Глава 3. Зловредный послеобеденный дождь развесил свои занавески над Темзой, когда я с южной стороны набе­режной из-под зонта обозревал новую штаб-квартиру моей бывшей

Зловредный послеобеденный дождь развесил свои занавески над Темзой, когда я с южной стороны набе­режной из-под зонта обозревал новую штаб-квартиру моей бывшей службы. Мне удалось успеть на один из утренних поездов и пообедать в моем клубе за столиком на одного у лифта для подачи блюд — столиком для иногородних членов клуба, к сожалению, поставлен­ным отдельно от остальных. Потом на Джермин-стрит я купил пару рубашек, и одна из них была теперь на мне. Но даже это не могло исправить моего настроения, испорченного отвратительным видом возвышавшегося передо мной здания. Ларри, думал я, если Батский университет — Лубянка, то что же тогда это?

Мне повезло сражаться с большевизмом на Бер­кли-сквер. Днем сидеть за своим столом, нанося на карту неодолимое поступательное движение великой пролетарской революции, а по вечерам выходить на золотистый тротуар капиталистического Мэйфэйра с его надушенными вечерними дамами, сверкающими отелями и «роллс-ройсами», мягко шуршащими своими шинами, — ирония этой ситуации неизменно забавляла меня. Но это страшилище — уродливый многоэтажный сарай, втиснутый в самую гущу улич­ной суеты, открытых всю ночь кафе и магазинов одежды со входом на уровне тротуара, — кого, по мнению его творцов, должен напугать или защитить его угрюмый вид?

Сжимая в ладони ручку своего зонта, я пересек улицу. В забранных решетками окнах уже тускло за­жигался свет — никелированные настенные бра и дешевые потолочные светильники, а на немытом ни­жнем уровне — неон. Ко входной двери ведут угольно-черные ступени. За фанерной приемной стойкой не­улыбчивый молодой человек в шоферской униформе. Крэнмер, говорю я, передавая ему свой зонт и наряд­ную коробку с рубашками в пластиковой сумке, меня ждут. Однако мне приходится выгрузить из карманов ключи и мелочь, прежде чем детектор металла разрешает мне пройти.

— Тим, вот это фантастика! Сколько же я не видел тебя? Как поживаешь, старина? Судя по твоему виду, неплохо, совсем неплохо. Слушай, ты не забыл свой паспорт?

Все это произносится, пока Андреас Манслоу тря­сет мою руку, хлопает меня по плечу, берет у дежурно­го клочок розовой бумаги, расписывается в нем вместо меня и возвращает обратно.

— Привет, Энди, — говорю я.

Манслоу был стажером в моей секции, пока я вдруг не спихнул его куда-то еще. Сейчас я с удоволь­ствием вообще выставил бы тебя за дверь, приветливо говорю я ему мысленно, пока мы идем по коридору, беседуя между собой, как старые друзья после долгой разлуки.

На двери табличка: «Н/ВБ». На Беркли-сквер две­ри с такой табличкой не было. Прихожая отделана пластиком под розовое дерево. На Беркли-стрит мы обходились ситцевыми обоями. Транспарант с над­писью: «НАЖМИТЕ КНОПКУ И ЖДИТЕ ЗЕЛЕНО­ГО СВЕТА». Манслоу бросает взгляд на свои водоне­проницаемые часы и бормочет: «Мы немного рань­ше». Мы садимся в кресла, не нажимая кнопки.

— А я-то думал, что Мерримен уже дослужился до кабинета на верхнем этаже, — говорю я.

— Ну, видишь ли, Джейк подумал, что тебя лучше направить прямо к людям, которые занимаются этим делом, Тим, а он увидится с тобой позже. Что-то в этом роде.

— Каким делом?

— Ну, ты сам знаешь. Постсоветскими делами. Новой эрой.

Я спросил себя, какая связь между новой эрой и исчезновением бывшего агента.

— А что означает табличка на входе? Веселые Благодетели? Или Вышибание Бездельников?

— Пожалуй, тебе лучше спросить об этом Марджо­ри, Тим.

— Марджори?

— Я не совсем в курсе, ты меня понимаешь? — Его лицо озаряется светлой радостью. — Это так здорово — увидеть тебя снова. Просто потрясающе. Ты не состарился ни капельки.

— И ты тоже, Энди. Ты не изменился ни капли.

— Ты можешь дать мне сейчас этот паспорт, Тим?

Я протягиваю ему свой паспорт. Время снова мед­ ленно тянется.

— Ну и какая теперь атмосфера в Конторе? — спрашиваю я.

— Общее настроение бодрое, Тим. Это замечатель­ное место работы. Действительно замечательное.

— Я рад за вас.

— А ты занялся виноградарством, Тим?

— Надавливаю немного вина.

— Потрясающе. Просто сказка. Говорят, что бри­танское вино растет в цене и становится популяр­ным.

— Так говорят? Очень мило с их стороны, но, к сожалению, такой вещи, как британское вино, в при­роде нет. Есть английское вино, есть уэльское. Мое хуже английского, но я стараюсь улучшить лозу.

Я вспомнил, что заставить его покраснеть было невозможно, потому что сейчас его лило осталось невозмутимым.

— Послушай, а как Диана? Я помню, что в старые времена ее звали «королевой дознания», не иначе. Ее и сейчас так зовут. Такое надо заслужить.

— Спасибо, Энди, я надеюсь, что у нее все в порядке. Мы, правда, уже семь лет как развелись.

— О Господи, какая жалость.

— Тебе не стоит жалеть об этом. Я не жалею, и Диана тоже.

Он нажал кнопку, снова сел, и мы стали ждать зеленого света.

— Да, послушай, а как твоя спина? — На него нашла очередная волна вдохновения.

— Спасибо, что ты помнишь, Энди. Рад сказать, что не болела ни разу с тех пор, как я уволился со службы.

Это ложь, но Манслоу — один из тех, с кем не хочется делиться правдой. По этой причине я и не стал держать его в своей секции.

— Пью, — сказала она. — Как в церкви [3]. Марджо­ри Пью.

У нее крепкое рукопожатие и прямой взгляд зеле­новатых и слегка мечтательных глаз. Бесцветная пуд­ра. Темно-синий жакет с накладными плечами, белая блузка с высоким воротничком, который у меня ассоциируется с женщинами-адвокатами, и золотой часо­вой цепочкой вокруг него, позаимствованной, мне кажется, у отца. У нее юная фигура и очень английс­кая осанка. Сгибаясь в поясе и протягивая мне руку, она отставляет в сторону локоть, как это делают дере­венские девушки и школьницы. Ее каштановые воло­сы подстрижены по-мальчишески коротко.

— Тим, — говорит она. — Все зовут вас Тимом, позвольте и мне. А я Марджори, на конце «и». «Мардж» меня не зовет никто.

Да уж, больше раза вряд ли кто, думаю я, усажива­ясь в кресло. Я вижу, что колец на ее пальцах нет. На столе нет и вправленной в рамку фотографии мужень­ка, теребящего уши спаниеля. Нет щербатых десяти­летних бандитов на пикнике в Таскани. Что я предпо­читаю, чай, кофе? Кофе, пожалуйста, Марджори. Она снимает трубку и распоряжается, чтобы принесли кофе. Она привыкла распоряжаться. На ее столе ни бумаг, ни ручек, ни безделушек, ни диктофона. На виду, во всяком случае.

— Так что, начнем с самого начала? — предлагает она.

— Отчего бы нет? — столь же благожелательно соглашаюсь я.

Она слушает меня так же, как Эмма слушает музы­ку, — не двигаясь, иногда улыбаясь, иногда хмурясь, но никогда не в тех местах, где я жду этого. У нее рассудительно-снисходительный вид психиатра. Она ничего не записывает и не задает вопросов до тех пор, пока я не кончаю. Мой рассказ бегл. Частью своего мозга я репетировал это представление весь день, а возможно, и всю ночь. Приход полузабытого коллеги ничуть меня не отвлекает. Дверь открылась — не та дверь, в которую вошел я, а другая, и хорошо одетый мужчина вошел с кофейным подносом, поставил его рядом с нами, подмигнул мне и сказал, что Джейк будет с минуты на минуту, у него какое-то недоразу­мение с министерством иностранных дел. С легкой радостью я узнаю в нем Барни Уоддона, хозяина коман­ды, занимающейся связями Конторы с полицией. Если вы задумали ограбить чей-нибудь дом, планируете не­большой захват заложников, или если вашу накачан­ную наркотиками дочь в три часа утра остановили за превышение скорости на шоссе М25, то Барни — именно тот человек, который устроит так, чтобы Мощь Закона оказалась на вашей стороне. В его присутствии я почувствовал себя немного уютнее.

Марджори сидела, подперев подбородок ладонями. Пока я говорил, она смотрела на меня с таким ангель­ским выражением, что это меня насторожило. Я со­вершенно не упомянул об Эмме, но коснулся темы смены моего телефонного номера — туманные намеки на одолевшие меня посторонние послания по компь­ютерной почте — и сделал признание, что не прочь был избавиться от полуночных звонков пьяного Ларри. Я даже грустно пошутил, что каждый, на плечи которого легло тяжкое бремя дружбы с Ларри, очень скоро становится экспертом по самозащите. Это вы­звало у Марджори прохладную улыбку. Возможно, мне следовало быть более откровенным с полицией, сказал я, но я был озабочен тем, чтобы не выглядеть слиш­ком тесно связанным с Ларри на случай, если они придут к неправильным выводам — или к правиль­ным.

После этого я откинулся назад в своем кресле, чтобы показать ей, что я сказал ей всю правду, и ничего, кроме правды. С Барни я перебросился дру­жескими взглядами.

— Неприятный случай, — сказал он.

— Немного неожиданный, — согласился я, — но типичный для Ларри.

— Да уж.

Потом мы оба посмотрели на Марджори, которая кончается на «и», но она не вымолвила ни слова. Она неподвижно смотрела в точку на поверхности своего стола, словно хотела прочесть там что-то. Но ничего так и не прочла. За ней я заметил две двери, по одной с каждой стороны. Мне пришло в голову, что мы не в ее кабинете, а в приемной и что действительные события происходят где-то в другом месте. У меня было ощущение, что нас подслушивают, но в Конторе такое ощущение у вас всегда.

— Простите меня, Тим, но вам не пришло в голову попросить полицию прийти к вам позже, а самому немедленно позвонить нам, вместо того чтобы сразу открывать им дверь? — спросила она, все еще изучая свой стол.

— У меня был выбор — как в любой оперативной обстановке, — объяснил я, возможно, чуть-чуть из­лишне учительским тоном. — Я мог послать их по­дальше и позвонить вам, но это наверняка насторожи­ло бы их. Или я мог вести себя так, как будто ничего особенного в их визите не вижу. Обычные полицейс­кие расспросы об обычном пропавшем знакомом. Так я и поступил.

Она с радостью приняла мою точку зрения:

— А потом, все, возможно, и было обычным, не так ли? И даже сейчас, может быть. Как вы говорите, все, что Ларри сделал, это пропал.

— Было, правда, упоминание о Чечееве, — напом­нил я ей. — Описание квартирной хозяйкой иностран­ного визитера подходит к нему до мелочей.

При моем упоминании о ЧЧ холодный взгляд ее серо-зеленых глаз устремляется на меня.

— Вот как? — произносит она, адресуя свой вопрос скорее себе, чем мне. — Расскажите мне о нем.

— О Чечееве?

— Он грузин или кто-то еще?

Ох, Ларри, тебя бы сейчас на мое место.

— Нет, боюсь, что нечто совершенно другое. Он с Северного Кавказа.

— Значит, он чеченец, — говорит она с ноткой специфического догматизма, который я начинал ожи­дать от нее.

— Близко, но не совсем, — сказал я доброжелатель­но, хотя меня подмывало послать ее посмотреть по карте. — Он ингуш. Из Ингушетии. Это рядом с Чечней, но меньше по размерам. Чечня с одной стороны, Север­ная Осетия с другой. Ингушетия посередине.

— Понимаю, — отвечает она с прежним отсутству­ющим взглядом.

— Для КГБ Чечеев был почти иностранцем. Пред­ставителей мусульманских народностей КГБ, как пра­вило, не использует за границей. Они вообще стара­ются не использовать их. Существуют специальные правила, чтобы держать их под контролем, за глаза их называют «черножопыми» и стараются держать на окраинах. ЧЧ — редкое исключение.

— Понятно.

— ЧЧ — так звал его Ларри.

— Понятно.

У меня чесался язык попросить ее перестать пов­торять это, потому что было слишком ясно, что это не так.

— На русском «черножопый» звучит гораздо обид­нее, чем на английском. Это слово обычно употребля­ют применительно к среднеазиатским мусульманам. В духе новой гласности и открытости его стали употреб­лять и применительно к жителям Северного Кавказа.

— Понимаю.

— Он — совершенно героическая личность, по край­ней мере, в глазах Ларри. Лихой, образованный, физи­чески сильный, очень во многом горец и в некотором смысле даже остряк. После ничтожеств, с которыми Ларри приходилось иметь дело последние шестнадцать лет, ЧЧ был для него глотком свежего воздуха.

— Горец?

— Житель гор. Во множественном числе горцы. Он был прекрасным оперативным работником.

— Действительно, — сказала она, проконсультиро­вавшись со своими ладонями.

— Ларри склонен идеализировать людей, — пояс­нил я. — В этом находит выход его вечная детскость. Когда они его обманывают, никакое ругательство не бывает для них слишком сильным. Но с ЧЧ этого ни разу не случалось.

— Я, видимо, о чем-то ей напомнил.

— А Ларри занимал какую-нибудь позицию по по­воду Кавказа? — с неодобрением в голосе спросила она. — Я вспомнила, что нам предстоит связаться с Форин офис [4], так что его точка зрения может быть услышана.

— Он считал, что нам следовало проявить больше интереса к этому региону в последние дни советского режима.

— Больше интереса в каком смысле?

— Он видел в Северном Кавказе следующую поро­ховую бочку. Следующую после Афганистана. Место, где произойдет целая цепочка Боснии. Он считал, что на русских нельзя положиться в этом регионе, и нена­видел их вмешательство. Их стремление разделять и властвовать. Он ненавидел демонизацию ислама в ка­честве замены антикоммунистическому крестовому походу.

— И делать?

— Простите?

— Делать. Что мы на Западе должны делать, чтобы искупить, выражаясь языком Петтифера, наши грехи?

Я пожал плечами, хотя это было, возможно, не­сколько невежливо.

— Перестать солидаризироваться со старыми ди­нозаврами России… настаивать на должном уважении к малым народам… отказаться от нашего пристрастия к большим политическим союзам и уделять больше внимания отдельным меньшинствам… — Я слово в слово цитировал воскресные проповеди Петтифера. Подобно Ларри, я мог бы заниматься этим целыми днями. — В «холодной войне» мы сражались в первую очередь за человечность.

— А мы действительно сражались за нее?

— Ларри — да.

— И Чечеев, очевидно, сильно повлиял на него.

— Очевидно.

Все это время она не сводила с меня глаз. Теперь в них появился обвинительный блеск.

— И вы разделяли эту точку зрения, вы лично?

— Точку зрения Чечеева?

— Это представление об обязанностях Запада.

Нет уж, черта лысого, подумал я. Это был Ларри в его самые мрачные минуты, когда он был готов пос­лать весь мир в тартарары только потому, что ему было плохо. Но ничего этого я не сказал.

— Я был профессионалом, Марджори. У меня не было времени разделять убеждения или отвергать их. Я верил во все, что было необходимо для моей работы в данный момент.

Меня не покидало чувство, что, продолжая следить за мной, она вслушивается не в мои слова, а в то, о чем я умалчиваю.

— В любом случае мы выслушивали его, — сказала она так, словно это снимало с нас всякую вину.

— О да, его мы выслушивали. Наши аналитики выслушивали его. Эксперт Форин оффис по Южной России выслушивал его. Но толку от этого было мало.

— Почему?

— Они сказали ему, что в этом регионе нет британ­ских интересов. Мы и сами говорили ему примерно то же, но, когда он слышал это со всех сторон, он выхо­дил из себя. В ответ он цитировал мингрельскую пос­ловицу: «Зачем вам свет, если вы слепы?»

— Вам известно, что Чечеев два года назад со всеми почестями ушел в отставку из своей службы?

— Разумеется.

— Случилось так, что именно в это время и мы уволили Ларри. Уход ЧЧ был главным соображением, повлиявшим на решение Верхнего Этажа свернуть операцию Петтифера.

— Был ли Чечееву предложен другой пост?

— По его словам, нет. Он вышел в отставку.

— И куда он направился? По его словам?

— Домой. Он хотел вернуться назад в свои горы. Ему надоело быть интеллектуалом, и он хотел вер­нуться к своим родовым корням.

— Или говорил, что хотел.

— Так он сказал Ларри, а это несколько другое.

— Почему?

— Им нравилось думать, что у них правдивые отношения. ЧЧ никогда не лгал Ларри. Или так он говорил, и Ларри верил этому.

— А вы?

— Лгал ли я Ларри?

— Верили ли Чечееву?

— Мы ни разу не поймали его на лжи.

Марджори Пью взялась большим и указательным пальцами правой руки за переносицу, словно собира­ясь поправить ее положение.

— Но Чечеев не был, разумеется, здешним глав­ным резидентом, не так ли? — сказала она, наделяя меня судейскими полномочиями.

Уже не в первый раз за время нашего разговора я спрашивал себя, сколь много ей известно и сколь сильно она полагается на мои ответы. Я решил, что ее метод представлял собой смесь невежества и хитрости: она заставляла меня рассказывать уже известные ей вещи и не подавала вида, когда слышала что-то новое.

— Нет, не был. Главным резидентом был человек по имени Зорин. Черножопого никогда не назначили бы главой одного из важных представительств на За­паде. Даже если это ЧЧ.

— А у вас были отношения с Зориным?

— Вы прекрасно знаете, что были.

— Расскажите нам о них.

— Они осуществлялись строго в рамках распоря­жений Верхнего Этажа. Мы встречались раз в два месяца на служебной квартире.

— Какой именно?

— Трафальгарской. У Шепард-маркет.

— И в течение какого времени?

— Думаю, что всего у нас была дюжина встреч. Естественно, они записывались.

— Были ли у вас с Зориным встречи, которые не записывались?

— Нет, и вдобавок он приносил еще свой соб­ственный магнитофон.

— И какова была цель этих встреч?

Я выложил ей полное название, как оно было напечатано в моем рапорте: «Осуществляемый в соот­ветствии с новым духом сотрудничества неформаль­ный обмен сведениями между нашими двумя служба­ми по вопросам, представляющим для них обоюдный интерес».

— А конкретно?

— Общие болячки. Транспортировка наркотиков. Контрабанда зенитных ракет. Опасные террористы. Международные аферы, затрагивающие интересы рус­ских. Когда мы начинали, это дело старались не афи­шировать, даже американцам говорили не все. К тому времени, когда я перестал этим заниматься, сотрудни­чество было почти официальным.

— У вас с ним установилось взаимопонимание?

— С Зориным? Разумеется. Это входило в мои обязанности.

— Оно продолжилось и потом?

— Вы хотите спросить, любовники ли мы все еще? Если бы у меня были какие-либо дела с Зориным после этого, я доложил бы о них Конторе.

— Как вы попрощались?

— Он покинул Лондон вскоре после этого. Он говорил, что в Москве его ждет кошмарная сидячая работа. Я ему не поверил. Да он и не рассчитывал, что поверю. На прощание мы выпили, и он подарил мне свою фирменную кагэбэшную фляжку. Я был, разуме­ется, тронут. У него их было, наверное, штук двадцать.

— Ей не понравилось, что я был, разумеется, тронут.

— Вы когда-нибудь говорили с ним о Чечееве?

— Я не стал изображать для нее оскорбленную не­винность:

— Разумеется, нет. Официально ЧЧ был атташе по культуре и глубоко засекречен, а Зорин представлен нам как дипломат с разведывательными функциями. Меньше всего мне хотелось бы дать понять Зорину, что мы раскусили Чечеева. Я скомпрометировал бы этим Ларри.

— Какие именно международные аферы вы обсуж­дали?

— Конкретно? Никаких. Речь шла о будущем со­трудничестве их и наших следователей. Мы называли это «объединением честных людей». Зорин — старой выделки. Он наводит на мысль о чем-то с октябрьско­го парада.

— Понимаю.

Я жду. Она тоже ждет. Но она ждет дольше: я снова с Зориным на нашей прощальной выпивке в квартире на Шепард-маркет. До сих пор мы всегда пили только виски Конторы. Сегодня это водка Зори­на. На столе перед нами стоит сияющая серебристая фляжка с красными инициалами его службы.

— Не знаю, за какое будущее мы можем сегодня выпить, дружище Тимоти, — произнес он в необыч­ном для него самоуничижительном тоне. — Может быть, ты предложишь для нас подходящий тост?

Я по-русски предлагаю выпить за порядок, потому что прекрасно знаю, что о порядке, а не о про­грессе мечтает старый коммунистический служака. И мы пьем за порядок в нашей квартире на втором этаже с зарешеченным окном, за которым внизу покупатели входят и выходят через двери магазинов, простигосподи из подъездов высматривают своих клиентов, а музыкальная лавка наносит увечья слуху прохожих.

— Эти вопросы, которые полиция задавала вам о деловой стороне жизни Ларри, — говорит Марджори Пью.

— Да, Марджори.

— Они не заставили вас что-нибудь вспомнить?

— Я решил, что полиция, как всегда, ищет не того человека. В делах Ларри ребенок. Моей секции вечно приходилось заниматься его невыплаченными налога­ми, его счетами за покупки, его превышениями бан­ковского кредита и неоплаченными счетами за элек­тричество.

— А вы не думаете, что это могло быть прикрытием?

— Прикрытием чего?

Мне не нравится, как она пожимает плечами.

— Прикрытием для получения денег, о которых никто не должен был знать, — сказала она. — При­крытием для цепкой деловой хватки.

— Это совершенно исключено.

— Вы полагаете, что Чечеев имеет какое-то отно­шение к исчезновению Ларри?

— Это не я полагаю. Так, по-видимому, считает полиция.

— И вы считаете, что визиты Чечеева в Бат не имели никакого значения?

— У меня нет мнения на этот счет, Марджори. Да и откуда ему быть? Мне известно, что Ларри и ЧЧ были близки. Мне известно, что они оба восхищались тем, куда идет общественное развитие. Продолжается ли все это сейчас, другой вопрос. — Я увидел для себя шанс и воспользовался им. — Мне даже неизвестно, были ли визиты Чечеева в Бат санкционированы.

Она не клюнула.

— Считаете ли вы возможным, например, чтобы Ларри и Чечеев заключили между собой деловую сдел­ку? Любую сделку. Неважно какого рода.

Желая поделиться с кем-нибудь своим раздраже­нием, я снова бросил взгляд на Барни, но он прики­нулся посторонним.

— Нет, это исключено, как я и сказал полиции несколько раз. — И добавил: — Это совершенно не­возможно.

— Почему?

Я не люблю, когда меня заставляют повторяться.

— Потому что Ларри никогда ничего не смыслил в денежных делах и был абсолютно непригоден к бизне­су. Свою зарплату в Конторе он называл своими трид­цатью сребрениками. Ему было противно брать их. Ему…

— А Чечеев?

Меня тоже начинало тошнить от того, что она без конца перебивает меня.

— Что Чечеев?

— У него была деловая хватка?

— Абсолютно никакой. Он отвергал ее. Капита­лизм, прибыль, деньги в качестве мотивации — он ненавидел все это.

— Вы хотите сказать, что он был выше этого?

— Ниже. Ниже этого всего.

— Он слишком правдив? Слишком честен? Вы разделяете мнение Ларри о нем?

— Горцы гордятся тем, что в горах деньги ничего не значат. Жадность делает людей глупыми, говорят они. — Я снова цитировал Ларри. — Мужество и честь — вот что важно. Возможно, что это романти­ческий бред, но на Ларри он производил впечатле­ние.

У меня этот разговор уже стоял поперек горла.

— Я не судья в этих вопросах, Марджори. Ларри в отставке, ЧЧ тоже, в отставке и я. Я счел необходи­мым поставить вас в известность о визитах ЧЧ к Ларри в Бат и об исчезновении Ларри. Если, конечно, вы об этом еще не знаете. А о мотивах я знаю не больше любого прохожего.

— Но вы-то не любой прохожий, правда? Вы — эксперт по отношениям между Ларри и Чечеевым, в отставке вы или нет.

— Единственные эксперты по этим отношениям — это сами Ларри и ЧЧ.

— Но разве не вы придумали эти отношения? Контролировали их? Разве не этим вы занимались все эти годы?

— Двадцать с лишним лет назад я придумал отно­шения между Ларри и тогдашним резидентом КГБ. Под моим руководством Ларри разыгрывал перед ним невинность, изображал из себя недотрогу и под конец согласился шпионить для Москвы.

— Продолжайте.

Я продолжал и так. Я не понимал, зачем ей нужно было подгонять меня, и я не был уверен, что она это делает. Но если она хотела услышать лекцию по пер­сональному досье Ларри, то она ее получила.

— Сначала был Брод. После Брода мы получили Миклова, потом Кранского, потом Шерпова, потом Мисланского и, наконец, Чечеева с Зориным в качес­тве босса, но с Ларри имел дело ЧЧ. Ларри подобрал ключик к каждому из них. Двойные агенты — это хамелеоны. Хорошие двойные агенты не играют свою роль, они живут в ней. Они являются тем, кого изображают. Когда Ларри был с Тимом, он был с Тимом. Когда он был со своим советским контролером, он был со своим советским контролером, нравилось это мне или нет. Моя работа заключалась в том, чтобы конец всего этого дела был таким, какой нужен нам.

— А вы были уверены, что он будет таким?

— В случае Ларри — да, я был уверен.

— И вы уверены в этом и сейчас?

— Сейчас, в отставке, спокойно вспоминая все события, я могу сказать, что да, я уверен в этом и теперь. Когда вы имеете дело с двойным агентом, вам всегда приходится мириться с определенной потерей лояльности. Противник для них всегда более привле­кателен, чем свои. Это в их природе. Они — постоян­ные бунтари. Ларри тоже был бунтарем. Но он был нашим бунтарем.

— Итак, Ларри и его русские партнеры могли сговориться о чем угодно и оставить вас в дураках?

— Нет, не так.

— А почему нет?

— У нас была подстраховка.

— Какая?

Наши агенты. Подслушивание. Квартира пос­редника. Ресторан, который мы нашпиговали «жучка­ми». И всякий раз, когда мы делали микрофонную запись, она слово в слово совпадала с тем, что сооб­щал Ларри. Мы ни в чем не могли заподозрить его. Все это в деле, как вам известно.

Она одарила меня каменной улыбкой и продолжи­ла свое исследование собственных кистей. Свой раз­гон она, кажется, потеряла. Мне пришло в голову, что она устала и что с моей стороны жестоко требовать от нее прочесть за неделю переполоха отчеты за двадцать лет. Она перевела дыхание.

— В одном из своих последних отчетов вы говори­те о «замечательной близости» Ларри и Чечеева. Не могла ли она распространиться и на неизвестные вам области?

— Если я не знал о них, то как я могу ответить на ваш вопрос?

— На что распространялась эта близость?

— Я уже сказал вам. Ларри сделал ЧЧ своей энцик­лопедией Северного Кавказа. Ларри на это способен. Он пожирает людей целиком. Когда ЧЧ появился здесь, Ларри знал об этом регионе не больше любого друго­го. Он имел довольно хорошее общее представление о России, но Кавказ — это отдельный мир. Уже не­сколько месяцев спустя он мог часами толковать о чеченцах, осетинах, дагестанцах, ингушах, черкесах, абхазах и о ком угодно еще. ЧЧ обращался с ним очень правильно. У него было инстинктивное понима­ние Ларри. Он мог щелкнуть бичом, но мог совершен­но очаровать Ларри. Он любил чудачиться. У него был юмор висельника. И он все время бередил совесть Ларри. У Ларри всегда была ранимая совесть…

Она снова перебила меня:

— Не хотите ли вы сказать, что ваша собственная близость с Ларри была более замечательной?

Нет, дорогуша Марджори, я не хочу сказать ни­чего подобного. Я хочу только сказать, что Ларри был «любовником-воришкой» из детской игры на качелях и что, когда он кончал очаровывать ЧЧ, ему приходилось снова бежать ко мне и изображать это в правильном свете, потому что он был не только шпионом, но и пасторским сыном с пониженным чувством ответственности, который от каждого хотел индульгенцию на предательство всех остальных. Я хочу сказать, что все свое самоуничижение, все свое морализаторство и всю подразумеваемую широту своей натуры он использовал для оправдания своей мании шпионить. Я хочу сказать, что он был, кроме того, мерзавцем, что он был хитер и вероломен и мог украсть вашу жену, глядя вам прямо в глаза своими невинными глазами, что у него был природ­ный дар торгаша и мошенника и что мой грех в том, что я способствовал победе в его душе мошенника над мечтателем, за что он иногда ненавидел меня немного больше, чем я того заслужил.

— Ларри обожает архетипы, Марджори, — ответил я усталым голосом. — И, если их нет, он их выдумы­вает. Он обожает балдеж, говоря современным язы­ком. Ему по душе размах. А ЧЧ обеспечил его.

— А вы?

Я снисходительно рассмеялся. К чему она клонит — если речь не обо мне?

— Я был родным берегом, Марджори. Я был его Англией, олицетворением серой обыденности. А ЧЧ был экзотикой. Он был таким же подпольным мусуль­манином, как Ларри — подпольным христианином. Когда Ларри был с ЧЧ, это были для него каникулы. Когда со мной — школьные будни.

— И это продолжалось без конца, — сказала она и некоторое время продержала меня в ожидании. — Спасибо вам.

Она снова проконсультировалась со своими ладо­нями.

— Долгое время после того, как остальные наши ветераны «холодной войны» ушли в отставку, Ларри продолжал вести активную жизнь действующего раз­ведчика. Пребывание Чечеева в Лондоне было продле­но Москвой фактически только для того, чтобы он мог и дальше продолжать руководить Ларри. Если огля­нуться назад, не кажется ли вам это странным?

— А почему?

— Ведь другие ветераны «холодной войны» ушли?

— Отношения Ларри с Москвой были уникальны­ми. Мы имели все основания полагать, что они пере­живут коммунистическую эру. Так считали и русские контролеры Ларри.

— А вы наверняка поддерживали эту точку зре­ния?

— Разумеется, поддерживал! — Я уже забыл силу моей тогдашней убежденности, — Да, все изменилось, не стало восхищавшего Ларри коммунистического эк­сперимента, но Ларри никогда не был обычным агентом ни в их, ни в наших глазах. Он был обличителем западного материализма, сторонником России, хоро­шей или плохой. Его сила, воображаемая или реаль­ная, была в его романтизме, его любви к обиженным, его органическом неприятии британского истеблиш­мента с его сползанием ко всему американскому. Ан­типатии Ларри не претерпели изменений с падением коммунизма, его симпатии тоже. Его мечта о лучшем, более справедливом мире сохранилась, как и его пред­почтение индивидуального перед общественным к его тяга к непохожему и эксцентричному. Не изменилось и его отношение к нашему погрязшему в благополучии обществу. После «холодной войны» оно переме­нилось только к худшему. По обе стороны Атлантики. Оно стало более прогнившим, более нетерпимым, бо­лее изоляционистским, более самодовольным, И ме­нее справедливым. Я говорю устами Ларри, Марджи, устами гуманиста-ренегата, который хочет спасти мир. Британия, с которой Ларри в своих мечтах боролся все эти годы, сегодня все та же. Правительство стало хуже, руководители — бездарнее, избиратели, что са­мое печальное, еще больше разочарованы, — так поче­му Ларри не продолжать предавать нас?

Спустившись со своей ораторской трибуны, я с удовольствием заметил следы смущения на ее лице. Я представил себе на ее месте солидных мужчин из кабинета министров и дам с наведенными ресницами, составляющих костяк правого крыла тори.

— Оставьте Ларри на его месте, таков был мой совет. Подождите и понаблюдайте, что станет делать с ним новая российская разведка. Это те же люди, толь­ко в новых костюмах. Они не будут сидеть сложа руки и наблюдать, как теперь единственная прогнившая сверхдержава правит миром. Дождитесь их следующе­го шага, вместо того чтобы выбрасывать его, а потом пытаться поправить дело, когда уже слишком поздно, как это обычно мы делаем.

— Однако ваше красноречие не встретило понима­ния, — заметила она, задумчиво теребя пальцами свою часовую цепочку.

— К сожалению, нет. Любой, в ком есть хоть капля здравого смысла, согласился бы, что все так и будет через год-другой, но на Верхнем Этаже таких нет. Ларри выбросили на помойку не русские. Это сделали мы.

Ее руки оставили в покое часовую цепочку, соеди­нились вместе и снова обратились к молитве под ее подбородком. В ее неподвижности было предостере­жение. На другом конце комнаты Барни Уолдон изу­чал средний слой атмосферы. А потом я вдруг понял, что они вслушивались в то, чего я не расслышал, — в электронное попискивание, гудение или позванива­ние, доносившееся из другой комнаты, и это напом­нило мне Эмму в саду, услышавшую машину Ларри до того, как я услышал ее в день его первого появления.

Безо всяких объяснений Марджори Пью встала и, словно по команде, направилась к одной из внут­ренних дверей. Подобно призраку, она проскользну­ла в нее, оставив после себя плотно закрытой, как и прежде.

— Барни, что за чертовщина тут творится? — про­шептал я, как только мы остались одни. Мы оба продолжали вслушиваться, но звукоизоляция здесь была безупречной, и я, по крайней мере, ничего не слышал.

— Теперь у нас тут полно умных женщин, Тим, — ответил он, продолжая вслушиваться. Я не мог понять, гордится он этим или огорчен. — А они, как сам знаешь, неравнодушны к мелочам. Это вполне в их духе.

— Но чего она от меня хочет? — настаивал я. — Черт меня побери, ведь я в отставке, Барни. Я пенсионер. Зачем она устраивает мне эту головомойку?

Марджори Пью вернулась, избавив его от необхо­димости отвечать. Выражение ее лица было камен­ным, и оно было даже бледнее, чем прежде. Она села в свое кресло и соединила кончики своих пальцев вместе. Я увидел, что они дрожат. У тебя начинается тремор, подумал я. Тот, кто нас подслушивал, велел тебе либо проявить жесткость, либо катиться ко всем чертям. Я почувствовал, как учащается мой пульс. Как хорошо было бы сейчас встать и размяться. Я был слишком говорлив, подумал я, и теперь за это придет­ся расплачиваться.