Песнь третья

Первое небо – Луна (продолжение) – Нарушители обета

То солнце, что зажгло мне грудь любовью,

Открыло мне прекрасной правды лик,

Прибегнув к доводам и прекословью;

И, торопясь признать, что я постиг

И убежден, я, сколько подобало,

Лицо для речи поднял в тот же миг.

Но предо мной видение предстало

И к созерцанью так меня влекло,

Что речь забылась и не прозвучала.

Как чистое, прозрачное стекло

Иль ясных вод спокойное теченье,

Где дно от глаз неглубоко ушло,

Нам возвращают наше отраженье

Столь бледным, что жемчужину скорей

На белизне чела отыщет зренье, –

Такой увидел я чреду теней,

Беседы ждавших; тут я обманулся

Иначе, чем влюбившийся в ручей.^[1110]

Как только взором я до них коснулся,

Я счел их отраженьем лиц людских

И, чтоб взглянуть, кто это, обернулся;

Вперив глаза в ничто, я вверил их

Вновь свету милой спутницы; с улыбкой,

Она пылала глубью глаз святых.

«Что я смеюсь над детскою ошибкой, –

Она сказала, – странного в том нет:

Не доверяясь правде мыслью зыбкой,

Ты вновь пустому обращен вослед.

Твой взор живые сущности встречает:

Здесь место тех, кто преступил обет.

Спроси их, слушай, верь; их утоляет

Свет вечной правды, и ни шагу он

Им от себя ступить не позволяет».

И я, к одной из теней обращен,

Чья жажда говорить была мне зрима,

Сказал, как тот, кто хочет и смущен:

«Блаженная душа, ты, что, хранима

Всевечным светом, знаешь благодать,

Чья сладость лишь вкусившим постижима,

Я был бы счастлив от тебя узнать,

Как ты зовешься и о вашей доле».

Та, с ясным взором, рада отвечать:

«У нас любовь ничьей правдивой воле

Дверь не замкнет, уподобляясь той,

Что ждет подобных при своем престоле.^[1111]

Была я в мире девственной сестрой;

И, в память заглянув проникновенно,

Под большею моею красотой

Пиккарду^[1112] ты узнаешь, несомненно.

Среди блаженных этих вкруг меня

Я в самой медленной из сфер блаженна.

Желанья наши, нас воспламеня

Служеньем воле духа пресвятого,

Ликуют здесь, его завет храня.

И наш удел, столь низменней иного,

Нам дан за то, что нами был забыт

Земной обет и не блюлся сурово».

И я на то: «Ваш небывалый вид

Блистает так божественно и чудно,

Что он с начальным обликом не слит.

Здесь память мне могла служить лишь скудно;

Но помощь мне твои слова несут,

И мне узнать тебя теперь нетрудно.

Но расскажи: вы все, кто счастлив тут,

Взыскуете ли высшего предела,

Где больший кругозор и дружба ждут?»

С другими улыбаясь, тень глядела

И, радостно откликнувшись потом,

Как бы любовью первой пламенела:^[1113]

«Брат, нашу волю утолил во всем

Закон любви, лишь то желать велящей,

Что есть у нас, не мысля об ином.

Когда б мы славы восхотели вящей,

Пришлось бы нашу волю разлучить

С верховной волей, нас внизу держащей, –

Чего не может в этих сферах быть,

Раз пребывать в любви для нас necesse^[1114]

И если смысл ее установить.

Ведь тем-то и блаженно наше esse,^[1115]

Что божья воля руководит им

И наша с нею не в противовесе.

И так как в этом царстве мы стоим

По ступеням, то счастливы народы

И царь, чью волю вольно мы вершим;

Она – наш мир; она – морские воды,

Куда течет все, что творит она,

И все, что создано трудом природы».

Тут я постиг, что всякая страна

На небе – Рай, хоть в разной мере, ибо

Неравно милостью орошена.

Но как, из блюд вкусив какого-либо,

Мы следующих просим иногда,

За съеденное говоря спасибо,

Так поступил и молвил я тогда,

Дабы услышать, на какой же ткани

Ее челнок не довершил труда.

«Жену высокой жизни и деяний,^[1116] –

Она в ответ, – покоит вышний град.

Те, кто ее не бросил одеяний,

До самой смерти бодрствуют и спят

Близ жениха, который всем обетам,

Ему с любовью принесенным, рад.

Я, вслед за ней, наскучив рано светом,

В ее одежды тело облекла,

Быть верной обещав ее заветам.

Но люди, в жажде не добра, а зла,

Меня лишили тихой сени веры,

И знает бог, чем жизнь моя была.

А этот блеск, как бы превыше меры,

Что вправо от меня тебе предстал,

Пылая всем сияньем нашей сферы,

Внимая мне, и о себе внимал:

С ее чела, как и со мной то было,

Сорвали тень священных покрывал.

Когда ее вернула миру сила,

В обиду ей и оскорбив алтарь, –

Она покровов сердца не сложила.

То свет Костанцы, столь великой встарь,

Кем от второго вихря, к свевской славе,

Рожден был третий вихрь, последний царь».^[1117]

Так молвила, потом запела «Ave,

Maria»,^[1118] исчезая под напев,

Как тонет груз и словно тает въяве.

Мой взор, вослед ей пристально смотрев,

Насколько можно было, с ней простился,

И, к цели больших дум его воздев,

Я к Беатриче снова обратился;

Но мне она в глаза сверкнула так,

Что взгляд сперва, не выдержав, смутился;

И новый мой вопрос замедлил шаг.