что не только всякий зародыш погибает без пищи, но и всякое тело, жизнь имеющее. Что принадлежит до разрушающей силы огня, то не он ли прежде говорил, что "огнь небесный приводит в движение растущее начало, дабы силы его оказались"; каким же образом сей самый огнь есть в одно время и средство к споспешествованию творения тел и орудие разрушения оных?

Потом он подтверждает опровержение свое, что тела не превращаются в другие и не вмешиваются в сущность одно другого, и говорит, что "думать, чтобы они вмешивались взаимно в сущность свою, есть противоречить законам натуры и не знать сущности начала вообще".

Не есть противоречить законам натуры утверждать то, о чем ежедневные деяния оной и испытания физические и химические нас уверяют. Мы бы очень несправедливое имели понятие о своем теле, когда бы думали так, как он проповедует, что кровь или твердые части тела нашего, получающие посредством пищи возобновление и заменение утраты, претерпеваемой ими ежедневно от движения, или обращения, в них жидкостей, не суть части самих нас, но части существ посторонних, служащих нам пищею, и с телом нашим не смешаны; всякий, имеющий такое рассуждение, заслуживал бы себе место в жилище безумных. Если бы писатель наш, покрывшийся покрывалом, обратил учение свое к рассмотрению и испытанию вещей естественных и ощутительных, а не к мысленным предметам, испытаний убегающим и кои у всякого в воображении, по расположению организации, могут разными образами представляться, тогда бы он говорил о естестве понятно и не имел бы нужды для избежания нареканий, заслуживаемых мрачным своим проповеданием, облачаться в покров непонятного рассуждения. А потому и не усомнился бы, что пища человеческая точно превращается в плотское существо его; войдя в желудок, она с помощию сока, называемого гастрическим, исходящего из желез, или гландулов, желудочных, претворяется в белую, подобную молоку, жидкость, после чего проходит сквозь нижнее устье желудка в кишки, где сок других гландулов, называемых всех вместе панкреасом, совокупись с некоторою частию желчи, из печенки протоками своими в оные кишки исходящею, переменяет и приготовляет сызнова материю, в несовершенстве еще переделанную в желудке. Сия материя, вышедшая из желудка и смешанная с означенными соками, называется "хилус", части которой тончайшие и полезнейшие, проходя чрез млечные сосуды, коими все кишки, обвернутые обволочкою (мезентериею), испещрены, вливаются в общее хранилище, называемое хранилище Пекетово, откуда входят в грудной проток, впадающий в остовую крововозвратную жилу. Достигнув до сей жилы, превращаются в кровь и входят с нею вместе в общее ее течение, которая посредством своего обращения разносит для жизни и составления существа нашего нужные соки по всему телу; а оставшиеся за втечением хилуса в млечные сосуды грубые части пищи способом ворсовой склизости, которою во внутренности своей все кишки обложены, и способом движения перистальтического, змеинообразно дела- ющегося, выходят вон из тела. Но кроме смешения разных существ воедино, которое мы видим в животных и растениях, в химии есть смешения, составляющие одно существо, например сера; никто не скажет, чтобы составляющие ее части не была сера, хотя оные прежде смешения другое вещество имели и свойства совсем другие; ибо многократными испытаниями доказано, что все существа жирные, масленые, уголь, металлы и прочие горючие, изобилующие флогистиком тела, всегда непременно с квасностию купоросною, которая не есть горючая сера, составляют горючую серу.

Он уверяет, что тела нечувствительно умирают, исчезают и уничтожаются. Однако он не почел за нужное объяснить, как делается исчезание сие, всем физикам непонятное, а требует, так, как и во всем его учении, чтоб верили ему на слово его. Но если бы сия невразумительная система подлинно и действительно быть могла, то б ежедневное исчезание тел уже давно земной шар разрушило как сим беспрестанным исчезанием, так и тем, что естественное взаимное притяжение тел в рассуждении великости и тягости их при первом уменьшении глобуса, нами обитаемого, прервав бег оного по пути своему, привлекло бы его к телу, превосходящему его силою притяжения, и господин премудрый писатель не имел бы удовольствия соплетать темные и мечтательные свои рассуждения, ни покрываться покрывалом для блага себе подобных. Если же он хочет сказать, что первое начало, или истина, или закон существенный, коими выражениями он с умышленною тонкостию называет божество, присылает на место исчезающих веществ другие, то не удивительно, что в воображении его возродилось такое мнение, ибо и отражательные действия могли найти место в голове его; но никакой рассудительный читатель не примет дерзкого мнения, чтоб божество всякое мгновение для нас упражнялось в творениях, его недостойных. Довольно и того, что оно своею щедротою дало бытие всему веществу и тварям, в оное включенным.

В подкрепление системы своей мнимого исчезания он присовокупляет, что телесное разрушение не иначе совершается, как отлучением вторых истечений, оставшихся в трупе после невещественных начал. Надобно думать, что сии вторые истечения суть поверенные бестелесных существ, возвращающихся к источнику своему и по себе их оставляющих докончить разрушение тел, ими оживотворявших. Сии истечения он почитает средоточием той части, в которой они пребывали. Не можем "не признаться, - говорит он, - что тела, части тел, что вся вселенная есть сборище средоточий, понеже видим, что тела постепенно исчезают. Если же все есть средоточие и ежели все средоточия исчезают в разрушении, то что же такое от тела разрушенного останется, которое бы могло составить части бытия и жизни новых тел?" Не можем и мы не признаться, чтобы он не был сам средоточие развращенных поврежденного разума рассуждений.

Хотя мы, предпринимая сие исследование, намерялись все мечтающего проповедника темные, противоречащие познаниям естественным, на вернейших испытаниях основанным, и здравому рассудку противоборствующие предложения не оставлять без замечания, но чем далее углублялись мы в сочинение, мечтаниями, ложным учением и гордостию произведенное, тем больше нам представлялось оных, требующих пространных возражений. Не только те рассуждения, которые он нарочно делал невразумительными, но и самые те, в коих он желал быть понимаем, не позволили бы нам пропустить их, ежели бы мы не опасались причинить столько же скуки читателям, сколько он наносит им обширным писанием о заблуждениях своих. При сем мы заметим еще и то, что книга нашего пророка, мнимую премудрость предлагающая, заключающая в себе больше тайные виды честолюбия, так, как мы в течение сего нашего сочинения в своем месте означим, нежели желания просветить себе подобных, не заслуживала бы не только опровержения, но и никакого с нашей стороны внимания, если бы она новостию своею, к которой люди обыкновенно склонны, не служила орудием ухищренным умам ввесть многих в заблуждения, расстроивающие общественный их образ жизни, а может быть, и состояния их. По такому уважению мы уже не могли не почесть себя обязанными предпринять исследование о заблуждениях проповедника мнимого блаженства; заблуждения тем сильнейшие влияния на большую часть жителей в обществе иметь могут, что таинственный образ учения всегда преклонял легковерных в пользу сокровенностей, ими не понимаемых и о коих предубеждение часто заставляет думать, что не всем людям вообще, но токмо одним избранным подобает познание оных; сим средством хитрые и чуждые искренности всегда приобретали пользу и уважение от людей непросвещенных.

Итак, мы для сокращения нашего исследования будем только останавливаться на тех рассуждениях, в которых он больше заблуждал и тщеславился сверхъестественным своим познанием. Например, так, как он говорит, что "в земле действительно надлежит телу мужчины разрушиться; но тело мужчины восприяло образ свой в теле женщины; когда же оно разрушается, тогда возвращает земле только то, что получило от тела жены. И так земля есть истинное начало тела жены, понеже вещи всегда возвращаются к своему источнику. А как сии оба существа толь сходны между собою, то, без сомнения, тело жены имеет земное происхождение..." Но когда все возвращается к своему источнику, то, стало, не одному мужчине надлежит разрушиться в земле, но и женщине, так, как происхождению от земли, возвращающемуся к своему источнику. Из сего скрытного проповедывания, которое кроме мечтательного уничтожения женского против мужеского полу ничего не скрывает и из которого иного заключить не можно, как то, что он старается заставить думать о себе, что имеет знание тех таинств, которые будто бы дают ему преимущество над всеми ему подобными; но здравомыслящий читатель не находит другой тайны во всех его нелепостях, как ту, что честолюбие вывело его из пределов благоразумия и заставило играть ролю мнимого пророка нового откровения.

Немного ниже он так еще говорит: "...Впрочем, муж не есть отец разумного существа произведений своих, как то возвещали учения ложные и тем паче пагубные, что основаны были на сравнениях, взятых от вещества, как, например, на неисчерпаемых истечениях огня. Но во всем сем находится таинство, которое не почитаю никогда довольно скрытым".

Никогда никакое таинство, известное одному или некоторым, вообще для всех полезно быть не может; напротив же, вещь, полезная и могущая составить благо человеческое, никогда скоро открыта быть не может, и потому нельзя именовать ее таинством, понеже она по свойству благого излияния своего долженствует быть открытою и явного подобно светильнику небесному, изливающему благодетельные лучи свои на вещество земное, дабы все могли участвовать в пользе, от нее происходящей; и того, кто бы, совершенно знав оную, старался сокрыть сведение о ней, надлежит почитать врагом рода человеческого, так, как и того, который для своих особливых видов разглашал бы о познании какого-либо таинства и потом по причине своего неведения умолчал бы объявить оное. Сие рассуждение тем паче имеет отношение к нашему проповеднику, который таинство свое "довольно не почитает сокрытым", что он, при начале своей книги обязавшись писать для блага человеческого, повсюду учение свое, доставляющее сие благо, скрывает под покрывалом темных своих истолкований.

Потом он в помощь утверждения своего мнения, что вещества не могут смешаться одно с другим и составлять одну сущность, говорит: "Когда бы пища и начала, содержащиеся в ней, могли смешаться с сущностию и началами существ, на которых изливают отражательные свои действия, то равномерно могли б и заступить места их; тогда легко было бы переродить совершенно естество нераздельных и родов: а перемени род и естество одного существа, можно то же учинить и во всех родах существ, отчего бы произошло всеобщее смешение, и мы бы никогда не знали степеней и мест, принадлежащих существам в порядке вещей".

Конечно, вещество не может мешаться с бестелесностию, и, верно, никто ему отрицать не будет, что пища не мешается с его бестелесными началами; но сие не препятствует, чтоб пища не составляла единую сущность с теми телами, в которые она входит. Если же бы она, по мнению его, не мешалась с телами, а сохраняла бы свое существо, например, хлеб оставался бы хлебом, мясо - мясом и прочее снедное или питие - тем, чем оно есть, в таком случае он не имел бы причины опасаться переменения во всех родах естества, ибо тогда пища, входящая в тела, не мешаясь с ними и сохраняя свое существо, не только бы могла произвесть такое перерождение, но и воспрепятствовала бы жизни тел, а потому не была бы пищею, или средством течения жизни телесной, но прекращением оной и разрушением всех существ, которые ныне она сохраняет и возобновляет. Надобно думать, что ему неизвестно, сколько пищи выходит чрез нечувствительную испарину и прочие каналы очистительные и каким образом она должна претворяться силою внутренних органов и смешаться с телами, в которые она входит для составления с ними одного существа. Что касается до отражательного его действия, мы оставляем ему оное в ненарушимости, так, как и бестелесные его начала всего вещества.

Но сильное его доказательство, что пища в телах сохраняет свое существо, состоит в том, что "в телесной натуре нет прелюбодеяния, нижи сынов-приемышей, потому что нет в ней ничего свободного". Сие прелюбодеяние то же значит, что смешение вещественной сущности, которое, несмотря, однакоже, на его отражательное действие, не меньше в естестве совершается; а сыны-приемыши значат, что мысленные его начала не могут быть приняты другими началами. Мы не будем с ним спорить о его приемышах, сиротах, беззаконнородившихся в воображении его; но что принадлежит до глубоко философического слова "прелюбодеяние натуры", то из вышесказанного нами можно усмотреть, что естественное прелюбодеяние во всей точности сего слова совершается, Вот каким орудием он ослепляет читателей своих, стараясь подать изречениям своим некоторую дикость и оттого возбуждать удивление, дабы они уверились, что оные скрывают премудрость, обещающую блаженство.

"Итак, - присовокупляет он, - пища не иное что, как средства отражательного действия, нужные для охранения живых тел от чрезмерности огненного действия, которое непрестанно пожирает и разоряет сии питательные существа, так как без них разорило бы и самое живое тело..."

Теперь говорит он, что огнь чрезмерным своим действием разоряет и пожирает тела; а прежде уверял, что тот же самый огнь, то-есть внешняя причина, необходимо нужен растущему началу для произведения и оживления зародышей. Как можно верить такому писателю, который вместо опытных доказательств предлагает толь несогласные противоречия, несмотря на которые то правдою всегда пребудет, так, как мы выше упоминали, что пищу не огнь пожирает, но она претворяется внутренними органами тел в жидкие и твердые части оных и служит к растению и жизни существ животных и от земли растущих.

"Я не престану повторять, - говорит он, - как они (примечатели) думают, что все образы суть произведение врожденных им начал, которые не могут инако явить своего действия, как под всеобщим законом трех стихий..."

Мы не престанем повторять, что нельзя человеку более надменным образом и несправедливо приписывать себе всеобщее знание не только естественных существ, но и за пределами оных находящихся. Ни один испытатель не утверждал, что в естестве сущность одна; но что все тела составлены из четырех стихий, то все упражняющиеся в познании естества как физики, так и химики постоянно и непременно в испытаниях своих сию истину находят. Мы увидим после, для каких причин он изгнал воздух из числа стихий, составляющих все естество, которые силою непременного движения, данного всевышнею десницею всему веществу, все образы оного составляли и составляют? Врожденные же начала, им вымышленные, суть начала бестелесные; то мы вопрошаем, есть ли кто, прилежно рассматривающий деяния натуры, который бы мог утверждать, что вещь нетелесная может составить вещь телесную? Он напрягает все силы воображения своего, столь плодовитого юродливыми мечтаниями, дабы соорудить здание системы вещественной на основаниях невещественных, обитаемое разных чинов существами бестелесными, и, окружа его густейшею темнотою, дабы слабость построения была неприметна, старается вовлечь в оное неосторожных читателей, кои, прельщаясь достигнуть блаженства, познакомиться с невидимыми обитателями оного и наслаждаться собеседованием их, мнят проникнуть мрачность, окружающую сей храм мечтательности.

Он в третьем своем отделении говорит: "Человек ежеминутно склонен к заблуждению, а особливо когда один осмеливается устремлять взор на такие вещи, которые познавать препятствует мрачность его темницы..." Сие предложение вероятно, ибо он, сочиня книгу беспрерывных заблуждений, ощутительно доказал о справедливости оного. Чтоб отнять всякое о том сомнение, он, упоминая о добром и злом началах, так рассуждает: "...Но ежели сии начала разумны, то надлежит им быть сведущим и иметь понятие о всем, что ниже их, ибо без сего не пользовались бы они ни малейшею способностию разумения; если же они сведущи и имеют понятие о всех вещах, которые ниже их, то невозможно, чтоб каждое из обоих, яко существо действующее, не занималось оными и не старалось или разрушить их, ежели оно злое начало, или соблюсти, когда оно доброе существо". Прежде говорил, что добро имеет власть и силу независимые, которые простираются и на самое зло; но сим рассуждением он делает их равными, ибо старание доброго начала соблюсти, а злого разрушить значит, что они друг другу не покорены, понеже, хотя доброе начало и старается о соблюдении, но не имеет ни силы, ни власти удержать разрушение.

"Если бы они, то-есть примечатели, - говорит он, - тщательнее рассмотрели оные два разные начала, которых не могли не признать, увидели бы разность и противоположность их способностей и действий, увидели бы, что зло есть чуждо началу добра, действует своею собственною силою над временными произведениями сего начала, с которым оно в единое место заключено, но не имеет действительной силы над самым добром, которое носится над всеми существами, поддерживает не могущих стоять о себе и оставляет по воле действовать и защищаться тех, которым дарована от него свобода..." Тут кажется, что он не только равняет доброе начало со злым, но еще творит сие последнее могущественнейшим первого, ибо, несмотря на то, что доброе начало носится над всеми существами, никоторые из оных, как свободные, так и несвободные, не избавляются от зла и претерпевают его действия.

Здесь надлежит еще заметить важнейшие его противоречия о добром и злом началах, ибо на странице 13 он говорит: "Добро само от себя получает могущество и силу", а на 14: "Принуждены мы признать в добром начале неизмеримое превосходство пред другим, единство, неразделимость, с которыми оно необходимо существовало прежде всего". Когда доброе начало само от себя получает могущество и силу свою и когда оно необходимо существовало прежде всего, то как же после столь утвердительного предложения сказать можно, что доброе начало заключено в единое место с злым началом? Стало, оно не получает могущества и силы само от себя, когда оно могло быть заключено в одно место с злым началом; и как можно подвластие сие согласить с тем, что оно необходимо существовало прежде всего? Ибо существование прежде всего принадлежит единому создателю всего; и потому безрассудно сказать о вещи, подвластной и могущей быть заключенной в одно место с злым началом, что оно существовало прежде всего. Прежде надлежало бы ему согласиться самому с собою и не прибавлять противоречивыми рассуждениями непонятности учения своего, кое уже и без оных так исправно ограждено от проницания читателей, что разум, утомленный работою проникнуть оное, наконец, вместо мнимых таинств, кроме одного пустословия, и вместо полезного открытия, кроме одного недугования в рассудке сочинителя, ничего не находит.