Глава 4. — Могу ли я сделать вывод, что Ларри не ладил с нами в тот момент, когда он уходил?

— Тим...

— Да, Марджори?..

— Могу ли я сделать вывод, что Ларри не ладил с нами в тот момент, когда он уходил?

— Он никогда не ладил с нами, Марджори.

— Но к концу особенно, я полагаю?

— Он считал, что мы не оценили той удачи, кото­рая нам выпала.

— Удачи в чем? — едко спросила она.

— Стать победителями в «холодной войне». В стол­кновении двух идеологий, боровшихся за мир, которо­го ни одна из них не хотела, негодными средствами. Это еще одна цитата из Ларри.

— И вы были согласны с ним?

— До некоторой степени.

— Полагаете ли вы, что он считал нас обязанными ему чем-то? Нас, Контору? В чем-то, например, по­мочь ему?

— Он хотел получить назад свою жизнь. Это было выше наших возможностей.

— Полагаете ли вы, что он считал русских чем-то обязанными ему?

— Как раз наоборот. Он считал себя в долгу перед русскими. Он испытывал изрядное чувство вины пе­ред ними.

Она нетерпеливо мотнула головой, словно вина была уже не в ее компетенции.

— И вы утверждаете, что в течение четырех пос­ледних лет его оперативной работы у нас Ларри не имел никаких финансовых сделок с Константином Абрамовичем Чечеевым? Или таких, о которых вы не упомянули в своих отчетах?

— Я утверждаю, что если такие сделки у них и были, то я о них ничего не знал и, соответственно, не докладывал.

— А как насчет вас?

— Простите?

— У вас были какие-нибудь финансовые отноше­ния с Чечеевым, о которых вы не сообщили в своих отчетах?

— Нет, Марджори, у меня не было никаких фи­нансовых отношений ни с Чечеевым, ни с каким-либо другим представителем русской разведки ни в про­шлом, ни в настоящем.

— В том числе и с Володей Зориным?

— В том числе и с Зориным.

— И с Петтифером тоже?

— И с Петтифером тоже, если не считать того, что я постоянно спасал его от банкротства.

— Но у вас есть, конечно, личные средства?

— Мне повезло Марджори. Мои родители умерли, когда я был ребенком, так что я получил деньги вмес­то любви.

— Не могли бы вы рассказать мне о своих личных расходах за последние двенадцать месяцев?

Я не упомянул, что Мерримен присоединился к нам? Скорее всего, нет, потому что я не могу сказать точно, когда он сделал это, хотя его появление после­довало довольно быстро за возвращением Марджори. Он толст, но очень подвижен, и у него легкая походха, как это часто бывает у толстяков, и я подозреваю, что он воспользовался дверью, которую Марджори оста­вила открытой настежь. И все же для меня загадка, как я не заметил его, потому что у меня, как у многих людей моей профессии, бзик насчет открытых дверей. Могу только предположить, что в смятении, вызван­ном нападками Марджори, я не обратил внимания на перемещения воздуха и теней, сопровождавпше без­звучное водружение грузного тела Мерримена на удоб­ные поручни дивана Барни. Когда я возмущенно по­вернулся к Барни, протестуя против чудовищных во­просов Марджори, вместо него я увидел Мерримена. У него был накрахмаленный белый воротничок, се­ребристый галстук и красная гвоздика в петлице. Мерримен всегда выряжался, как на свадьбу.

— Тим, как приятно.

— Привет, Джейк. Ты как раз вовремя. Меня тут спрашивают, сколько я потратил за год.

Да, а сколько ты потратил? Начнем с «Бехштейна», это куча денег. Потом твои маленькие паломни­чества в уютный ювелирный магазинчик мистера Эп-плби в Веллсе, где дешевки нет. Там ты оставил еще тысяч тридцать, не говоря уже о рюшечках и обороч­ках, которые ты ей накупил. Она, должно быть, краля та еще. Тебе повезло, что она не любит машины, а то я увидел бы «бентли» с обитыми норкой сиденьями. Я знаю, что ты получил наследство от своих родителей, что дядя Боб оставил тебе Schloss [5] со всем содержимым, но как насчет остального? Или это все от ша­луньи тети Сесили, так кстати умершей несколько лет назад? Со своей привычкой сорить деньгами ты очень удачно выбираешь себе родственников.

— Если вы не верите мне, справьтесь у моих адво­катов.

— Дорогой мой, они горой стоят за тебя. По край­ней мере, полмиллиона в добавление к тому, что у тебя уже было, выплачено в два приема симпатичной трастовой компанией, зарегистрированной на Нормандских островах. Но не забудем, что твои адвокаты в глаза не видели твоей тети. Они получили инструкции от лиссабонской фирмы, в свою очередь никогда не видевшей твоей тети. Они действовали по поручению ее управляющего, парижского адвоката. Воистину, Тим, раньше я встречался со случаями отмывания денег, но чтобы отмывали адвокатов, вижу впервые.

Он повернулся к Марджори Пью и заговорил с ней так, словно меня здесь уже не было:

— Пока мы продолжаем проверку, и ему не стоит думать, что он уже чист. Если тетя Сесили окажется похороненной на кладбище для бедных, Крэнмеру небо покажется с овчинку.

— Тим?

Это снова Марджори. Она говорит, что ей хотелось бы вернуться к логике моего поведения прошлой ночью. Она хочет знать, нельзя ли обсудить его еще раз, чтобы она могла уяснить его себе.

— Чувствуйте себя как дома, — отвечаю я словами, которые в жизни никогда не произношу.

— Тим, почему вы звонили из своего дома? Вы сказали, что у вас было подозрение, что полиция незаконно прослушивает ваши разговоры и что они могли выдумать бдительную шотландскую домохозяй­ку Ларри. А что, если они прослушивали и ваш теле­фон тоже? При вашей выучке и вашем опыте вам могло бы прийти в голову, что лучше съездить в дерев­ню и позвонить из автомата.

— Я следовал установленной процедуре.

— Я не уверена в этом. Правило первое требует убедиться в безопасности.

Я посмотрел на Мерримена, но он занял позицию враждебного наблюдателя, разглядывая меня так, как он мог бы разглядывать заключенного в камере.

— Полиция могла прослушивать и телефон-авто­мат в деревне, — сказал я, — хотя сомневаюсь, что это доставило бы им большое удовольствие. Он почти всегда не работает.

— Понимаю, — сказала она, и на этот раз подра­зумевая, что не понимает.

— Кроме того, это выглядело бы довольно стран­но, если бы я в одиннадцать вечера поехал к деревен­скому автомату. Особенно если полиция установила слежку за моим домом.

Она посмотрела на кончики своих ухоженных паль­цев и потом снова на меня, словно собиралась пересчи­тать по пальцам занимавшие ее проблемы. Мерримен решил сосредоточиться на потолке. Уоддон — на полу.

— Вы отгородились от Петтифера. Вы считаете, что его исчезновение может быть вполне в порядке вещей. Однако оно беспокоит вас настолько, что вам не терпится сообщить о нем нам. Вы знаете, что Чечеев в отставке. Вы знаете, что Петтифер тоже в отставке. Однако вы подозреваете, что они что-то задумали, хотя не знаете, что и зачем. Вы считаете, что полиция может прослушивать ваш телефон. Тем не менее вы продолжаете звонить по нему. Вы двадцать минут стоите перед этим зданием, разглядывая его, прежде чем собираетесь с духом и входите. Из всего этого можно сделать вывод, что после визита полиции прошлой ночью вы находились в состоянии стресса, крайне несоразмерного значению исчезновения Пет­тифера. Можно даже предположить, что на уме у вас какое-то очень веское обстоятельство. Настолько вес­ кое, что даже настолько тщательно контролирующий себя человек, как вы, делает целую серию ошибок, непростительных для его квалификации.

Мои страхи разом испарились, уступив место бур­ной радости. Я простил ей все: ее судейскую помпез­ность, ее махровое невежество, ее ярлык «тщательно контролирующего себя человека», которым она удос­тоила меня. В моих ушах пели ангелы, и в том, что касается меня, Марджори Пью-как-в-церкви была одним из них. Я ничего не сказал ей. Не беда, что она не могла или не захотела сообщить мне дату последне­го визита ЧЧ. Она сказала мне нечто куда более важ­ное: они не знали об Эмме и Ларри.

Они знали об Эмме и мне, потому что согласно правилам Конторы я был обязан сообщить им это. Но они не начертили третьей стороны треугольника. А это, как говорили у нас в разведке, была трехзвездная информация. Она стоила всего остального.

Я выбрал сентиментальный обиженный тон.

— Для меня Ларри был больше чем агентом, Мар­джори, — сказал я. — Он четверть века был моим другом. Кроме того, он был нашим лучшим источни­ком. Он был одним из тех агентов, которые всего добились собственными усилиями. В самом начале КГБ завербовал его для узких целей. Он не был доста­точно значителен для того, чтобы быть агентом влия­ния, у него не было доступа к чему-нибудь важному. Они назначили ему небольшое жалованье и пустили его болтаться по международным конференциям, снаб­див пачкой фальшивок, сочиненных в московском центре. Они надеялись, что со временем он вырастет в заметную фигуру. Он вырос. Он стал их человеком, сообщавшим им об одаренных радикально настроен­ных студентах. Человеком, ставившим предваритель­ное клеймо на завтрашних сторонниках Кремля. Че­ловеком, разносящим подброшенные ими идеи по все­мирной сети научных конференций. Через несколько лет благодаря Ларри наша Контора смогла составить свою команду пассивных коммунистических агентов, частично британцев, частично иностранцев, но пол­ностью контролируемых нашей разведкой, которые между делом травили Москве самую невероятную де­зинформацию времен «холодной войны» и которых КГБ так и не раскусил. Ларри притягивал к себе ниспровергателей, как магнит с пикетчиками из «третьего мира» он работал до мозолей на собствен­ных ногах. У него была память, за которую большин­ство из нас не пожалели бы и полжизни. Он знал каждого продажного депутата британского парламен­та каждого купленного британского журналиста, каж­дого лоббиста или агента влияния, получающего день­ги через лондонское посольство И в КГБ, и в нашей Конторе были люди, целиком обязанные ему своим жалованьем и своим продвижением по службе. Я был одним из них. Так что, да, я был заинтересованным лицом. Я остаюсь им и сейчас.

В наступившей за этой филиппикой почтительной тишине я вдруг понял, что могу расшифровать сокра­щение Н/ВБ. Если Джейк Мерримен был начальни­ком отдела кадров, а Барни Уолдон — начальником отдела связей Конторы со Скотланд-Ярдом, то Мар­джори Пью была тем ненавидимым в Конторе шака­лом, которого раньше рядовые сотрудники звали «по-литкомиссаром» и который ныне был удостоен титула «начальник отдела внутренней безопасности». В ее обязанности входило все, начиная с просмотра мусор­ных корзинок до грязных предположений об интим­ных связях бывших и нынешних сотрудников и дове­дения этих подозрений до сведения Джейка Мерримена. Иначе чем объяснить почтительное отношение к ней и Мерримена, и Барни? Иначе зачем ей просить меня своими словами — как будто у меня есть чьи-нибудь еще? — описать, как я впервые привлек Ларри к работе в Конторе. Марджори хотелось проверить дикую гипотезу, что мы с Ларри с самого начала были в заговоре, что не я завербовал Ларри, а Ларри завер­бовался сам или, еще того не легче, Ларри вместе с ЧЧ вовлекли меня в некое зловещее и корыстное пред­приятие.

Я, тем не менее, продолжал осторожно повторять свое. В нашей профессии гипотезы вроде этих по­ломали жизнь многим хорошим людям по обе стороны Атлантики, пока их благоразумно не отложили в сто­рону. Я отвечал ей взвешенно и точно, нарочно допус­тив, однако, несколько погрешностей, чтобы проде­монстрировать ей свою раскованность и непринуж­денность.

— Когда я впервые встретил его, он был настоя­щим бродягой, — сказал я.

— Это было в Оксфорде?

— Нет, в Винчестере. Ларри был новичком в клас­се, где я был старостой. Он учился на казенный счет: колледж брал с него только половину платы, осталь­ное вносила англиканская церковь, которая, кроме того, платила ему, как нуждающемуся, и стипендию. Порядки в колледже были средневековые. Издева­тельства старших над младшими, порки, запугива­ние — целый педагогический арсенал. Ларри не впи­сывался в эту систему и не хотел вписываться. Чув­ствительный и умный, он отказывался подчиняться традициям и не хотел придерживать свой язык, что вызывало неприязнь к нему одних и делало героем в глазах других. Его били до синяков. Я пытался за­щитить его.

Она снисходительно улыбнулась, отмечая гомосек­суальный подтекст моего рассказа, но благоразумно не артикулируя это.

— Защищали его как именно, Тим?

— Помогал ему сдерживаться. Не давал стать изго­ем. Это продолжалось несколько семестров, но потом его поймали за курением, а затем и за выпивкой. Потом его застали в женском колледже за третьим занятием, что вызвало волну, зависти в более робких душах…

— Вроде вашей?

— …и выделило его из гомосексуального большин­ства, — продолжал я, приветливо улыбнувшись Мерримену. — Когда порка не оказала на него желаемого действия, его выгнали из школы. Его отец, каноник одного из больших соборов, махнул на него рукой, матери уже не было. Дальние родственники собрали деньги, чтобы послать его в частную швейцарскую школу, но после первого семестра швейцарцы сказали: спасибо, не надо, и прислали его обратно в Англию. Как он продолжил свое образование до Оксфорда, для меня остается загадкой, но он поступил туда, и Окс­форд в него влюбился. Он был очень красив, девчонки бегали за ним табунами. Он был красивым и своенрав­ным… — Тут я затруднился с выбором слова и сказал «экстравертом», чем надеялся доставить ей удовольст­вие.

Джейк Мерримен встрял:

— И он был марксистом, прости его, Господи.

— А также троцкистом, атеистом, пацифистом, анархистом и кем хотите еще, кто может напугать богатых, — отпарировал я. — Некоторое время он исповедовал смесь Маркса и Христа, но потом эта парочка для него распалась, и он решил, что в Христа не верит. И еще он был сластолюбцем.

Я небрежно бросил это слово и был поражен зре­лищем того, как некрашеные губы Марджори Пью напряглись.

— В конце второго курса университету предстояло решить, вышибить его или ко Дню всех святых взять в аспирантуру. Они его вышибли.

— А за что именно?

— За слишком. За то, что он слишком много пил, слишком увлекался политикой, слишком мало рабо­тал и имел слишком много женщин. Он был слиш­ком свободен. Он был избыточен. Он должен был уйти. В следующий раз я увидел его уже в Венеции.

— Когда вы уже были женаты, разумеется, — ска­зала она, намекая на то, что моя женитьба каким-то образом предавала мою дружбу с Ларри. Я увидел, что голова Мерримена снова запрокинулась назад, а его глаза продолжили обследование потолка.

— Да, и уже работал в Конторе. У нас был ме­довый месяц. И вдруг на площади Святого Марка мы видим Ларри в майке цветов Юнион Джека и с соломенной шляпой Винчестерского колледжа, на­детой на острие его сложенного зонтика. — Никто, кроме меня, не улыбнулся. — Он исполнял роль гида для группы американских матрон, и все они, как всегда, были влюблены в него. Они и должны были. Он знал все, что только можно знать о Венеции, он был неистощимо энергичен, у него был неплохой итальянский, а по-английски он говорил, как лорд, и он был на распутье: то ли обратиться в католичес­кую веру, то ли подложить под Ватикан бомбу. Я крикнул: «Ларри!» Он увидел меня, помахал своей шляпой и зонтом и обнял меня. Потом я представил его Диане.

Я рассказывал все это, а моя память перечисляла дополнительные подробности: удручающая монотон­ность и не доставляющий радости секс нашего медо­вого месяца, и вдруг, на его второй неделе, внезапное облегчение — и для Дианы тоже, как она мне позже говорила, — появление третьего, да еще такого занят­ного, как Ларри, пусть даже высмеивающего ее при­вычки. Я как сейчас вижу Ларри в его красно-бело-синей майке на коленях перед Дианой, с одной рукой, театрально прижатой к сердцу, и со шляпой, его шля­пой, соломенной шляпой Винчестерского колледжа, той самой, которая чудом дожила до прошлогоднего сбора винограда в Ханибруке, в протянутой другой. Ее поля, разрисованные и покрытые лаком, загнулись вниз, ей давно пора на помойку. А по тулье — излохмаченная, но славная лента, лента священных цветов нашего колледжа. Я слышу его мягкий голос с шутов­ским итальянским акцентом, несущийся над залитой венецианским солнцем площадью: «А, ля-Тимбо, сам ля-епископ! А ты — его тра-ля-ля прекрасная невес­та!»

Мы брали его с собой в рестораны, бывали на его жуткой квартире — он жил с померанской графиней, естественно, — и однажды утром на меня нашло оза­рение. Проснувшись, я вдруг понял, что он — именно тот человек, которого мы искали, о котором спорили на пятничных планерках. Мы его завербуем и устроим ему полное посвящение.

— И вас не смущало то, что он был вашим дру­гом? — спросила она.

Слово другом больно резануло мой слух. Другом? Он никогда не был моим другом, подумал я. Знако­мым — может быть, но другом никогда. Я просто не рискнул бы иметь его другом.

— Меня больше смутило бы, если бы он был моим врагом, Марджори, — услышал я свой невыразитель­ный голос. — Не надо забывать, что «холодная война» была в самом разгаре. Мы боролись за выживание. И мы верили в свою правоту.

И я не удержался от колкости:

— Думаю, что сегодня делать это немного труднее.

А потом, на случай, если новая эра стерла из ее памяти события старой, я объяснил, что означало пол­ное посвящение. Я рассказал, что отдел вербовки сбил­ся с ног, разыскивая подходящего молодого человека — тогда это должен был быть обязательно парень, — чтобы помахать красной тряпкой перед носом трудолюбивых, как пчелки, русских вербовщиков, которых советское посольство на Кенсингтон-Палас-Гарденс рассылало по университетским городкам. И что Ларри обладал почти всеми качествами, которые мы в наших мечтах видели у этого человека, — мы даже могли послать его снова в Оксфорд, чтобы он отзанимался свой третий год и окончил аспирантуру.

— Черт его побери, он всадил свой мяч в самую девятку, — сказал я с энтузиазмом футбольного бо­лельщика, но этот энтузиазм не встретил понимания ни у Мерримена, продолжавшего свое обследование потолка, ни у Уолдона, сжавшего свои челюсти с такой мрачной решимостью, что возникло сомнение, заговорит ли он когда-нибудь в будущем.

И что мы предоставили русским вербовщикам имен­но то, что они искали и так редко находили в прошлом, продолжал я, — классического, словно с плаката, англи­чанина, научного работника, сбившегося с пути истин­ного представителя золотой молодежи, богоискателя, симпатизирующего какой-то политической партии, но формально не вступающего в нее, неукорененного, незрелого, неустойчивого, политически всеядного, хит­роватого и, когда надо, вороватого...

— И вы сделали ему предложение, — прервала меня Марджори Пью, ухитрившись произнести это тоном, словно я подобрал Ларри в общественном ту­алете.

Я рассмеялся. Мой смех раздражал ее, и я не спешил успокаиваться.

— Господи, конечно, не раньше чем через не­сколько месяцев. Сперва нам надо было пройти с этим предложением по всем инстанциям. Многие из обита­телей Верхнего Этажа говорили, что у него плохо с дисциплиной. Его школьные отметки были ужасны, а университетские и того хуже. Все считали его блестя­щим, но и что с того? Могу я сделать одно замечание?

— Пожалуйста.

— Вербовка Ларри была групповой операцией. Когда он согласился принять пострижение, глава моей сек­ции решил, что шефствовать над ним должен я. При том условии, что я буду подавать начальству доклад до и после каждой встречи с Ларри.

— А почему он согласился принять пострижение, как вы выразились?

Ее вопрос вызвал у меня чувство глубокой усталос­ти. Если вы не понимаете этого сейчас, хотелось мне сказать ей, вы не поймете этого никогда. Потому что он был независим. Потому что он был боец. Потому что так велел ему Бог, и потому что он не верил в Бога. Потому что у него было похмелье. Или не было. Потому что темная сторона его души тоже хотела к свету. Потому что он был Ларри, а я Тим. Потому что потому.

— Он видел в этом вызов, я думаю, — ответил я, — Быть и самим собой, и чем-то еще. Ему нравилась идея свободного слуги. Она соответствовала его чувст­ву долга.

— Идея чего?

Его голова была слегка забита немецким. Frei sein ist Knecht. Быть свободным — значит быть вассалом.

— И это все?

— Что все?

— Это полный перечень его мотивов или были более практические соображения?

— Он был зачарован романтикой. Мы говорили ему, что в этом деле ее нет, но это только разжигало его аппетит. Он видел себя этаким рыцарем-кресто­носцем, исполняющим свой долг. И ему нравилось иметь двух отцов, КГБ и нас, хотя он никогда в этом не признавался. Если вы попросите меня выписать весь перечень мотивов, это будет сплошная цепь про­тиворечий. Таков Ларри. Таковы все агенты. Мотивы не существуют сами по себе, абстрактно. Важны не качества человека. Важны его поступки.

— Спасибо.

— Не за что.

— А как насчет денег?

— Простите?

— Денег, которые мы платили ему? Вполне при­личных сумм, не облагаемых налогом? Какую, по-вашему, роль они играли в его расчетах?

— О, ради Бога, Марджори, тогда ради денег никто не работал, а Ларри ради денег не работал никогда. Я уже сказал вам, он называл их тридцатью сребреника­ми. Он ничего не смыслил в деньгах. В финансовом смысле он был неандертальцем.

— Тем не менее он получил их целую кучу.

— Он был совершенно беспомощен в денежных делах. Все, что он получал, он тратил. Он отдавал их любому, кто приходил к нему со слезной историей. У него были одна или две дорогие привычки, которые мы поощряли, потому что русские — снобы, но в целом он был полным аскетом.

— Какие, например, дорогие привычки?

— Он покупал вино у Берри, туфли предпочитал ручной работы.

— Я назвала бы это не аскетизмом, а экстраваган­тностью.

— Это только слова, — бросил я.

Некоторое время никто не открывал рта, что я счел добрым предзнаменованием. Марджори соверша­ла еще один тур по своим не окрашенным лаком ногтям. Вид Барни красноречиво говорил, что среди своих полицейских он чувствовал бы себя гораздо уютнее. Наконец Джейк Мерримен, выйдя из своего неестественного транса, выпрямился и разгладил ла­донями свою жилетку, а пальцем, запущенным за жес­ткий белый воротничок, поправил складки кожи, гро­зившие совсем закрыть его.

— Ваш Константин Абрамович Чечеев выдоил из российской казны по меньшей мере тридцать семь миллионов фунтов как одну копеечку, — сказал он. — И они все еще подсчитывают убытки. В пятницу на прошлой неделе их посол попросил министра иностранных дел принять его и подарил ему целую папку доказательств. Одному Богу известно, почему он вы­брал для этого пятницу, когда министр уже намылился ехать на свою дачу, но он поступил именно так, и пальчики Ларри рассыпаны по всей этой папке. Гра­беж средь бела дня, Тим Крэнмер, в исполнении тво­его бывшего подопечного и его бывшего контролера из КГБ. Что самое интересное, Чечеев был предуп­режден заранее о бочке, которую на него собираются покатить, и сиганул в Бат, чтобы посоветовать Ларри дать деру еще до того, как посол предпримет свой demarche. Ты хочешь что-то сказать, Тим? Не надо.

Я ничем не показал, что мне что-нибудь известно, только покачал головой, но Мерримен уже снова гово­рил:

— Они работали по весьма простой схеме, но не стоит из-за этого смотреть на нее свысока. Право переводить деньги за границу предоставлено только немногим русским банкам. И они обычно тесно связа­ны с бывшим КГБ. Живущий в Великобритании сооб­щник организует подставную британскую компа­нию — импорт, экспорт, назовите как хотите, — и шлет своим сообщникам в Москву фиктивные счета. Счета заверяются коррумпированными чиновниками, связанными с мафией. Затем они оплачиваются. Тут примечание, которое меня особенно умиляет. Похоже, что в российском законодательстве нет статей, предус­матривающих ответственность за такие современные чудачества, как финансовое мошенничество, так что под суд не идет никто, а те, кому место за решеткой, вместо этого срывают куш. Русские банки до сих пор в каменном веке, а прибыль там — абстракция, кото­рую никто серьезно не воспринимает. Говоря бессмер­тными словами Ноэля Коварда [6], свистните официанту, чтобы принес икры, и скажите: «Слава Богу».

Наступила еще одна пауза, во время которой Мерримен вопросительно поднял на меня свои брови, но я не нарушил молчания.

— Заграбастав наличные, Чечеев сделал с ними то, что мы все сделали бы. Рассовал их по целой цепочке анонимных счетов в Британии и за границей. В боль­шинстве этих сделок твой старый приятель Ларри действовал как его посредник, инкассатор и по уши завяз­ший сообщник. Он регистрировал компании, открывал счета, подписывал чеки и укрывал ворованное. Ты ска­жешь мне, что это все подстроено Чечеевым, что он подделывал подпись Ларри? И ты ошибешься. Ларри по уши в этом дерьме, и из того, что нам известно, следует, что и ты тоже. Так?

— Нет.

Он повернулся к Барни.

— Как глубоко докопались фараоны?

— Начальник Особого отдела сегодня в пять докла­дывает секретарю кабинета министров, — сказал Бар­ни, предварительно прочистив глотку.

— Это оттуда Брайант и Лак? — спросил я.

Барни уже собирался подтвердить это, но Мерримен грубо вмешался:

— Это нам знать, а он пусть гадает, Барни.

Но я знал ответ: да.

— Поговаривали, что их расследование быстро за­шло в тупик, но это, возможно, блеф, — продолжал Барни, — и меньше всего мне хотелось бы проявить неуместный интерес. Я сказал в Особом отделе, что это не наше дело. Я побожился им, что не наше. То же я говорил в лондонском городском и в сомерсетском полицейских управлениях. Заведомо ложные показа­ния. — Было похоже, что это беспокоит его.

Мерримен заговорил снова:

— Так что не вздумай портить нам игру, Тим Крэнмер, ты меня понял? Если они поймают Ларри и он скажет, что работал на нас, то мы будем это отри­цать. Отрицать вплоть до суда и дальше. Если он скажет, что работал на тебя, то мистер Тимоти Крэн­мер, бывший чиновник казначейства, окажется глубо­ко в дерьме. А если ты в соответствии с новым духом открытости вздумаешь открыть рот, то уповать тебе придется только на Бога.

— Их посол упоминал ЧЧ как настоящего дипло­мата? — спросил я.

— Бывшего дипломата. Такой он и есть. И пос­кольку мы ни разу не пожаловались на Чечеева за те четыре года, что он пробыл в Лондоне, по той очевид­ной причине, что не хотели прерывать поток развед­данных, то и мы стоим на той же позиции. И, если кто-нибудь станет вякать обратное, Форин оффис толь­ко разведет руками.

— А как насчет отношений Чечеева с Ларри?

— А что насчет этих отношений? Они были вполне законными. Чечеев был культурным атташе, известным и деятельным. Ларри был розовым интеллектуалом, совершавшим регулярные оплаченные визиты в матуш­ку-Россию, на Кубу и в другие злачные уголки земного шара. Сейчас он — угомонившийся профессор в Бате. Их отношения были естественными и законными, а если это и было не так, то никто об этом не заявлял. — Мерримен не сводил с меня глаз. — Если русским когда-нибудь придет в голову мысль, что Ларри Петтифер работал на нашу разведку, что он на протяжении пос­ледних двадцати с лишним лет, как ты нам сейчас не раз повторил, был нашим преданным исполнителем, то земля разверзнется, ты меня слышишь? Они уже выписали твоему дружку Зорину похвальную грамоту: алкоголизм, пассивный саботаж, словом, вымазали дерьмом с головы до ног, и сейчас он под домашним арестом и имеет, судя по всему, хорошие шансы как-нибудь в сумерках быть застреленным. И с нашей стороны очень благородно ничего такого не сделать с тобой. Если в их куриные мозги — полицейских, русских или и тех и других, в данной ситуации это одно и то же, потому что полицей­ские шарят на ощупь, а мы не собираемся открывать им глаза, — когда-нибудь придет мысль, что наша славная разведка в тесном сотрудничестве с одной из русских мафий выдоила из русской экономики тридцать семь миллионов, выбрав для этого момент, когда та и так находится при последнем издыхании… — Он махнул рукой. — Можешь сам закончить мою мысль. Да, так что же все-таки случилось?

Этот вопрос бесконечно повторялся и в моей голо­ве. Даже в своем смятении я не смог удержаться.

— Когда Ларри видели в последний раз? — спро­сил я.

— Справься в полиции, кроме них, этого никто тебе не скажет.

— Когда Чечеев в последний раз был в Брита­нии?

— За последние полгода никакие Чечеевы в Брита­нию не приезжали. Однако с учетом того, что Чечеев никогда не жаждал популярности, не было бы ничего удивительного в том, что он приехал под совсем дру­гим именем. — А вы проверили его другие имена?

— Могу я напомнить тебе, что ты на пенсии? — Ему надоело разговаривать по-человечески. — Так ты сидишь ниже воды, тише травы, юный Тим Крэн-мер, ты меня понял? Ты сидишь в своем замке, следишь за своим хозяйством, давишь свои ссаки, ведешь себя естественно и выглядишь невинно. Без мамочкиного разрешения ты не выезжаешь за границу, и мы забираем у тебя паспорт, хотя, увы, в наши дни это уже не та гарантия, что прежде. Ты не делаешь ни малейшего шага в сторону Ларри посредством слова, дела, жеста или телефона. Ни ты, ни твои агенты или инструменты, ни твоя драгоценная Эмма. Тебе запрещается обсуждать Ларри, или его исчезновение, или любую часть данного разгово­ра с кем бы то ни было, включая коллег и знако­мых. Ларри все еще флиртует с Дианой?

— Он никогда не флиртовал с ней. Он просто крутился возле нее, чтобы позлить меня. И из-за того, что они оба решили, что ненавидят Контору.

— Не произошло абсолютно ничего. Никто не пропадал. Ты — отставной чиновник казначейства, живущий с невротической подростком-композитором, или кто там она у тебя, и делаешь отвратительное вино. И это все. Если будешь звонить нам, позаботься, чтобы это был звонок с безопасного телефона с пол­ным соблюдением правил конспирации. В номере, который мы дадим тебе, последняя цифра каждый день меняется: в воскресенье это единица, в понедель­ник двойка. Сможешь запомнить?

— С учетом того, что эту систему придумал я, думаю, смогу.

Марджори Пью протягивает мне клочок бумаги с напечатанными на нем цифрами 071. Мерримен про­должает говорить:

— Если фараоны захотят поговорить с тобой снова, ты будешь лгать им в глаза. Сейчас они пытаются раскопать, что за работа у тебя была в казначействе, но казначейство на то и казначейство, чтобы в его архивах черт ногу сломал. Ничего фараоны там не выкопают. Что касается нас, то мы тебя не знаем. Ты никогда здесь не был. Крэнмер? Какой Крэнмер? Первый раз слышим.

Мы вдвоем, Мерримен и Крэнмер, как всегда, кровные братья. Мерримен берет меня за руку. Он всегда берет тебя за руку, когда прощается.

— И это после всего, что мы для него сделали, — говорит он. — Пенсия, новый старт, хорошая работа после того, как практически все университеты Англии отказались брать его, положение в обществе. И вот, пожалуйста, нате вам.

— Плохо, — соглашаюсь я. Ничего другого, пожа­луй, не скажешь.

Мерримен проказливо улыбается.

— А ты не прикончил его, а, Тим?

— С какой стати?

Впервые за этот день я подхожу к порогу того, что Марджори Пью назвала потерей моего сверхконтроля.

— А почему бы и нет? — с хитрецой возражает он. — Разве не так жулики поступают друг с другом при дележе добычи?

Невеселый смешок.

— А с Эммой у тебя, наверное, просто восхити­тельно? Вы ведь безумно любите друг другу?

— Да, но сейчас ее нет дома.

— Невыносимо слышать. И где же она?

— Присутствует на паре исполнений ее произведе­ний в центральных графствах.

— Что же ты не сопровождаешь ее?

— Она предпочитает проделывать это одна.

— Ну да, разумеется, у нее независимая натура. А она не слишком молода для тебя?

— Когда она станет слишком молода, не сомнева­юсь, она мне об этом скажет.

— А ты молодец, Тим. Стойкий мужик. Я всегда говорю: не выводи кавалерию из боя! В нашем мире Эммы требуют постоянного внимания. Хочешь загля­нуть в ее досье?

— Нет, спасибо.

— Но от Мерримена так просто не отделаешься.

— Нет, спасибо? А в свое ты не заглядывал?

— Не заглядывал и не собираюсь.

— Дорогуша, но ты должен! Такое полное, такое разнообразное, quel courage! [7]. Измени имена, и на старости лет ты сможешь шлепать бестселлеры. Куда более прибыльное занятие, чем эти ссаки из пресса дяди Боба. А, Тим?

— В чем дело?

Его пальцы сжимают мой бицепс.

— Эта долгая-долгая связь, которая была между тобой и нашим дорогим Ларри. Винчестер, Оксфорд, Контора — и все время такая плодотворная. Такая уместная. Но сегодня, дорогуша, ни-ни.

— О чем это ты?

— Об облике, дорогой мой. Благородное прошлое, старые времена. В руках бульварных писак это дина­мит. Прежде чем ты успеешь произнести «Ким Филби», они начнут вопить об университетской шпионс­кой сети и о любви, которая не смеет назвать себя по имени [8]. А вы ведь были ими, да?

— Были кем? — спрашиваю я, пытаясь изгнать из памяти видение Эммы, нагишом стоящей у окна моей спальни и задающей мне тот же вопрос.

— Ну, ты знаешь. Ты и Ларри. Все такое. Ведь были?

— Если тебя интересует, были ли мы гомосексуа­листами и предателями, то мой ответ на оба эти во­проса — нет. В школе Ларри был ископаемым экзем­пляром: Полным Гетеросексуалом.

Он еще раз медленно сжал мою руку.

— Как жаль тебя. Какое разочарование для здоро­вого парня. Но так ведь всегда в жизни: нас наказыва­ют за провинности, которых мы не совершали, а куда большее жульничество сходит нам с рук. Как важно, чтобы все мы были чертовски, чертовски осторожны. И хуже всего скандалы. Лги сколько хочешь, но избавь меня от скандала. У Конторы сейчас трудные времена, нам приходится искать свою нишу. Вокруг меда вьется столько мух. Моя дверь всегда для тебя открыта, дру­жище, в любое время.

Манслоу маялся в прихожей. Заметив мое появле­ние, он направился ко мне. Его руки, не находя себе места, болтались по бокам. Моего паспорта не было ни в одной из них.