Песнь семнадцатая

Круг третий (окончание) – Круг четвертый – Унылые

Читатель, если ты в горах, бывало,

Бродил в тумане, глядя, словно крот,

Которому плева глаза застлала,

Припомни миг, когда опять начнет

Редеть густой и влажный пар, – как хило

Шар солнца сквозь него сиянье льет;

И ты поймешь, каким вначале было,

Когда я вновь его увидел там,

К закату нисходившее светило.

Так, примеряясь к дружеским шагам

Учителя, я шел редевшей тучей

К уже умершим под горой лучам.

Воображенье, чей порыв могучий

Подчас таков, что, кто им увлечен,

Не слышит рядом сотни труб гремучей,

В чем твой источник, раз не в чувстве он?

Тебя рождает некий свет небесный,

Сам или высшей волей источен.

Жестокость той, которая телесный

Сменила облик, певчей птицей став,

В моем уме вдавила след чудесный;^[766]

И тут мой дух всего себя собрав

В самом себе, все прочее отринул,

С тем, что вовне, общение прервав.

Затем в мое воображенье хлынул

Распятый, гордый обликом, злодей,

Чью душу гнев и в смерти не покинул.

Там был с Эсфирью, верною своей

Великий Артаксеркс и благородный

Речами и делами Мардохей.^[767]

Когда же этот образ, с явью сходный,

Распался наподобье пузыря,

Лишившегося оболочки водной, –

В слезах предстала дева, говоря:

«Зачем, царица, горестной кончины

Ты захотела, гневом возгоря?

Ты умерла, чтоб не терять Лавины, –

И потеряла! Я подъемлю гнет

Твоей, о мать, не чьей иной судьбины».^[768]

Как греза сна, когда ее прервет

Волна в глаза ударившего света,

Трепещет миг, потом совсем умрет, –

Так было сметено виденье это

В лицо мое ударившим лучом,

Намного ярче, чем сиянье лета.

Пока, очнувшись, я глядел кругом,

Я услыхал слова: «Здесь восхожденье»,

И я уже не думал о другом,

И волю охватило то стремленье

Скорей взглянуть, кто это говорил,

Которому предел – лишь утоленье.

Но как на солнце посмотреть нет сил,

И лик его в чрезмерном блеске тает,

Так точно здесь мой взгляд бессилен был.

«То божий дух, и нас он наставляет

Без нашей просьбы и от наших глаз

Своим же светом сам себя скрывает.

Как мы себя, так он лелеет нас;

Мы, чуя просьбу и нужду другого,

Уже готовим, злобствуя, отказ.

Направим шаг на звук такого зова;

Идем наверх, пока не умер день;

Нельзя всходить средь сумрака ночного».

Так молвил вождь, и мы вступили в тень

Высокой лестницы, свернув налево;

И я, взойдя на первую ступень,

Лицом почуял как бы взмах обвева;

«Beati, – чей-то голос возгласил, –

Pacific!^[769], в ком нет дурного гнева!»

Уже к таким высотам уходил

Пред наступавшей ночью луч заката,

Что кое-где зажглись огни светил.

«О мощь моя, ты вся ушла куда-то!» –

Сказал я про себя, заметя вдруг,

Что сила ног томлением объята.

Мы были там, где, выйдя в новый круг,

Кончалась лестница, и здесь, у края,

Остановились, как доплывший струг.

Я начал вслушиваться, ожидая,

Не огласится ль звуком тишина;

Потом, лицо к поэту обращая:

«Скажи, какая, – я сказал, – вина

Здесь очищается, отец мой милый?

Твой скован шаг, но речь твоя вольна».

«Любви к добру, неполной и унылой,

Здесь придается мощность, – молвил тот. –

Здесь вялое весло бьет с новой силой.

Пусть разум твой к словам моим прильнет,

И будет мой урок немногословный

Тебе на отдыхе как добрый плод.

Мой сын, вся тварь, как и творец верховный, –

Так начал он, – ты это должен знать,

Полна любви, природной иль духовной.

Природная не может погрешать;^[770]

Вторая может целью ошибиться,

Не в меру скудной иль чрезмерной стать.

Пока она к высокому стремится,

А в низком за предел не перешла,

Дурным усладам нет причин родиться;

Но где она идет стезею зла

Иль блага жаждет слишком или мало,

Там тварь завет творца не соблюла.

Отсюда ясно, что любовь – начало

Как всякого похвального плода,

Так и всего, за что карать пристало.

А так как взор любви склонен всегда

К тому всех прежде, кем она носима,

То неприязнь к себе вещам чужда.

И так как сущее неотделимо

От Первой сущности,^[771] она никак

Не может оказаться нелюбима.

Раз это верно, остается так:

Зло, как предмет любви, есть зло чужое,

И в вашем иле^[772] вид ее трояк.

Иной надеется подняться вдвое,

Поправ соседа, – этот должен пасть,

И лишь тогда он будет жить в покое;

Иной боится славу, милость, власть

Утратить, если ближний вознесется;

И неприязнь томит его, как страсть;

Иной же от обиды так зажжется,

Что голоден, пока не отомстит,

И мыслями к чужой невзгоде рвется.

И этой вот любви троякий вид

Оплакан там внизу; но есть другая,

Чей путь к добру – иной, чем надлежит.

Все смутно жаждут блага, сознавая,

Что мир души лишь в нем осуществим,

И все к нему стремятся, уповая.

Но если вас влечет к общенью с ним

Лишь вялая любовь, то покаянных

Казнит вот этот круг, где мы стоим.

Еще есть благо, полное обманных,

Пустых отрад, в котором нет того,

В чем плод и корень благ, для счастья данных.

Любовь, чресчур алкавшая его,

В трех верхних кругах предается плачу;

Но в чем ее тройное естество,

Я умолчу, чтоб ты решил задачу».^[773]