Песнь двадцать седьмая

Круг седьмой (окончание) – Восхождение к Земному Раю

Так, чтоб ударить первыми лучами

В те страны, где его творец угас,

Меж тем как Эбро льется под Весами,

А волны в Ганге жжет полдневный час,

Стояло солнце; меркнул день, сгорая,^[942]

Когда господень ангел встретил нас.

«Bead muncbo corde!»^[943] воспевая

Звучней, чем песни на земле звучны,

Он высился вне пламени, у края.

«Святые души, вы пройти должны

Укус огня; идите в жгучем зное

И слушайте напев с той стороны!»

Он подал нам напутствие такое,

И, слыша эту речь, я стал как тот,

Кто будет в недро погружен земное.

Я, руки сжав и наклонясь вперед,

Смотрел в огонь, и в памяти ожили

Тела людей, которых пламя жжет.

Тогда ко мне поэты обратили

Свой взгляд. «Мой сын, переступи порог:

Здесь мука, но не смерть, – сказал Вергилий. –

Ты – вспомни, вспомни!.. Если я помог

Тебе спуститься вглубь на Герионе,

Мне ль не помочь, когда к нам ближе бог?

И знай, что если б в этом жгучем лоне

Ты хоть тысячелетие провел,

Ты не был бы и на волос в уроне.

И если б ты проверить предпочел,

Что я не обманул тебя нимало,

Стань у огня и поднеси подол.

Отбрось, отбрось все, что твой дух сковало!

Взгляни – и шествуй смелою стопой!»

А я не шел, как совесть ни взывала.

При виде черствой косности такой

Он, чуть смущенный, молвил: «Сын, ведь это

Стена меж Беатриче и тобой».

Как очи, угасавшие для света,

На имя Фисбы приоткрыл Пирам

Под тутом, ставшим кровяного цвета,^[944]

Так, умягчен и больше не упрям,

Я взор к нему направил молчаливый,

Услышав имя, милое мечтам.

А он, кивнув, сказал: «Ну как, ленивый?

Чего мы ждем?» И улыбнулся мне,

Как мальчику, прельстившемуся сливой.

И он передо мной исчез в огне,

Прося, чтоб Стаций третьим шел, доныне

Деливший нас в пути по крутизне.

Вступив, я был бы рад остыть в пучине

Кипящего стекла, настолько злей

Был непомерный зной посередине.

Мой добрый вождь, чтобы я шел смелей,

Вел речь о Беатриче, повторяя:

«Я словно вижу взор ее очей».

Нас голос вел, сквозь пламя призывая;

И, двигаясь туда, где он звенел,

Мы вышли там, где есть тропа крутая.

Он посреди такого света пел

«Venite, benedicti Patris mei!»,^[945]

Что яркости мой взгляд не одолел.

«Уходит солнце, скоро ночь. Быстрее

Идите в гору, – он потом сказал, –

Пока закатный край не стал чернее».

Тропа шла прямо вверх среди двух скал

И так, что свет последних излучений

Я пред собой у солнца отнимал;

Преодолев немногие ступени,

Мы ощутили солнечный заход

Там, сзади нас, по угасанью тени.

И прежде чем огромный небосвод

Так потемнел, что все в нем стало схоже

И щедрой ночи наступил черед,

Для нас ступени превратились в ложе,

Затем что горный мрак от нас унес

И мощь к подъему, и желанье тоже.

Как, мямля жвачку, тихнет стадо коз,

Которое, пока не стало сыто,

Спешило вскачь с утеса на утес,

И ждет в тени, пока жара разлита,

А пастырь, опершись на посошок,

Стоит вблизи, чтоб им была защита,

И как овчар, от хижины далек,

С гуртом своим проводит ночь в покое,

Следя, чтоб зверь добычу не увлек;

Так в эту пору были мы все трое,

Я – за козу, они – за сторожей,

Замкнутые в ущелие крутое.

Простор был скрыт громадами камней,

Но над тесниной звезды мне сияли,

Светлее, чем обычно, и крупней.

Так, полон дум и, глядя в эти дали,

Я был охвачен сном; а часто сон

Вещает то, о чем и не гадали.

Должно быть, в час, когда на горный склон

С востока Цитерея^[946] засияла,

Чей свет как бы любовью напоен,

Мне снилось – на лугу цветы сбирала

Прекрасная и юная жена,

И так она, сбирая, напевала:

«Чтоб всякий ведал, как я названа,

Я – Лия, и, прекрасными руками

Плетя венок, я здесь брожу одна.

Для зеркала я уберусь цветами;

Сестра моя Рахиль с его стекла

Не сводит глаз и недвижима днями.

Ей красота ее очей мила,

Как мне – сплетенный мной убор цветочный;

Ей любо созерцанье, мне – дела».^[947]

Но вот уже перед зарей восточной,

Которая скитальцам тем милей,

Чем ближе к дому их привал полночный,

Везде бежала тьма, и сон мой с ней;

Тогда я встал с одра отдохновенья,

Увидя вставшими учителей.

«Тот сладкий плод,^[948] который поколенья

Тревожно ищут по стольким ветвям,

Сегодня утолит твои томленья».

Со мною говоря, к таким словам

Прибег Вергилий; вряд ли чья щедрота

Была безмерней по своим дарам.

За мигом миг во мне росла охота

Быть наверху, и словно перья крыл

Я с каждым шагом ширил для полета.

Когда под нами весь уклон проплыл

И мы достигли высоты конечной,

Ко мне глаза Вергилий устремил,

Сказав: «И временный огонь, и вечный

Ты видел, сын, и ты достиг земли,

Где смутен взгляд мой, прежде безупречный.

Тебя мой ум и знания вели;

Теперь своим руководись советом:

Все кручи, все теснины мы прошли.

Вот солнце лоб твой озаряет светом;

Вот лес, цветы и травяной ковер,

Самовозросшие в пространстве этом.

Пока не снизошел счастливый взор

Той, что в слезах тогда пришла за мною,

Сиди, броди – тебе во всем простор.

Отныне уст я больше не открою;

Свободен, прям и здрав твой дух; во всем

Судья ты сам; я над самим тобою

Тебя венчаю митрой и венцом».^[949]