Песнь восемнадцатая

Круг четвертый (продолжение)

Закончил речь наставник мой высокий

И мне глядел в глаза, чтобы узнать,

Вполне ли я постиг его уроки.

Я, новой жаждой мучимый опять,

Вовне молчал, внутри твердил: «Не дело

Ему, быть может, слишком докучать».

Он, как отец, поняв, какое тлело

Во мне желанье, начал разговор,

Чтоб я решился высказаться смело.

И я: «Твой свет так оживил мне взор,

Учитель, что ему наглядным стало

Все то, что перед ним ты распростер;

Но, мой отец, еще я знаю мало,

Что есть любовь, в которой всех благих

И грешных дел ты полагал начало».

«Направь ко мне, – сказал он, – взгляд своих

Духовных глаз, и вскроешь заблужденье

Слепцов,^[774] которые ведут других.

В душе к любви заложено стремленье,

И все, что нравится, ее влечет,

Едва ее поманит наслажденье.

У вас внутри воспринятым живет

Наружный образ, к вам запав – таится

И душу на себя взглянуть зовет;

И если им, взглянув, она пленится,

То этот плен – любовь; природный он,

И наслажденьем может лишь скрепиться.

И вот, как пламень кверху устремлен,

И первое из свойств его – взлетанье

К среде, где он прочнее сохранен,^[775] –

Так душу пленную стремит желанье,

Духовный взлет, стихая лишь тогда,

Когда она вступает в обладанье.

Ты видишь сам, как истина чужда

Приверженцам той мысли сумасбродной,

Что, мол, любовь оправдана всегда.

Пусть даже чист состав ее природный;

Но если я и чистый воск возьму,

То отпечаток может быть негодный».

«Твои слова послушному уму

Раскрыли суть любви; но остается

Недоуменье, – молвил я ему. –

Ведь если нам любовь извне дается

И для души другой дороги нет,

Ей отвечать за выбор не придется».

«Скажу, что видит разум, – он в ответ. –

А дальше – дело веры; уповая,

Жди Беатриче, и обрящешь свет.

Творящее начало, пребывая

Врозь с веществом в пределах вещества,

Полно особой силы, каковая

В бездействии незрима, хоть жива,

А зрима лишь посредством проявленья;^[776]

Так жизнь растенья выдает листва.

Откуда в вас зачатки постиженья,

Сокрыто от людей завесой мглы,

Как и откуда первые влеченья,

Подобные потребности пчелы

Брать мед; и нет хвалы, коль взвесить строго,

Для этой первой воли, ни хулы.

Но вслед за ней других теснится много,

И вам дана способность править суд

И делать выбор, стоя у порога.

Вот почему у вас ответ несут,

Когда любви благой или презренной

Дадут или отпор, или приют.

И те, чья мысль была проникновенной,

Познав, что вам свобода врождена.

Нравоученье вынесли вселенной.

Итак, пусть даже вам извне дана

Любовь, которая внутри пылает, –

Душа всегда изгнать ее вольна.

Вот то, что Беатриче называет

Свободной волей;^[777] если б речь зашла

О том у вас, пойми, как подобает».

Луна в полночный поздний час плыла

И, понуждая звезды разредиться,

Скользила, в виде яркого котла,

Навстречу небу,^[778] там, где солнце мчится,

Когда оно за Римом для очей

Меж сардами и корсами садится.^[779]

И тень, чьей славой Пьетола^[780] славней

Всей мантуанской области пространной,

Сложила бремя тяготы моей.

А я, приняв столь ясный и желанный

Ответ на каждый заданный вопрос,

Стоял, как бы дремотой обуянный.

Но эту дрему тотчас же унес

Внезапный крик, и показались тени,

За нами обегавшие утес.

Как некогда Асоп или Исмений^[781]

Видали по ночам толпу и гон

Фивян во время Вакховых радений,

Так здесь несутся, огибая склон, –

Я смутно видел, – в вечном непокое

Те, кто благой любовью уязвлен.

Мгновенно это скопище большое,

Спеша бегом, настигло нас, и так,

Всех впереди, в слезах кричали двое:

«Мария в горы устремила шаг,^[782]

И Цезарь поспешил, кольнув Марсилью,

В Испанию, где ждал в Илерде враг».^[783]

«Скорей, скорей, нельзя любвеобилью

Быть вялым! – сзади общий крик летел. –

Нисходит милость к доброму усилью».

«О вы, в которых острый пыл вскипел

Взамен того, как хладно и лениво

Вы медлили в свершенье добрых дел!

Вот он, живой, – я говорю нелживо, –

Идет наверх и только солнца ждет;

Скажите нам, где щель в стене обрыва».

Так встретил вождь стремившийся народ;

Одна душа сказала, пробегая:

«Иди за нами и увидишь вход.

Потребность двигаться у нас такая,

Что ноги нас неудержимо мчат;

Прости, наш долг за грубость не считая.

Я жил в стенах Сан-Дзено^[784] как аббат,

И нами добрый Барбаросса правил,

О ком в Милане скорбно говорят.^[785]

Одну стопу уже во гроб поставил

Тот, кто оплачет этот божий дом,

Который он, имея власть, ославил,

Назначив сына, зачатого злом,

С душой еще уродливей, чем тело,

Не по уставу пастырствовать в нем».^[786]

Толпа настолько пробежать успела,

Что я не знаю, смолк он или нет;

Но эту речь душа запечатлела.

И тот, кто был мне помощь и совет,

Сказал: «Смотри, как двое там, зубами

Вцепясь в унынье, мчатся им вослед».^[787]

«Не раньше, – крик их слышался за нами, –

Чем истребились те, что по дну шли,

Открылся Иордан пред их сынами.^[788]

И те, кто утомленья не снесли,

Когда Эней на подвиг ополчился,

Себя бесславной жизни обрекли».^[789]

Когда их сонм настолько удалился,

Что видеть я его уже не мог,

Во мне какой-то помысел родился,

Который много всяких новых влек,

И я, клонясь от одного к другому,

Закрыв глаза, вливался в их поток,

И размышленье претворилось в дрему.