Песнь двадцать третья

Круг шестой (продолжение)

Я устремлял глаза в густые чащи

Зеленых листьев, как иной ловец,

Из-за пичужек жизнь свою губящий,

Но тот, кто был мне больше, чем отец,

Промолвил: «Сын, пора идти; нам надо

Полезней тратить время под конец».

Мой взгляд – и шаг ничуть не позже взгляда –

Вслед мудрецам я обратил тотчас,

И мне в пути их речь была отрада.

Вдруг плач и пенье донеслись до нас, –

«Labia mea, Domine»,^[879] – рождая

И наслажденье, и печаль зараз.

«Отец, что это?» – молвил я, внимая.

И он: «Быть может, тени там идут,

Земного долга узел разрешая».

Как странники задумчиво бредут

И, на пути настигнув проходящих,

Оглянут незнакомцев и не ждут,

Так, обгоняя нас, не столь спешащих,

Оглядывала нас со стороны

Толпа теней, смиренных и молчащих.

Глаза их были впалы и темны,

Бескровны лица, и так скудно тело,

Что кости были с кожей сращены.

Не думаю, чтоб ссохся так всецело

Сам Эрисихтон, даже досягнув,

Голодный, до страшнейшего предела.^[880]

«Вот те, – подумал я, на них взглянув, –

Которые в Ерусалиме жили

В дни Мариам, вонзившей в сына клюв».^[881]

Как перстни без камней, глазницы были;

Кто ищет «omo» на лице людском,

Здесь букву М прочел бы без усилий.^[882]

Кто, если он с причиной незнаком,

Поверил бы, что тени чахнут тоже,

Прельщаемые влагой и плодом?

Я удивлялся, как, ни с чем не схоже,

Их страждущая плоть изморена,

Их худобе и шелудивой коже;

И вот из глуби черепа одна

В меня впилась глазами и вскричала:

«Откуда эта милость мне дана?»

Ее лица я не узнал сначала,

Но в голосе я сразу угадал

То, что в обличье навсегда пропало.

От этой искры ярко засиял

Знакомый образ, встав из тьмы бесследной,

И я черты Форезе^[883] увидал.

«О, не гнушайся этой кожей бледной, –

Так он просил, – и струпною корой,

И этой плотью, мясом слишком бедной!

Скажи мне правду о себе, открой,

Кто эти души, два твоих собрата;

Не откажись поговорить со мной!»

«Твой мертвый лик оплакал я когда-то, –

Сказал я, – но сейчас он так изрыт,

Что сердце вновь не меньшей болью сжато.

Молю, скажи мне, что вас так мертвит;

Я так дивлюсь, что мне не до ответа;

Кто полн другим, тот плохо говорит».

И он: «По воле вечного совета

То древо, позади нас, в брызгах вод,

Томительною силою одето.

Поющий здесь и плачущий народ,

За то, что угождал чрезмерно чреву,

В алчбе и в жажде к святости идет.

Охоту есть и пить внушают зеву

Пахучие плоды и водопад,

Который растекается по древу.

И так не раз, пока они кружат,

Свое терзанье обновляют тени,

Или верней – отраду из отрад:

Ведь та же воля^[884] шлет их к древней сени,

Что слала и Христа воззвать «Или!»^[885],

Когда спасла нас кровь его мучений».

И я ему: «С тех пор, как плен земли

Твоя душа на лучший мир сменила,

Еще пять лет, Форезе, не прошли.

И если раньше исчерпалась сила

В тебе грешить, чем тяжкий твой порок

Благая боль пред богом облегчила,

То как же ты сюда подняться мог?

Я ждал тебя застать на нижней грани,

Там, где выплачивают срок за срок».^[886]

И он мне: «Сладкую полынь страданий

Испить так рано был я приведен

Моею Неллой.^[887] Скорбь ее рыданий,

Ее мольбы и сокрушенный стон

Меня оттуда извлекли до срока,

Минуя все круги, на этот склон.

Тем драгоценней для господня ока

Моя вдовица, милая жена,

Что в доблести все больше одинока;

Сардинская Барбаджа^[888] – та скромна

И женской честью может похваляться

Пред той Барбаджей,^[889] где живет она.

О милый брат, к чему распространяться?

Уже я вижу тот грядущий час,

Которого недолго дожидаться,

Когда с амвона огласят указ,

Чтоб воспретить бесстыжим флорентийкам

Разгуливать с сосцами напоказ.

Каким дикаркам или сарацинкам

Духовный или светский нужен бич,

Чтоб с голой грудью не ходить по рынкам?

Когда б могли беспутницы постичь,

Что быстрый бег небес припас их краю,

Уже им рты раскрыл бы скорбный клич;

Беда, – когда я верно предрекаю, –

Их ждет скорей, чем станет бородат

Иной, кто спит сейчас под «баю-баю».

Но не таись передо мною, брат!

Не – только я, но все, кто с нами рядом,

Глядят туда, где свет тобой разъят».

Я молвил: «Если ты окинешь взглядом,

Как ты со мной и я с тобой живал,

Воспоминанье будет горьким ядом.

От жизни той меня мой вождь воззвал,

На днях, когда над нами округленной

Была (и я на солнце указал)

Сестра того.^[890] Меня он в тьме бездонной

Провел средь истых мертвых, и за ним

Я движусь, истой плотью облеченный.

Так я поднялся, им руководим,

Всю эту гору огибая кружно,

Где правят тех, кто в мире был кривым.

Он говорит, что мы дойдем содружно

До высоты, где Беатриче ждет;

А там ему меня покинуть нужно.

Так говорит Вергилий, этот вот

(Я указал); другой – та тень святая,

Которой ради дрогнул ваш оплот,

Из этих царств ее освобождая».