Песнь тридцать вторая

Земной Рай – Древо познания

Мои глаза так алчно утоляли

Десятилетней жажды^[1024] жгучий зной,

Что все другие чувства мертвы стали;

Взор здесь и там был огражден стеной

Невнятия, влекомый неуклонно

В былую сеть улыбкой неземной;

Но влево отклонился принужденно,

Когда из уст богинь,^[1025] стоявших там,

Раздалось слово: «Слишком напряженно!»

Упадок зренья, свойственный глазам,

В которых солнце свеже отразилось,

Меня на время приобщил к слепцам;

Когда же с малым зренье вновь сроднилось

(Я молвлю «с малым», мысля о большом,

С которым ощущенье разлучилось),

Я видел – вправо повернув плечом,

Святое войско шло стезей возвратной,^[1026]

С седмицей свеч и с солнцем пред челом.

Как, оградив себя щитами, ратный

Заходит строй, за стягом идя вспять,

Пока порядок не создаст обратный, –

Так стран небесных головная рать

Вся перед нами прежде растянулась,

Чем колесница стала загибать.

Из женщин каждая к оси вернулась,

И благодатный груз повлек Грифон,

Но ни перо на нем не шелохнулось.

Та, кем я был сквозь воду проведен,

И я, и Стаций шли с руки, где круче

Колесный след в загибе закруглен.

Так, через лес, пустынный и дремучий

С тех пор, как змею женщина вняла,

Мы шли под голос ангельских созвучий.

Насколько трижды пролетит стрела,

Настолько удалясь, мы шаг прервали,

И Беатриче на землю сошла.

Тогда «Адам!» все тихо пророптали

И обступили древо, чьих ветвей

Ни листья, ни цветы не украшали.^[1027]

Его намет, чем выше, тем мощней

И вправо расширявшийся, и влево,

Дивил бы индов высотой своей.

«Хвала тебе, Грифон, за то, что древа

Не ранишь клювом;^[1028] вкус отраден в нем,

Но горькие терзанья терпит чрево», –

Вскричали прочие, обстав кругом

Могучий ствол; и Зверь двоерожденный:

«Так семя всякой правды соблюдем».

И, к дышлу колесницы обращенный,

Он к сирой ветви сам его привлек,

Связав их вязью, из нее сплетенной.^[1029]

Как наши поросли, когда поток

Большого света смешан с тем, который

Вслед за ельцом небесным ждет свой срок,^[1030]

Пестро рядятся в свежие уборы,

Пока еще не под другой звездой

Коней для Солнца запрягают Оры, –

Так в цвет, светлей фиалки полевой

И гуще розы, облеклось растенье,

Где прежде каждый сук был неживой.

Я не постиг нездешнее хваленье,

Которое весь сонм их возгласил,

И не дослушал до конца их пенье.

Умей я начертать, как усыпил

Сказ о Сиринге очи стражу злому,^[1031]

Который бденье дорого купил,

Я, подражая образцу такому,

Живописал бы, как ввергался в сон;

Но пусть искуснейший опишет дрему.

А я скажу, как я был пробужден

И полог сна раздрали блеск мгновенный

И возглас: «Встань же! Чем ты усыплен?»^[1032]

Как, цвет увидев яблони священной,

Чьим брачным пиром небеса полны

И чьи плоды бесплотным вожделенны,

Петр, Иоанн и Яков, сражены

Бесчувствием, очнулись от глагола,

Который разрушал и глубже сны,

И видели, что лишена их школа

Уже и Моисея, и Ильи,

И на учителе другая стола,^[1033] –

Так я очнулся, в смутном забытьи

Увидев над собой при этом кличе

Ту, что вдоль струй вела шаги мои.

В смятенье, я сказал: «Где Беатриче?»

И та: «Она воссела у корней

Листвы, обретшей новое величье.

Взгляни на круг приблизившихся к ней;

Другие ввысь восходят^[1034] за Грифоном,

И песня их и глубже, и звучней».

Звенела ль эта речь дальнейшим звоном,

Не знаю, ибо мне была видна

Та, что мой слух заставила заслоном.

Она сидела на земле, одна,

Как если б воз, который Зверь двучастный

Связал с растеньем, стерегла она.

Окрест нее смыкали круг прекрасный

Семь нимф,^[1035] держа огней священный строй,

Над коим Австр и Аквилон^[1036] не властны.

«Ты здесь на краткий срок в сени лесной,

Дабы затем навек, средь граждан Рима,

Где римлянин – Христос, пребыть со мной.

Для пользы мира, где добро гонимо,

Смотри на колесницу и потом

Все опиши, что взору было зримо».^[1037]

Так Беатриче; я же, весь во всем

К стопам ее велений преклоненный,

Воззрел послушно взором и умом.

Не падает столь быстро устремленный

Огонь из тучи плотной, чьи пласты

Скопились в сфере самой отдаленной,

Как птица Дия пала с высоты

Вдоль дерева, кору его терзая,

А не одну лишь зелень и цветы,

И, в колесницу мощно ударяя,

Ее качнула; так, с боков хлеща,

Раскачивает судно зыбь морская.^[1038]

Потом я видел, как, вскочить ища,

Кралась лиса к повозке величавой,

Без доброй снеди до костей тоща.

Но, услыхав, какой постыдной славой

Ее моя корила госпожа,

Она умчала остов худощавый.^[1039]

Потом, я видел, прежний путь держа,

Орел спустился к колеснице снова

И оперил ее, над ней кружа.^[1040]

Как бы из сердца, горестью больного,

С небес нисшедший голос произнес:

«О челн мой, полный бремени дурного!»

Потом земля разверзлась меж колес,

И видел я, как вышел из провала

Дракон, хвостом пронзая снизу воз;

Он, как оса, вбирающая жало,

Согнул зловредный хвост и за собой

Увлек часть днища, утоленный мало.

Остаток, словно тучный луг – травой,

Оделся перьями, во имя цели,

Быть может, даже здравой и благой,

Подаренными, и они одели

И дышло, и колеса по бокам,

Так, что уста вздохнуть бы не успели.^[1041]

Преображенный так, священный храм

Явил семь глав над опереньем птичьим:

Вдоль дышла – три, четыре – по углам.

Три первые уподоблялись бычьим,

У прочих был единый рог в челе;

В мир не являлся зверь, странней обличьем.^[1042]

Уверенно, как башня на скале,

На нем блудница наглая сидела,

Кругом глазами рыща по земле;

С ней рядом стал гигант, чтобы не смела

Ничья рука похитить этот клад;

И оба целовались то и дело.^[1043]

Едва она живой и жадный взгляд

Ко мне метнула, друг ее сердитый

Ее стегнул от головы до пят.

Потом, исполнен злобы ядовитой,

Он отвязал чудовище и в лес

Его повлек, где, как щитом укрытый,

С блудницей зверь невиданный исчез.^[1044]