Круг седьмой – Третий пояс (продолжение) – Насильники над естеством (содомиты)
Уже вблизи я слышал гул тяжелый
Воды, спадавшей в следующий круг,
Как если бы гудели в ульях пчелы, –
Когда три тени отделились вдруг,
Метнувшись к нам, от шедшей вдоль потока
Толпы, гонимой ливнем жгучих мук.[197]
Спеша, они взывали издалека:
«Постой! Мы по одежде признаем,
Что ты пришел из города порока!»
О, сколько язв, изглоданных огнем,
Являл очам их облик несчастливый!
Мне больно даже вспоминать о нем.
Мой вождь сказал, услышав их призывы
И обратясь ко мне: «Повремени.
Нам нужно показать, что мы учтивы.
Я бы сказал, когда бы не огни,
Разящие, как стрелы, в этом зное,
Что должен ты спешить, а не они».
Чуть мы остановились, те былое
Возобновили пенье;[198] к нам домчась,
Они кольцом забегали[199] все трое.
Как голые атлеты, умастясь,
Друг против друга кружат по арене,
Чтобы потом схватиться, изловчась,
Так возле нас кружили эти тени,
|
|
Лицом ко мне, вращая шею вспять,
Когда вперед стремились их колени.
«Увидев эту взрыхленную гладь, –
Воззвал один, – и облик наш кровавый,
Ты нас, просящих, должен презирать;
Но преклонись, во имя нашей славы,
Сказать нам, кто ты, адскою тропой
Идущий мимо нас, живой и здравый!
Вот этот, чьи следы я мну стопой, –
Хоть голый он и струпьями изрытый,
Был выше, чем ты думаешь, судьбой.
Он внуком был Гвальдрады[200] именитой
И звался Гвидо Гверра, в мире том
Мечом и разуменьем знаменитый.
Тот, пыль толкущий за моим плечом, –
Теггьяйо Альдобранди, чьи заслуги
Великим должно поминать добром.
И я, страдалец этой жгучей вьюги,
Я, Рустикуччи, распят здесь, виня
В моих злосчастьях нрав моей супруги».[201]
Будь у меня защита от огня,
Я бросился бы к ним с тропы прибрежной,
И мой мудрец одобрил бы меня;
Но, устрашенный болью неизбежной,
Я побоялся кинуться к теням
И к сердцу их прижать с приязнью нежной.
Потом я начал: «Не презренье к вам,
А скорбь о вашем горестном уделе
Вошла мне в душу, чтоб остаться там,
Когда мой вождь, завидев вас отселе,
Сказал слова, явившие сполна,
Что вы такие, как и есть на деле.
Отчизна с вами у меня одна;
И я любил и почитал измлада
Ваш громкий труд и ваши имена.
Отвергнув желчь, взыскую яблок сада,
Обещанного мне вождем моим;
Но прежде к средоточью[202] пасть мне надо».
«Да будешь долго ты руководим, –
Ответил он, – душою в теле здравом;
Да светит слава по следам твоим!
Скажи: любовь к добру и к честным нравам
Еще живет ли в городе у нас,
|
|
Иль разбрелась давно по всем заставам?
Гульельмо Борсиере, здесь как раз
Теперь казнимый, – вон он там, в пустыне, –
Принес с собой нерадостный рассказ».[203]
«Ты предалась беспутству и гордыне,
Пришельцев и наживу обласкав,
Флоренция, тоскующая ныне!»
Так я вскричал, лицо мое подняв;
Они переглянулись, вняв ответу,
Подобно тем, кто слышит, что был прав.
«Когда все просьбы так легко, как эту,
Ты утоляешь, – отклик их гласил, –
Счастливец ты, дарящий правду свету!
Да узришь снова красоту светил,
Простясь с неозаренными местами!
Тогда, с отрадой вспомянув: «Я был»,
Скажи другим, что ты видался с нами!»
И тут они помчались вдоль пути,
И ноги их казались мне крылами.
Нельзя «аминь» быстрей произнести,
Чем их сокрыли дали кругозора;
И мой учитель порешил идти.
Я двинулся вослед за ним; и скоро
Послышался так близко грохот вод,
Что заглушил бы звуки разговора.
Как та река, которая свой ход
От Монте-Везо в сторону рассвета
По Апеннинам первая ведет,
Зовясь в своем верховье Аквакета,
Чтоб устремиться к низменной стране
И у Форли утратить имя это,
И громыхает вниз по крутизне,
К Сан-Бенедетто Горному спадая,[204]
Где тысяча вместилась бы вполне,[205] –
Так, рушась вглубь с обрывистого края,
Мы слышали, багровый вал гремит,
Мгновенной болью ухо поражая.
Стан у меня веревкой был обвит;
Я думал ею рысь поймать когда-то,
Которой мех так весело блестит.
Я снял ее и, повинуясь свято,
Вручил ее поэту моему,
Смотав плотней для лучшего обхвата.
Он, боком став и так, чтобы ему
Не зацепить за выступы обрыва,
Швырнул ее в зияющую тьму.[206]
«На странный знак не странное ли диво, –
Сказал я втайне, – явит глубина,
Раз и учитель смотрит так пытливо?»
Увы, какая сдержанность нужна
Близ тех, кто судит не одни деянья,
Но видит самый разум наш до дна!
«Сейчас всплывет, – сказал наставник знанья, –
То, что я жду и сам ты смутно ждешь;
Сейчас твой взор достигнет созерцанья».
Мы истину, похожую на ложь,
Должны хранить сомкнутыми устами,
Иначе срам безвинно наживешь;
Но здесь молчать я не могу; стихами
Моей Комедии[207] клянусь, о чтец, –
И милость к ней да не прейдет с годами, –
Я видел – к нам из бездны, как пловец,
Взмывал какой-то образ возраставший,
Чудесный и для дерзостных сердец;
Так снизу возвращается нырявший,
Который якорь выпростать помог,
В камнях иль в чем-нибудь другом застрявший,
И правит станом и толчками ног.