Глава 6. — Как обычно, мистер Крэнмер?

— Как обычно, мистер Крэнмер?

— Да, пожалуйста, Том.

— Я так полагаю, сэр, что теперь вы ждете избра­ния вас со дня на день почетным гражданином?

— Спасибо, Том, но я могу подождать с этим несколько лет, и мне нравится это делать.

Смех, в котором и я принимаю участие, потому что это наша дежурная шутка каждую вторую пятницу месяца, когда я покупаю билет до Паддингтонского вокзала и занимаю свое место на платформе среди отъезжающих в Лондон. И, если бы сегодня была обычная пятница, я пофантазировал бы немного, пред­ставив себе, что я еще на службе. В хорошие дни Эмма игриво поправила бы мой галстук и лакцаны моего пиджака и пожелала бы «удачного дня в офисе, ми­лый», прежде чем подарить мне последний, восхити­тельный, бесстыдно откровенный поцелуй. А в плохие дни она следила за моим отъездом из темноты своего окна на втором этаже, не подозревая, вероятно, что и я наблюдаю за ней в боковое зеркало моего «санбима», но зная, что на весь день я оставляю ее наедине с ее пишущей машинкой, ее телефоном и ее Ларри в трид­цати милях по шоссе.

Но в это утро я чувствовал, что вместо люби­тельских глаз Эммы в мою спину упирается взгляд профессионала слежки. Обмениваясь парой пустых фраз с обедневшим баронетом, известным в округе под именем «бедолага Перси», унаследовавшим про­цветающую машиностроительную фирму и ухитрив, шимся довести ее до полного разорения, а теперь зарабатывавшим себе на хлеб в качестве страхового агента, я краем глаза видел, что силуэт билетного кассира Тома за окном его кассы направился к те­лефону, где Том некоторое время говорил в трубку, повернувшись ко мне спиной. А когда поезд тронул­ся от перрона, я увидел мужчину в сельской шапоч­ке и плаще, ревниво махавшего рукой женщине в нескольких рядах передо мной, которая не обращала на него ни малейшего внимания. Это был тот самый мужчина, который следовал за мной в своем фурго­не «бедфорд» от самого перекрестка возле моего дома.

На глазок я отнес Тома к полиции, а шапочку и плащ — к Манслоу. Удачи вам, ребята, подумал я. Пусть все, кому это интересно, знают, что в эту пят­ницу, как и всегда, Тим Крэнмер отправился по своим обычным делам.

На мне мой синий костюм в мелкую полоску. Ничего не могу с собой поделать, но в одежде я всегда приноравливаюсь к людям, На встречу с которыми иду. Если мне предстоит визит к викарию, на мне твидовый костюм, а смотреть матч в крикет я отправ­ляюсь в куртке и спортивном галстуке. И, если мне после кошмарных четырехдневных реинкарнаций в моей голове предстоит присутствовать на происходя­щем два раза в месяц собрании распорядителей Уэль­ского городского и сельского треста имени Чарльза Лавендера, обслуживаемого банковским домом «Братья Прингл» с Трэднидл-стрит, я и сам не могу не выгля­деть немного банкиром. Банкиром я выгляжу, заходя и садясь в поезд, и просматривая финансовые страницы моей газеты, и садясь в ожидающую меня под вели­колепными арками Брюнеля служебную машину, и здороваясь со швейцаром на пороге банка Принглов, и бросая взгляд на отражение в стекле банковской двери того самого незанятого такси, которое с пога­шенным зеленым огоньком следовало за нами от Прэд-стрит.

— Мистер Крэнмер, приве-ет, как славно ви-идеть вас сно-ова, — на образцовом кокни пропищала мне Пандора, ленивая секретарша Джейми, когда я вошел в обставленную кожаной мебелью в эдвардианском стиле приемную, где хозяйкой была она.

— Разрази меня гром, Тим! — воскликнул Джейми Прингл, шестнадцать стонов [13] мускулов в полосатой рубашке и бордовых подтяжках, до боли сжимая мою кисть. — И не говори мне, что на дворе уже пятница, ха-ха-ха!

Прингл — придурок, шепчет мне на ухо Ларри, всегда был, есть сейчас и всегда будет. Аминь.

Подобно своей собственной тени в комнату вплы­вает Монти. У него болтающийся на нем черный жилет, широкие конторские нарукавники и стойкий запах сигарет, которые ему не разрешают курить на этаже, занимаемом партнерами. Монти ведет счета и ежеквартально оплачивает наши расходы чеками, ко­торые подписывает Джейми.

После него появляется Пол Лавендер, у которого, все еще дрожат руки после полной невероятных опас­ностей поездки на «роллс-ройсе» с Маунт-стрит сюда. Пол по-кошачьи хитер, справедлив, ему семьдесят, и он очень медленно передвигается в своих мягких мо­касинах с болтающимися кисточками. Его отец, наш меценат, начинал жизнь школьным учителем в Лландадно, основал сеть гостиниц и продал ее за сто мил­лионов фунтов.

После Пола появляются Долли и Юнис, две сестры и две старые девы. У Долли брошка в виде алмазного скакуна. Много лет назад лошадь Долли выиграла дерби, так Долли, во всяком случае, утверждает, хотя Юнис клянется, что у Долли никогда не было никого крупнее перекормленного мопса.

После них снова приходит Генри, семейный адво­кат Лавендеров. Именно благодаря Генри мы встреча­емся так часто. Но кто не стал бы поступать так же при гонорарах по четыреста фунтов в час?

— «Плонк» все еще идет вверх? — с сомнением спрашивает он во время нашего рукопожатия.

— Да, спасибо. И довольно резво.

— А с дешевыми акциями «Фрога» ты еще не погорел? Я, наверное, читаю не те газеты.

— Боюсь, не те, Генри, — отвечаю я.

Мы сидим вокруг знаменитого стола заседаний Принглов. Перед каждым из нас один экземпляр про­токола предыдущего заседания, один экземпляр фи­нансового отчета и одна чашка веджвудского костного фарфора со сладким бисквитом на отдельном блюдеч­ке. Пандора разливает чай. Пол опер свой подбородок о бескровную ладонь и закрыл глаза.

Джейми, наш председатель, готов начать. Его ку­лачищи, которые тридцать лет назад выдирали скольз­кий от грязи мяч из бурлящей свалки регбистов, те­перь бережно опускаются на хрупкие золоченые очки с полукруглыми стеклами и водворяют их дужки сна­чала за одно ухо, потом за другое. Рынок, говорит Джейми, переживает депрессию. Он винит в ней иностранцев.

— А что вы хотите, если ваши немцы отказываются понизить свои учетные ставки, если ваша иена вот-вот прошибет потолок, а ваши прибыли Хай-стрит вот-вот прошибут пол. — Он с искренним изумлением огля­дывается вокруг, словно недоумевая, откуда перед ним эта аудитория. — Боюсь, что наших британских пар­ней что-нибудь таки пришибет.

Потом он делает кивок Генри, и тот с устрашающими щелчками расстегивает обе застежки своей пластмассовой папки и зачитывает нам свой нескон­чаемый отчет:

— Обсуждение с местными властями вопроса о поставках спортивного оборудования в города наших центральных графств происходит с медлительностью, которой следовало ожидать от чиновников местных властей, Джейми…

— Предложение треста об увеличении количества детских коек в клинике имена Лавендера для рожениц не может быть осуществлено без выделения трестом дополнительных средств на содержание персонала. В настоящее время таких средств нет, Джейми…

— Наше предложение о создании передвижной библиотеки для обслуживания детей в районах с пони­женной грамотностью наталкивается на политические возражения со стороны местных муниципалитетов, утверждающих, что, с одной стороны, идея бесплатных библиотек уже отошла в прошлое, а с другой стороны, что подбор книг для таких библиотек должен осущес­твляться образовательными учреждениями графств, Джейми…

— Проклятые ублюдки! — взорвалась Юнис. Обыч­но это с ней происходит примерно на этой стадии заседания. — Наш отец перевернулся бы в гробу! — громыхает она с заметным валлийским акцентом. — Бесплатные книги для невежд? Да это коммунизм средь бела дня!

В равной мере яростно Долли возражает. Она чаще всего возражает:

— Это наглая ложь, Юнис Лавендер. Наш отец встал бы из гроба и аплодировал бы обеими руками. О детях он молился в своей последней молитве. Он любил нас, правда ведь, Полли?

Но Пол в своем Уэльсе. Его глаза еще закрыты, а на губах загадочная улыбка.

Джейми Прингл ловко пасует мяч мне:

— Тим, ты что-то сегодня притих. У тебя есть соображения?

На этот раз мое дипломатическое искусство изме­няет мне. В другой день я быстренько придумал бы для него отвлекающую тему: поторопил бы Генри в его переговорах с городскими властями или выразил бы недоумение по поводу административных расходов Прингла, которые были единственным пунктом отче­та, где наблюдался рост. Но этим утром в голове у меня был только Ларри. В какую сторону стола я ни посмотрел бы, в любом из пустых кресел я видел его в моем сером костюме, который он мне так и не вернул, рассказывающим нам что-то о своем приятеле из Гулля.

— Монти. Твоя подача, — распорядился Джейми.

Монти солидно прокашлялся, достал из лежавшей пред ним стопки лист и доложил нам о подлежащих распределению доходах. Однако, увы, за вычетом на­логов, расходов и всевозможных выплат к следующему заседанию не оказалось никаких доходов, которые можно было бы распределить. Даже банковский дом Принглов не придумал способа, как распределить ни­что среди бедняков и нуждающихся Уэльса, как то предусмотрено Законом о полномочиях территорий или какими там еще законами.

У нас обед. Только это я знаю. В отделанном деревянными панелями зале, где мы всегда обедаем. Нас обслуживает миссис Питерс в белых перчатках, и мы уже осушили пару двухлитровых бутылок «Шваль Блан» 1955 года, которыми трест предусмот­рительно запасся двадцать лет назад для поддержа­ния сил своих усталых руководителей. Слава Богу, в моей памяти не сохранилось почти ничего от наше­го кошмарного разговора. Долли ненавидит черно­мазых, это я запомнил. Юнис, напротив, находила их милашками. Монти считал, что им было хорошо и в Африке. Пол сохранял на лице улыбку мандари­на. Роскошные корабельные часы, по традиции от­считывавшие время банкирского дома Принглов, громогласно радовались нашим успехам. В половине третьего Долли и Юнис с красными лицами шумно выкатились из-за стола. К трем Пол вспомнил, что ему надо что-то сделать или куда-то пойти, а может быть, с кем-то встретиться. Он решил, что это, ско­рее всего, был его парикмахер. Генри и Монти пос­ледовали за ним, причем Генри шептал ему на ухо свои драгоценные советы стоимостью четыреста фун­тов в час, а Монти страстно мечтал о первой сига­рете из числа очень многих, которые вернут его к жизни.

Джейми и я задумчиво сидим втроем с графином портвейна фирмы.

— Да, славно, черт побери, — глубокомысленно говорит Джейми. — Да. Ну что ж. Выпьем. За нас.

Через минуту, если я не сделаю ничего, чтобы остановить его, он углубится в величайшие загадки нашего времени: откуда у женщин столько нахальства, куда делась прибыль от нефтедобычи в Северном мо­ре — он серьезно опасается, что пошла на пособия безработным, или каким славным занятием было бан­ковское дело до того, как его погубили компьютеры. А еще ровно через тридцать минут Пандора просунет в дверь свою голову, как киска из ролика, рекламирую­щего кошачьи консервы, и промяукает, что до конца дня и недели у мистера Джейми еще одна деловая встреча, что в переводе с языка банкирского дома Принглов на английский будет означать: «Шофер ждет, чтобы отвезти тебя в аэропорт, где готов самолет, который доставит тебя в гольф-клуб Сент-Эндрюса» или: «Ты обещал на уик-энд повезти меня в Довиль».

Я справляюсь о здоровье Генриетты, жены Джей­ми. Я всегда справляюсь и отступать от ритуала не осмеливаюсь и в этот раз.

— Спасибо, Генриетта здорова как бык, — отмахи­вается Джейми. — Хант умоляет ее остаться еще, но старая клуша не уверена, что захочет. Сказать тебе по правде, этот отдых в Антибе — чертовски утомитель­ное дело.

Я справляюсь о детях.

— С бандитами все в порядке, Тим, спасибо. Мар­кус — капитан пятерки скаутов, а Пенни выходит в свет следующей весной. Это не настоящий выход в свет, конечно, все совсем не так, как в наше время. Но все же это лучше, чем совсем ничего, — добавляет он, задумчиво глядя на список Принглов, Павших в Двух Мировых Войнах, за моей спиной.

Я спрашиваю его, видел ли он кого-нибудь из наших в последнее время. Под нашими мы подразуме­ваем оксфордских. После эркерного зала ресторана Брудла никого, отвечает он. Я спрашиваю, кто там был. Мне требуется еще пара наводящих вопросов, прежде чем он, как будто по собственной инициативе, заводит речь о Ларри. На самом деле особого искусст­ва от меня и не потребовалось, потому что, когда в нашем возрасте разговор заходит о старых друзьях, он у нас непременно рано или поздно переходит на Лар­ри.

— Парень из ряда вон, — со свойственной ему абсолютной уверенностью говорит Джейми. — Умни­ца, талант, очаровашка. Приличное христианское про­исхождение, отец — видный деятель церкви и все такое. Но без устойчивости. А в жизни, если у тебе нет устойчивости, у тебя нет ничего. Одну неделю розо­вый, на следующую от этого открещивается. На этот раз открещивался насовсем. Краснопузые теперь все заделались капиталистами.

— Похуже гребаных янки… — А потом, слишком легко, словно мой ангел-хранитель шепнул ему на ухо: — А совсем недавно нанес мне визит. Слегка в растрепанных чувствах, подумал я тогда. Слегка вороватый. Я думаю, понял, что ставил не на тех. Да оНо и понятно, если подумать.

Я разразился смехом:

— Джейми, уж не хочешь ли ты сказать, что Лари пошел в бизнесмены? Это было бы уж слишком.

Но Джейми, который мог заржать в любой момент без причины — и обычно без чувства юмора, — на этот раз только долил себе портвейна и стал изъясняться еще высокопарнее.

— Сказать по правде, я не знаю, куда он пошел. Не мое это дело. Но что не в простые бизнесмены, это точно. Если ты спросишь меня, то красноречия в нем было больше, чем требовал случай, — туманно доба­вил он, с таким видом пододвигая ко мне графин, словно хотел избавиться от него навсегда. — И развяз­ности тоже, если говорить по правде.

— Боже мой.

— И этакое гипертрофированное представление о себе. — Возмущенный глоток портвейна. — И слегка перекомпенсация. Всякая галиматья о нашем долге помочь недавно освободившимся странам встать на ноги, исправить старые несправедливости, установить нормы общественной морали. Спросил меня, не соби­раюсь ли я перейти на ту сторону. Постой, парень, сказал я, не скачи так быстро. Уж не один ли ты из тех, кто таскал Советам каштаны из огня? Если ты позволишь мне так выразиться, ты слегка загнал меня в угол. Слегка удивил. Ошарашил.

Я наклонился вперед, всем своим видом показывая Джейми, что я весь внимание. Я изобразил на своем лице выражение зачарованности, подобострастия и недоверия. Все мое тело говорило о желании выта­щить наконец эту проклятую историю из его заскоруз­лых мозгов. Ну же, давай, Джейми. Это потрясающе. Давай дальше.

— Мой единственный долг — это долг перед этим домом, сказал я ему. Но он не стал меня слушать. Я всегда считал его интеллектуальным парнем. Но какой ты, к черту, интеллектуал, если не научился слушать других? Он смотрел сквозь меня, как сквозь стенку. Обозвал меня страусом. А я не страус, я продолжатель семейной традиции. Искренний и убежденный.

— Но какого черта ему было нужно от тебя, Джейми? Завербовать братьев Прингл в студенческое брат­ство Оксфордского университета?

В моей голове мелькнула мысль, что это, возмож­но, не такая уж плохая идея, но мое лицо, если только оно справлялось со своими обязанностями, выражало лишь искреннее сочувствие Джейми, ставшему объек­том таких гнусных домогательств.

После полуминутного молчания он собрал в кулак все свои интеллектуальные ресурсы:

— Советская компартия приватизируется, так?

— Так.

— В этом все и дело. Распродажа партийной соб­ственности. Зданий. Домов отдыха, контор, автома­шин, спортивных дворцов, школ, больниц, иностран­ных посольств, земельных участков, бесценных кар­тин, Фаберже и черт знает чего еще. Добра на милли­арды долларов. Чувствуешь, чем пахнет?

— Чувствую. «Россия навынос». Тайно это нача­лось еще при Горбачеве, а сейчас уже никто никого не стесняется.

— Каким боком Ларри влез в это дело, пусть гадает, кому интересно. Рад сказать, что братья Прингл не имеют к нему никакого отношения. — Еще один гигантский глоток портвейна. — И не хотят иметь. Спасибо, этого дерьма мы и мизинцем не коснемся. Кушайте сами.

— Но, Джейми, — хотя мое время истекало, я продолжал делать вид, что заинтригован настолько, что не в состоянии произнести ни слова. — Но Джиммини, — это была его оксфордская кличка, — что он просил тебя сделать? Купить Кремль? Мне жутко интересно.

Налившиеся кровью глаза Джейми снова остано­вились на доске почета его компании.

— Ты все еще работаешь на своих прежних хозяев?

Я колебался и медлил с ответом. Когда-то Джейми подал заявление с просьбой принять его в нашу орга­низацию, но получил отказ. С тех пор он время от времени поставлял нам сведения, которые мы обычно уже и в более полном виде имели из других источни­ков. Продолжает ли он восхищаться нашими тайными делами или уже осуждает их? Скажет ли он мне боль­ше, если я отвечу да? Я выбрал средний путь.

— Только время от времени, Джейми. Ничего об­ременительного. Послушай, не заставляй меня уми­рать от любопытства. Что затеял Ларри?

Пауза без дополнительной порции портвейна и гримас.

— Ну?

— Он сделал два захода. Пару лет назад он позво­нил мне, наговорил кучу всяких слов про то, что хочет вложить в мое дело, если я соглашусь, порядочный кусочек в несколько миллионов, что все будет сделкой старых друзей и что он зайдет повидать меня, когда в следующий раз будет в Лондоне. Все оказалось пустым трепом.

— А второй заход? Когда он был?

Я не знал, на что напирать больше: на что или на когда. Но Джейми решил за меня.

— Ларри Петтифер задумал следующее, — объявил он громким и торжественным голосом, — Ларри Пет­тифер заявил, что он уполномочен неким бывшим советским государственным учреждением, название которого не упоминается… — поправка: некоторыми сотрудниками этого учреждения, имена которых так­ же не называются, — вступить в переговоры с настоящей банковской фирмой по поводу возможности от­крытия этой фирмой счета — ряда счетов, офшорных, разумеется, посредством которых настоящая фирма будет получать значительные суммы в твердой валюте из неназванных источников, — фактически будет дер­жать упомянутые суммы на анонимной основе и осу­ществлять определенные выплаты в соответствии с инструкциями, которые настоящей фирме будут пере­давать неназванные лица, сопровождая их паролем или письменным подтверждением, которые должны будут совпасть с паролем или формой письменного распоряжения, предоставленными заранее настоящей фирме. Выплаты будут значительными, но никогда не будут превосходить текущего счета, а кредит никогда не будет запрашиваться.

Монолог Джейми раскручивался со скоростью все­го пятнадцати оборотов в минуту, а корабельные часы неумолимо показывали, что времени осталось только девять минут.

— И это были большие суммы? Я хочу сказать, большие по банковским меркам? Какие цифры называл Ларри?

Джейми снова проконсультировался со списком за моей спиной.

— Если ты думаешь о порядке величин, которые некоторые из попечителей и их советники обсуждали сегодня утром, то я думаю, ты не очень далек от истины.

— Тридцать миллионов фунтов? Какого черта они собрались купить? Откуда у них такие деньги? Ведь это порядочный кусок, не так ли? Даже для тебя, не говоря уж обо мне! Что он затевает? Я просто ошара­шен.

— Отмывание денег, вот что это такое. Я чувствую, что мне пришлось бы действовать по их инструкции и не совать нос в их дела. У него на севере какой-то партнер, с которым он собирался вести дела. Что-то вроде совместного распоряжения определенными сум­мами. Темные делишки.

Мое время подходило к концу. Его тоже.

— Где, он сказал, на севере?

— Не понял?

— Ты сказал, что у него на севере приятель.

— В Макклсфилде. Партнер в Макклсфилде. А может быть, в Манчестере. Нет, в Макклсфилде. У меня там была девица. Синди. Занималась торговлей шелком. Шелковая Синди.

— Но где же, черт его побери, Ларри взял тридцать миллионов? Ладно, это не его деньги, но ведь они чьи-то!

Пауза. Подсчет. Молитва. Улыбка.

— Мафии, — прорычал Джейми. — Разве не так их там зовут? Враждующие мафии. Газеты полны стать­ями о них.

Он качает головой и бормочет себе под нос что-то вроде «его дело».

— И что же ты сделал? — спросил я, изо всех сил стараясь придать своему голосу оттенок удивленной заинтересованности. — Сообщил своим партнерам? Послал его ко всем чертям?

Корабельные часы тикают, подобно бомбе с часо­вым механизмом, но, к моему отчаянию, Джейми не произносит ни слова. А потом вдруг начинает нетер­пеливо извергать фразы, как будто это я заставил его ждать:

— Видишь ли, в таких ситуациях людей не посыла­ют ко всем чертям. Для них дают обеды. Беседуют с ними о старых временах. Говорят им, что надо по­думать, посоветоваться с правлением. Я сказал им, что у нас возникли проблемы, частично практические, частично этические. Сказал, что было бы чудесно, если бы они сообщили мне, кто их клиент, в какое дело он собирается вкладывать деньги и каков будет их статус с точки зрения налогообложения. Что было бы полезно некоторое официальное подтверждение. Я предложил, чтобы они предприняли некоторые шаги через посредство министерства иностранных дел — на достаточно высоком уровне, конечно. У них оказалась некая бумага из советского посольства в Лондоне. Подписанная каким-то чиновником. Не послом. Воз­можно, это была подделка, а возможно, нет. Никто этого просто не мог сказать.

Он исследовал клеймо на обратной стороне своей чайной ложки и сравнил его с клеймом ложки с сосед­него места.

— Разрозненный сервиз, — пробормотал он. — Возмутительно.

Он был просто убит.

— Невероятно, как это могло случиться? Надо будет спросить мамашу Питерс. Невероятная халат­ность.

Ты сказал «они», Джейми?

Прости, старина, ты что-то сказал? Я положил ладонь на его рукав.

— Извини меня, Джейми, я, может быть, ослышал­ся, но мне показалось, что ты сказал «они». Ты хотел сказать, что Ларри пришел не один? Мне кажется, что я не совсем тебя понял.

— Правильно, они. — Он все еще изучал ложки.

Мои мысли бешено скакали. Чечеев? Партнер из Макклсфидда? Или приятель Ларри из Гуллъского университета?

К моему удивлению, Джейми улыбнулся снисходи­тельной и очень сальной улыбкой.

— Петтифер привел помощницу. Куколку, так я назвал бы ее. Он сказал, что эта помощница будет его посредником. Все детали будут ее делом. Ларри в арифметике не силен, но эта девочка была просто зубр. Когда дело доходило до цифр, Ларри ей в под­метки не годился.

Я был немало удивлен. Наверняка удивлен, потому что весело хихикнул, хотя внутри у меня все напряг­лось в тревоге.

— Ладно, Джейми, если хочешь, я угадаю, кто она была. Это была русская, и на валенках у нее был снег.

Его снисходительная улыбка так и осталась на месте. Возмутительные ложки он наконец положил на стол.

— Не угадал. Приличная английская девушка, на­сколько я могу судить. Прилично одета. По-английски говорит, как лорды или вот как мы с тобой. Я не удивился бы, если бы она оказалась движущей силой всей этой затеи. Если бы она пришла ко мне просить­ся на работу — взял бы не задумываясь.

— Хорошенькая?

— Нет. Не хорошенькая. Красавица. Ей-Богу, я ред­ко употребляю это слово. Почему она связалась с таким дерьмом, как Петтифер, одному Богу известно. — Тут он сел на своего любимого конька. — За такую фигуру полжизни не жалко. Маленькая красивая попка. Ноги — прямо из шеи. Она сидела тут передо мной и устроила мне из них феерическое представление.

Тут он ударился в философию:

— Одна из самых больших загадок жизни, Тим, и я наблюдаю такое снова и снова. Хорошенькая дев­чонка может иметь кого захочет. И кого же она выби­рает? Самое что ни на есть дерьмо. Ставлю фунт против пенни, что Петтифер колотит ее. А ей, навер­ное, это нравится. Мазохистка. Совсем как моя своя­ченица Анджи. Денег куры не клюют, красавица писа­ная, а переходит от одного дерьма к другому. И обра­щаются они с ней так, что удивительно, как у нее еще все зубы целы.

— Она назвала себя?

— Салли. Салли не помню как дальше. — Один из углов его рта опустился в отвратительной ухмылке. — Иссиня-черные волосы зашпилены на макушке, так и ждут, что ты распустишь их. Моя слабость, обожаю черные волосы. В них вся женственность. Потрясаю­ще.

Я ничего не видел, ничего не слышал, ничего не чувствовал. Я действовал, как автомат, собирая и ре­гистрируя сведения. Только это, а Джейми, печальный и старый, кивал мне и глотал свой портвейн.

— После этого что-нибудь слышал о нем?

Ни звука. И о ней тоже. Думаю, они поняли намек. Нам уже случалось указывать на дверь уголов­никам. И их девкам.

Корабельные часы давали мне еще пять минут.

— Ты направил их к кому-нибудь? Скажем, намек­нул, куда они могли бы обратиться?

Страшная гримаса, из последних запасов.

— Мы в «Братьях Прингл» не очень сведущи в таких делах. Это больше по части отдела полиции, занимающегося финансовыми мошенничествами. Там сразу подыскали бы адресок.

Перед своим предпоследним вопросом я изобразил дурацкую улыбку, отражающую, кроме того, мои дру­жеские чувства и мое восхищение портвейном.

— А тебе не пришло в голову, Джейми, когда он ушел — или они ушли, — снять трубку, набрать номер тех, на кого я работал, и намекнуть им про Ларри? Теперь, когда я больше у них не работаю… Про Лари и его девочку?

Глаза Джейми Прингла смотрели на меня с бычьим гневом.

— Настучать на Ларри? И как у тебя язык повер­нулся? Я же банкир. Вот если бы он придушил свою дорогую мамашу и бросил ее в ванну с кислотой, тогда, я думаю, мне было бы простительно снять труб­ку и кое-кому позвонить. Но когда однокашник приходит ко мне, чтобы обсудить финансовое предложе­ние, пусть даже такое, от которого за милю несет мошенничеством, то это тот случай, когда я связан клятвой абсолютного и полного молчания. Вот если ты захочешь сообщить им, то это будет твое дело. Налей себе.

Моя цель была почти достигнута. Оставался только один страшный барьер. Наверное, это мой внутрен­ний палач решил, что, вымотав себя вопросами про полицию и про Пью с Меррименом, этот пунктик я должен оставить напоследок. А может быть, просто ищейка решила, что сперва надо собрать мелочи, а уж потом подбирать главное.

— Так когда, Джейми?

— Ты что-то сказал, старина?

Он почти спал.

— Когда они свалились на тебя, Ларри и его дева­ха? Я так понимаю, что ты назначил им день, раз у вас был обед, — предположил я, надеясь таким образом побудить его заглянуть в записную книжку или по телекому спросить Пандору.

— Куропаткой, — громко объявил он, и мне по­казалось, что он уже начал рассказывать мне свой сон. — Угостил их куропаткой. Мамаша Питерс приготовила. Однокашник, старые времена. Не ви­дел его четверть века. Принял по высшему разряду. Счел своим долгом. Последняя неделя сентября, пос­ледняя куропатка. В этом доме, во всяком случае. Чертовы арабы их всех перестреляли. С ними теперь хуже, чем десять лет назад. К середине сентября не подстрелишь уже ни одной. Главная вещь — само­дисциплина. Держаться традиций, что бы ни делали чертовы иностранцы. И не назови их чурками те­перь. Не говоря уж об обезьянах.

Мой рот онемел. Мне словно сделали обезболива­ющий укол у дантиста, от которого нёбо онемело, а язык провалился в горло.

— Так значит, в конце сентября, — переспросил я, словно обращаясь к глухой старухе. — Так? Пра­вильно, Джейми? Они были у тебя в последнюю неделю сентября? Очень великодушно с твоей сто­роны было угостить их куропаткой. Надеюсь, они оценили это. Особенно с учетом того, что ты мог бы и показать им на дверь. Я хочу сказать, что я был бы благодарен. И ты — тоже. Так значит, в конце сентября? Да?

Я бормотал все это, но не уверен, что Джейми ответил мне: он давал представление с ужимками, гримасами и невнятным бормотанием чего-то вроде «не-а» и «ссов-верно». Я уверен только в том, что часы пробили. Помню, что кошачья мордочка Пан­доры появилась в двери и промяукала, что карета Золушки подана. Помню, что тысячеголосый хор ангелов грянул гимн в моей голове, празднуя мой выход из черного света, и что шум в ней двух буты­лок «Шваль Блан» 1955 года и изрядного количества портвейна «Грэхем» 1927 года был ему подходящим аккомпанементом.

Джейми Прингл тяжело поднялся на ноги и явил миру страсть, которую я не видел в нем нигде, кроме как на поле регби.

— Пандора, девочка. Посмотри, пожалуйста, сюда. Это просто возмутительно. Сейчас же ступай к миссис Питерс, ты слышишь, дорогая? Набор ложек перепу­тан. Это разбивает весь сервиз! Выясни как, выясни где, выясни кто.

А я свое «когда» уже выяснил.

Даже если в одном углу моей головы эйфория и сохранилась, в остальных она быстро улетучилась. В белом свете, который ко мне вернулся, я яснее, чем когда-либо прежде, мог видеть чудовищность их сов­местного предательства. Да, я взял с собой револьвер. Да, я тайно обдумывал свой план, брал в аренду машину и ехал в ночь, чтобы намеренно убить моего друга и старого агента. Но он заслужил это! И она тоже заслужила!

Я шел пешком.

Эмма.

Я был пьян. Не от вина. За двадцать лет службы в Конторе я научился пить, не пьянея. Но все равно я был пьян. Пьян в стельку.

Эмма.

Кто ты или кем ты кажешься, со своими зачесан­ными наверх волосами, когда соблазняешь ножками Джейми Прингла? Что ты обо мне выдумывала, когда за моей спиной смеялись — вы двое смеялись — над Тимбо, старым дуралеем Тимбо, запоздавшим в разви­тии Тимбо с его дежурной улыбкой?

Прикидывалась ангелочком. До поздней ночи вы­стукивала на машинке свои «безнадежные случаи». Висела на телефоне, стучала своими каблучками, вы­глядела печальной, занятой высокими мыслями, отре­шенной. Брала «санбим», чтобы съездить на почту, на железнодорожную станцию, в Бристоль. Ради угнетен­ных всего мира. Ради Ларри.

Я шел пешком. Я кипел от злости. Потом я радо­вался. Кипел от злости снова.

И все же, как бы зол я ни был, я не смог не обратить внимание на неприметную парочку, кото­рая на другой стороне улицы перестала разглядывать витрину и направилась в ту же сторону, что и я, и с той же скоростью. Я понял, что за моей спиной их трое: эти двое и третий в то ли фургончике, то ли такси для подстраховки. Когда я это увидел, я понял, что, несмотря на весь свой гнев, свое облег­чение, несмотря на то что в жизни у меня появи­лась новая цель и что я снова стал обитателем мира обычного дневного света, я должен позаботиться о том, как я выгляжу со стороны. Я не должен сделать ни одного движения, которое означало бы, что я есть кто-нибудь иной, кроме хорошо пообедавшего пове­ренного, бывшего шпиона, теперь отправившегося по своим законным делам. И я был благодарен Ларри, Эмме и моим соглядатаям за то, что они возложили на меня эту ответственность. Потому что заботиться о внешнем виде всегда означает действовать по пра­вилам, держать анархию в узде, а анархия внутри меня в этот момент кричала во всю глотку:

Эмма! Каким колдовством ему удалось увести тебя так далеко?

Ларри! Ты мстительный вороватый ублюдок с на­клонностью манипулировать людьми.

Вы оба! Что вы затеяли и почему?

Крэнмер! Ты не убийца! Ты можешь ходить с под­нятой головой! Ты чист!

Я был глупец.

Беснующийся, взбешенный, слишком сдерживаю­щий себя глупец, хотя и глупец, выпущенный на волю. Я вообразил себя безумно влюбленным и пригрел на своей груди змею.

Принял, баловал, обслуживал, угождал, боготво­рил, ублажал, выполнял все ее причуды. Дарил ей драгоценности и свободу, сделал ее своей вешалкой для нарядов и объектом своей любви, последней из своих женщин, своей иконой, богиней и, как Ларри любил повторять, своей рабыней. Любил ее за ее лю­бовь ко мне, за чары ее серьезности и ее смеха, за ее ранимость и за неразборчивость в знакомствах. Любил за доверчивость, с которой она искала у меня защиты. И все это на основании чего? Под действием какого импульса, если забыть о сопливых страстях запоздав­шего с развитием мужчины?

Моя новоявленная, моя вырвавшаяся на волю ярость подсказала мне безумную мысль, тотчас же овладевшую мной: она была приманкой, намазанной медом мухо­ловкой, подброшенной мне моими врагами. Я, Крэн­мер, ветеран мимолетных романов, туалетный мечта­тель, мастер уклоняться от слишком навязчивых женс­ких чар, попался на старый, как мир, трюк!

Она была подсадной уткой с самого начала. Ее подкинул мне Ларри. ЧЧ. Зорин. Двое из них, трое или даже все четверо!

Но зачем? С какой целью? Чтобы использовать меня в качестве прикрытия? Но это же абсурд.

Устыдившись, что соблазнился на такие причудли­вые, такие непрофессиональные догадки, я отставил их в сторону и стал искать новой пищи для тлеющего огня моей паранойи.

Что я знаю о ней? По своей собственной воле ничего, кроме того, что она сама сочла нужным рас­сказать мне, и того, что по воскресеньям рассказывала Ларри в моем присутствии. Отчет ищеек Мерримена все еще лежал непрочтенным за занавеской в моем убежище, пылясь и олицетворяя собой мою честность любовника.

Итальянское имя.

Отец умер.

Мать-ирландка.

Бродячее детство без систематического воспита­ния.

Интернат в Англии.

Уроки музыки в Вене.

Интересовалась Востоком, интересовалась мисти­кой, поддавалась всякому новому поветрию среди хип­пи, катилась прямо в руки дьяволу.

Возвращалась домой, снова уходила бродяжничать, снова училась музыке, сочиняла ее, аранжировала, участвовала в учреждении чего-то вроде «Группы аль­тернативной камерной музыки», собиравшейся исполнять «классическую музыку старого мира на традици­онных инструментах нового» — или наоборот?

Устала от своих метаний, попала на летние курсы Кембриджского университета, прочла или не прочла утешительные слова Лоуренса Петтифера о вырожде­нии Запада. Вернулась в Лондон, отдавалась всякому, кто просил вежливо. Запугала себя до смерти, встрети­ла Крэнмера и назначила его своим добровольным, угождающим, слепым защитником.

Встретила Ларри. Исчезла. Вновь объявилась с за­чесанными наверх волосами под именем Салли и ус­троила Джейми Принглу феерическое представление с ножками.

Моя Эмма. Мой ложный рассвет.

Мы играем нагишом. Она набросила свои черные волосы мне на плечи.

— Можно мне звать тебя Тимбо?

— Нет.

— Потому что так тебя зовет Ларри?

— Да.

— Понимаешь, я тебя люблю. Поэтому, естествен­но, я буду звать тебя так, как ты только захочешь. Захочешь — буду звать тебя Эй, Ты. Я на все согласна.

— Тимом будет чудесно. Да, ты согласна на все.

Мы лежим перед камином в ее спальне. Ее голова уткнута в мою шею.

— Скажи, ты шпион, да?

— Ну разумеется. А как ты догадалась?

— Сегодня утром я видела, как ты читаешь свою почту.

— Ты хочешь сказать, что ты увидела невидимые чернила?

— Ты ничего не выкидываешь в мусорную корзи­ну. Все, что надо выкинуть, ты складываешь в пласти­ковый пакет и относишь в мельницу для мусора. Сам.

— Я — очень молодой винодел. Я родился шесть месяцев назад, когда встретил тебя.

Но зерна подозрений упали на почву. Почему она следит за мной? Почему она так думает обо мне? Что такое Ларри заложил в ее головку, что заставляет ее установить за своим защитником плотную слежку?

Я добрался до своего клуба. В холле пожилые муж­чины читают биржевые сводки. Кто-то здоровается со мной, Гордон как его? Спасибо, Гордон, как Прюнелла? Устроившись в кожаном кресле в курительной комнате, я смотрю, не читая, в газету, я прислушива­юсь к шепоту людей, которые считают важным то, что они шепчут. За высокими окнами — осенний туман. Чарли, слуга-нигериец, приходит, чтобы зажечь лампы для чтения. Снаружи, на Пэл-Мэл, шайка моих филе­ров переминается с ноги на ногу где-нибудь в подъез­де и завидует прохожим, спешащим домой на уик-энд. Я живо могу нарисовать их себе. Я сижу в курительной до сумерек, делая вид, что читаю. Старинные часы бьют шесть. Но отставной адмирал не спешит.

— А Ларри действительно верит, да? — спрашивает она.

Воскресный вечер. Мы в гостиной. Ларри уехал десять минут назад. Я налил себе большую порцию виски и устроился в своем кресле, как боксер между двумя раундами.

— Во что? — спрашиваю я.

Мой вопрос остается без ответа.

— Я до сих пор не встречала верующего англича­нина. Большинство из них только говорят «с одной стороны» и «с другой стороны» и ничего не делают. Как механизм, из которого вынули пружину.

— Я так ничего и не понял. Во что он верит?

Я раздражаю ее.

— Неважно. Ты, наверное, не слушаешь меня.

Я делаю еще один глоток виски.

— Наверное, мы слышим разные вещи, — гово­рю я.

Что я хотел этим сказать? Я сам размышляю над этим, глядя на тлеющий за тюлевыми занавесками курительной комнаты розовый закат. Что я слышал такое, чего Эмма не слышала, когда Ларри что-то рассказывал ей, пел ей свои политические арии, воз­буждал ее, вытягивал ее у меня, стыдил и прощал ее и снова вытягивал еще чуть-чуть? Я слышал Ларри-великого соблазнителя, решил я, отвечая на свой во­прос. Я понял, что мои предубеждения обманули меня, что Ларри оказался гораздо искуснее меня в краже сердец. И что двадцать лет я питал иллюзии относи­тельно того, кто руководит кем в великой паре Крэн-мер — Петтифер.

После этого, наблюдая за ленивым горением угля в камине курительной комнаты, я перешел к вопросу, не удалось ли Ларри какими-то оккультными метода­ми, которых я пока не понимал, почти подстроить собственное убийство. И не оказал ли бы я ему услугу, нанеся смертельный удар, вместо того чтобы удер­жаться от него?

Розовый туман, который я наблюдал за окнами сво­его клуба, стал гуще, когда мое такси начало подъем на Хаверсток-Хилл. Мы въезжаем в страну несчастий Эммы. Она начинается, насколько мне удалось установить, у Белсайз-Виллидж и тянется до Уайтстоун-Понд на се­вере, Кентиш-таун на востоке и Финчли-роуд на западе. Все, что между этими пунктами, — вражеская террито­рия.

Что сделал ей Хэмпстед, она никогда не рассказы­вала, а я из уважения к суверенитету партнера, так много значившему для нас обоих, никогда не спраши­вал. Из ее обмолвок я мог представить себе, что она пошла по рукам интеллектуальных князьков, которые были старше нее и куда менее заумны. В ее рассказах фигурировали известные журналисты. Психоаналити­ки обоих полов были ловушкой. Одно время я рисовал себе мою бедную красавицу раз за разом отчаянно выплывающей к поверхности и снова почти захлебывающейся на ее пути к спасительному берегу.

Приемная врача помещалась в бывшей баптистс­кой церкви. Латунная табличка у ворот оповещала об АртуРе Медави Дассе и его многочисленных ученых титулах. Доска в приемной предлагала ароматерапию, буддийское учение и вегетарианский полупансион. Дежурная в приемной уже пошла домой. В кресле Эммы сидела женщина в зеленом платье с полным лицом. Наверное, я слишком упорно разглядывал ее, потому что она покраснела. Но я видел перед собой не женщину в зеленом платье, а Эмму в ее роли трагичес­кой героини в тот вечер, когда мы впервые встрети­лись.

Одета вызывающе. Не прилично, как для банка Принглов. И не выставляла мне напоказ ноги, хотя я видел, что, несмотря на сгорбленную от боли фигуру, она высока и очень хороша и что ее ноги очень красивы. Скромная шляпка освобождала ее лоб от черных волос. Ее глаза были стоически отвернуты в сторону. Платье напоминало частично униформу Ар­мии Спасения, частично платье Эдит Пиаф после потасовки. Длинная джутовая юбка, черные ботинки бродяги. Полосатый шерстяной жилет, смутно напо­минающий австралийскую полупустыню. А тонкие пальцы пианистки защищают черные слегка потертые варежки.

Моя спина действительно болит. От головы до пяток пробегают огненные змеи. И все же я испод­тишка изучаю ее, ее болячки для меня интереснее моих. Ее болезнь слишком стара для нее, слишком уродлива. Она превращает ее скорее в пожилую гувернантку, чем в юную мошенницу. Мне хочется найти ей хороших докторов и более теплую постель. Мы снова встречаемся глазами. Я вижу, что боль делает ее более общительной, более привязчивой, чем красивая молодая женщина обычно может себе позволить. Ста­рый тактик во мне срочно взвешивает возможности. Выразить сочувствие? Оно и так уже подразумевается, поскольку мы товарищи по несчастью. Изобразить из себя ветерана? Спросить ее, первый ли это ее визит сюда? Нет, лучше обойтись без снисходительности. В наше время девицы такие, что в свои двадцать с небольшим она запросто может оказаться больше ве­тераном, чем ты в свои сорок семь. Я выбираю черный юмор.

— Вы выглядите просто ужасно, — говорю я.

Ее глаза все еще не смотрят на меня. Руки в варежках соединены во взаимном утешении.

Но — о счастье! — она вдруг улыбнулась!

Вульгарная улыбка величиной в двадцать два кара­та вовсю сияла мне через всю комнату, торжествуя победу над стульями с виниловыми сиденьями, над дешевыми лампами дневного света и над двумя сквер­ными спинами. Я заметил, что ее глаза белесо-голу­бые, как оловянная посуда.

— Ну, спасибо, — сказала она на невыразительном по моде английском, которым принято говорить у современной молодежи. — А я все ждала, что кто-нибудь скажет мне это.

Нам не понадобилось еще и дюжины фраз, что­бы я понял, что у нее самая прекрасная в Лондоне улыбка. Потому что — вообразите себе: в тот самый момент, когда она сидит тут, ожидая избавления от муки, она пропускает первое публичное исполнение в своей музыкальной карьере! Если бы не ее спина, она сейчас сидела бы в Уимблдонском концертном зале, слушая свою собственную аранжировку народной музыки и музыки первобытных племен со все­го света!

— У вас это хроническое, — спросил я, — или вы просто потянули, ушибли ее или что-нибудь в этом роде? Того, что у меня, в вашем возрасте еще не бывает.

— Это мне сделала полиция.

— Боже праведный, какая полиция?

— Некоторых из моих знакомых решили высе­лить из пустующего дома. И горстка нас отправилась пикетировать этот дом. Здоровенный детина-полицей­ский стал вытаскивать меня из пикета и заталкивать в полицейскую машину. Моя спина и не выдержала. Моего обывательского уважения к полиции разом не стало.

— Но это ужасно. Вы должны были подать на него в суд.

— Боюсь, что в суд на меня должен был подавать он. Я его укусила.

Я слушаю ее с открытыми от изумления глазами. Я глотаю каждое ее удивительное слово. Она для меня — одна из редких в этом мире неиспорченных душ. И я делаю все, чего можно ожидать от пятизвездного ло­пуха. Вплоть до приглашения ее отужинать в лучшем лондонском ресторане в качестве простой компенса­ции ее потери.

— А добавка там будет? — спрашивает она.

— Сколько захотите.

К моему удивлению, она не оказывается вегетари­анкой.

Наш роман нельзя назвать бурным — да и с чего бы ему быть бурным? С первого взгляда на нее мне было ясно, что ни по возрасту, ни по социальному положению она не повторяет ни одну из моих пре­жних жертв, уступчивых женщин-коллег, старших секретарш или занимающихся адюльтером в спортив­ных целях дам из английской глубинки. Она молода. Она образованна. Она — не нанесенные на лоцию воды. Она — риск. И уже годы прошли, если это вообще когда-нибудь было, с тех пор как Крэнмер выходил за назначенные им самим для себя грани­цы, как он играл в требующие отваги игры, как он нетерпеливо ждал вечера, как он не мог заснуть до рассвета.

Много ли нас у нее? Не думаю. Пожилые мужчи­ны, которые заезжают за ней на квартиру и везут куда-нибудь на концерт в окраинном лондонском концер­тном зале, один раз это пустующий театр в Финчли, другой — спортивный зал в Руислипе или частная гостиница в Лэдброук-Гроув, а потом сидят в заднем ряду, с должным восторгом слушая ее странную музыку, прежде чем отвезти ее на ужин. А за ужином подбадривают ее, если она не в настроении, и сдержи­вают, если в ударе, а потом оставляют у ее двери, ограничиваясь братским чмоканьем в щеку и обеща­нием повторить все на будущей неделе.

— Я такая шлюшка, Тим, — доверительно сообщает мне она за столиком в «Уилтоне». — Когда я захожу в полную людей комнату, мужчины смотрят на меня, и я начинаю флиртовать со всеми подряд. А потом я оказываюсь с кем-то, кто хорошо выглядел на витри­не, но оказывается полным импотентом, когда приво­дишь его домой.

Она нарочно провоцирует меня? Или она фантази­рует? Подталкивает ли она меня попытать счастья? Ведь не хуже я какого-нибудь слюнявого банкира трид­цати лет из Хэмпстеда с «порше»? И как мне узнать, что это не блеф, ведь если я открою свои намерения, а она отвергнет меня, то что будет с нашими отноше­ниями? Не безумна ли она? Несомненно, что ее хаотический жизненный путь наводит на мысль именно о безумии, хотя я могу и позавидовать ему: сумасшед­ший бросок из Лондона в Хартум в призрачной на­дежде разыскать поразительно симпатичного итальян­ца, с которым она и разговаривала-то всего полмину­ты в Кемден-Лок; погружение на полгода в какой-то ашрам в Центральной Индии; пеший поход из Пана­мы в Колумбию в поисках музыки какого-то племени; кусание полицейского, если только этот полицейский не был, разумеется, предметом ее очередного увлече­ния.

Что касается ее политических увлечений, то они суть пародии на разглагольствования воскресного ком­ментатора, берущегося за один прием пригвоздить к позорному столбу какой-нибудь общественный порок. Поэтому как я могу смеяться над ее отказом есть турецкие фиги, «потому что посмотрите, что они дела­ют с курдами»? Или покупать японскую рыбу, «потому что посмотрите, что они делают с китами»? И что смешного — и не английского — в том, чтобы подчи­нить свою жизнь принципам, даже если, на мой уста­ревший взгляд, эти принципы неэффективны?

Тем временем я подкрадываюсь к ней, воображаю ее себе, проверяю первые впечатления и жду: жду поощ­рения с ее стороны, потому что искра никогда не разож­жет огня, если вы не выберете для нее подходящий момент, когда в один из наших братско-сестринских вечеров она протянет свою руку и положит ее мне на щеку или костяшками своих пальцев помассирует и мою больную спину. Только однажды она спросила меня, чем я зарабатываю на жизнь. И, когда я ответил, что служил в казначействе, она спросила, вызывающе вы­ставив вперед свой подбородок с ямочкой:

— И на чьей же ты тогда стороне?

—Ни на чьей. Я государственный служащий. Это совсем не устраивает ее.

— Ты не можешь быть ни на чьей стороне, Тим. Это все равно что не существовать. Обязательно надо иметь то, во что верить. Иначе ты ни рыба ни мясо.

Однажды она спросила меня о Диане: что пошло не так?

— Ничего. Все было не так, когда мы поженились, и не изменилось после.

— Тогда зачем вы поженились?

Я сдерживаю раздражение. Мне хочется сказать ей, что в любви прошлые ошибки объяснить не проще, чем обнаружить. Но она молода и еще верит, я по­лагаю, что для всего можно найти объяснение, если только как следует поискать.

— Это была просто жуткая глупость, — отвечаю я с обезоруживающей, как я надеюсь, откровен­ностью. — Послушай, Эмма, не говори мне, что ты никогда не делала глупостей. По-моему, ты только о них мне и рассказываешь.

На это она довольно снисходительно улыбается мне, и я в приступе тайного гнева ловлю себя на том, что сравниваю ее с Ларри. Вам, красавчикам, жизнь не устраивает трудных проверок, не правда ли, хочется мне сказать ей. Вам не нужно лезть из кожи вон, ведь так? Вы можете сидеть и судить жизнь, вместо того чтобы она вас судила.

Она улавливает мою горечь или что бы это ни было. Она берет двумя руками мою руку и задумчиво прижимает к своим губам, внимательно глядя на меня. Умна ли она? Или она дурочка? Сама Эмма отвергает эти категории. У ее красоты, как и у красоты Ларри, своя мораль.

А на следующей неделе мы снова старые друзья, и так продолжается до того дня, когда Мерримен вызывает меня к себе и сообщает, что ветераны «хо­лодной войны» не подлежат вторичной переработке и что я, следовательно, могу немедленно поискать себе новую лужайку в Ханибруке. Однако вместо уныния, в которое должен был повергнуть меня этот приговор, я испытываю только прилив неуместного энтузиазма. Мерримен, на этот раз ты прав! Крэнмер свободен! Крэнмер расплатился по своим долгам! Отныне и до конца своих дней он будет, наплевав на свои прежние принципы, следовать совету Ларри. Он будет сначала прыгать, а уж потом смотреть, куда прыгнул. Он будет брать, вместо того чтобы отда­вать.