Песнь тридцать третья

Земной Рай – Эвноя

«Deus, venerunt gentes»,^[1045] – то четыре,

То три жены, та череда и та,

Сквозь слезы стали петь стихи Псалтири.

И Беатриче, скорбью повита,

Внимала им, подобная в печали,

Быть может, лишь Марии у креста.

Когда же те простор для речи дали,

Сказала, вспыхнув, как огонь во тьме,

И встав, и так слова ее звучали:

«Modicum, et non videbitis me;

Et iterum, любимые сестрицы,

Modicum, et vos videbitis me».^[1046]

И, двинувшись в предшествии седмицы,^[1047]

Мне, женщине и мудрецу^[1048] – за ней

Идти велела манием десницы.

И ранее, чем на стезе своей

Она десятый шаг свой опустила,

Мне хлынул в очи свет ее очей.

«Иди быстрей, – она проговорила,

Спокойное обличие храня, –

Чтобы тебе удобней слушать было».

Я подошел, по ней мой шаг равня;

Она сказала: «Брат мой, почему бы

Тебе сейчас не расспросить меня?»

Как те, кому мешает страх сугубый

Со старшими свободно речь вести,

И голос их едва идет сквозь зубы,

Так, полный звук не в силах обрести:

«О госпожа, – ответил я, смущенный, –

То, что мне нужно, легче вам найти».

Она на это: «Пусть твой дух стесненный

Боязнь и стыд освободят от пут,

Так, чтобы ты не говорил, как сонный.

Знай, что порушенный змеей сосуд^[1049]

Был и не стал;^[1050] но от судьи вселенной

Вино и хлеб злодея не спасут.^[1051]

Еще придет преемник предреченный

Орла, чьи перья, в колесницу пав,

Ее уродом сделали и пленной.

Я говорю, провиденьем познав,

Что вот уже и звезды у порога,

Не знающие никаких застав,

Когда Пятьсот Пятнадцать,^[1052] вестник бога,

Воровку и гиганта истребит

За то, что оба согрешали много.

И если эта речь моя гласит,

Как Сфинга и Фемида, темным складом,

И смысл ее от разума сокрыт, –

Событья уподобятся Наядам

И трудную загадку разрешат,

Но будет мир над нивой и над стадом.^[1053]

Следи; и точно, как они звучат,

Мои слова запомни для наказа

Живым, чья жизнь – лишь путь до смертных врат

И при писанье своего рассказа

Не скрой, каким растенье ты нашел,

Ограбленное здесь уже два раза.^[1054]

Кто грабит ветви иль терзает ствол,

Повинен в богохульственной крамоле:

Бог для себя святыню их возвел.

Грызнув его, пять тысяч лет и доле

Ждала в мученьях первая душа,^[1055]

Чтоб грех избыл другой, по доброй воле.

Спит разум твой, размыслить не спеша,

Что неспроста оно взнеслось так круто,

Таким наметом стебель заверша.

Не будь твое сознание замкнуто,

Как в струи Эльсы,^[1056] в помыслы сует,

Не будь их прелесть – как Пирам для тута,^[1057]

Ты, по наличью этих лишь примет,

Постиг бы нравственно, сколь правосудно

Господь на древо наложил запрет.

Но так как ты, – мне угадать нетрудно, –

Окаменел и потускнел умом

И свет моих речей приемлешь скудно,

Хочу, чтоб ты в себе их нес потом,

Подобно хоть не книге, а картине,

Как жезл приносят с пальмовым листом».^[1058]

И я: «Как оттиск в воске или глине,

Который принял неизменный вид,

Мой разум вашу речь хранит отныне.

Но для чего в такой дали парит

Ваш долгожданный голос, и чем боле

К нему я рвусь, тем дальше он звучит?»

«Чтоб ты постиг, – сказала, – что за школе^[1059]

Ты следовал, и видел, можно ль ей

Познать сокрытое в моем глаголе;

И видел, что до божеских путей

Вам так далеко, как земному краю

До неба, мчащегося всех быстрей».^[1060]

На что я молвил: «Я не вспоминаю,

Чтоб я когда-либо чуждался вас,

И в этом я себя не упрекаю».

Она же: «Если ты на этот раз

Забыл, – и улыбнулась еле зримо, –

То вспомни, как ты Лету пил сейчас;

Как судят об огне по клубам дыма,

Само твое забвенье – приговор

Виновной воле, устремленной мимо.^[1061]

Но говорить с тобою с этих пор

Я буду обнаженными словами,

Чтобы их видеть мог твой грубый взор».

Все ярче, замедленными шагами,

Вступало солнце в полуденный круг,

Который создан нашими глазами,

Когда в пути остановились вдруг, –

Как проводник, который полн сомнений,

Увидев незнакомое вокруг, –

Семь жен у выхода из бледной тени,

Какую в Альпах стелет вдоль ручья

Вязь черных веток и зеленой сени.

Там растекались, – мог бы думать я, –

Тигр и Евфрат из одного истока,

Лениво разлучаясь, как друзья.^[1062]

«О светоч смертных, блещущий высоко,

Что это за раздвоенный поток,

Сам от себя стремящийся далеко?»

На что сказали так^[1063]: «Тебе урок

Подаст Мательда».^[1064] И, путем ответа

Как бы желая отвести упрек,

Прекрасная сказала: «И про это,^[1065]

И про иное с ним я речь вела,

И не могла ее похитить Лета».

И Беатриче: «Больших мыслей мгла,

Ложащихся на память пеленою,

Ему, быть может, ум заволокла.

Но видишь льющуюся там Эвною:

Сведи его и сделай, как всегда,

Угаснувшую силу^[1066] вновь живою».

Как избранные души без труда

Желанное другим желают сами,

Лишь только есть малейшая нужда,

Так, до меня дотронувшись перстами,

Она пошла и на учтивый лад

Сказала Стацию: «Ты следуй с нами».

Не будь, читатель, у меня преград

Писать еще, я бы воспел хоть мало

Питье, чью сладость вечно пить бы рад;

Но так как счет положен изначала^[1067]

Страницам этой кантики второй,

Узда искусства здесь меня сдержала.

Я шел назад,^[1068] священною волной

Воссоздан так, как жизненная сила

Живит растенья зеленью живой,

Чист и достоин посетить светила.^[1069]

Рай