Прощальная

Что почувствовал я, когда прошел первый шум поздравлений и когда я смог остаться наедине с со­бой? Разумеется, огромную радость и гордость, и хо­тя я тут же одернул себя, потому что нет худшего порока, чем зазнайство, а человек, вообразивший, что достиг совершенства, мертв, но гордость все-таки была. Гордость великим народом, который поднял меня из самых своих недр и дал приобщиться к сво­им подвигам и великой своей славе. И множество чувств и мыслей поднялось из глубины моего созна­ния. Я думал о том, что сделано, вспоминал дорогих погибших друзей и болезненно ясно ощутил, что многое сделано не так и впредь должно делаться иначе. В молодости иной раз и любовь и счастье при­ходят сами и их берут без раздумья. Зрелому чело­веку все — и любовь и награду — принимать нелегко, но, может быть, и чувства его от этого глубже.

И тут пришли мысли о сыне, о любимой. Я поду­мал, что увижу их не в мыслях, и не во сне, а впол­не реально — живых, своими глазами, и радость охва­тила меня, и нетерпеливо забилось сердце — скорее бы самолет!

Но времени, для того чтобы предаваться думам о Москве и о будущих встречах, не было. Мне сооб­щили, что из-под Ковеля возвращаются лейтенант Сазонов и Анатолий Седельников с большим отрядом партизан, и я должен был выехать в Юркевичи, что­бы их встретить.

Сазонов уходил на задание с группой в пятна­дцать человек, а вернулся во главе целого «войска» почти в две сотни бойцов, большинство из которых было в немецких мундирах. Я принял рапорт Сазо­нова.

Под Ковелем Седельников связался с местной партизанской группой, находившейся под руковод­ством шестидесятилетнего поляка Бужинского. С по­мощью разведчиков Бужинского Седельникову уда­лось установить, что железнодорожный мост через ре­ку Горынь на линии Лунинец — Сарны охраняли сто тридцать человек, собранных гитлеровцами главным образом из военнопленных. Два фашистских ефрейто­ра и один фельдфебель командовали этим подразде­лением. Анатолий совместно с Бужинским установи­ли связь с охраной моста, распропагандировали этих людей, и они, перебив гитлеровцев в количестве ста двадцати шести человек, с оружием ушли в лес и сдались в плен партизанам.

К сожалению, у Седельникова не оказалось в на­личии взрывчатки для подрыва этого моста. Мост этот был подорван соединением Ковпака через не­сколько дней после этого.

Седельников повел свое «войско» на базу, а по пути решил проверить новичков на боевом задании. Узнав, что в районе Домбровичей действует крупный спиртозавод, он отправил туда команду, перешедшую к нему с охраны моста. Эти люди были все в немец­ком обмундировании, и охрана завода приняла их за своих. Полицияи гитлеровцы в этом пункте были уничтожены, сбежать удалось только двоим. Завод был разрушен и сожжен.

В качестве трофеев Седельников захватил на заво­де более десятка пар лошадей с упряжью и, чтобы «дома не журились», прихватил заблаговременно оставленные две бочки по пятьсот литров спирта рек­тификата. А чтобы к выпивке была и закуска, на за­воде было забито три десятка хорошо откормленных свиней. Со всем этим хозяйством и «войском» Сазонов и Седельников переправились через Припять и при­были в село Юркевичи, в пятнадцати километрах от центральной базы.

Ко мне вызвали некоторых из числа «казаков», как именовали себя люди в немецкой форме.Вдо­мик вошел человек лет тридцати пяти, среднего ро­ста, голубоглазый, по внешности русский крестьянин.

— Садитесь,— предложил я.

Человек сел. Но я видел, как он чувствует себя неловко под моим пристальным взглядом.

— Расскажите, как это вы оказались в немецкой форме, на службе у оккупантов?

— Смалодушничал, товарищ полковник. В плен гопал. А там нас гитлеровцы стали морить голодом, бить, а то и расстреливать. Вот умереть-то и нехватило мужества.

— Откуда родом?

— Из-под Пензы, колхозник.

— Так какой же вы казак?

— А вот об этом я вам и рассказываю. Большинство нас таких. Казаками назвались, в эту вот зе­леную дрянь нарядили, винтовки выдали...

Он замолчал, потупив взгляд.

— Против своего народа воевать послали,— до­кончил я начатую мысль «казаком» из-под Пензы.

— Воевать не воевали, а присягу нарушили. Рассчитывали при первой возможности повернуть оружие против фашистских оккупантов. Доверите — оправдаем.

— А может, туго будет, снова в плен попадете?

Собеседник вскинул на меня влажные глаза.

— Нет уж, товарищ полковник. Кто там побывал один раз, того второй раз туда не заманишь. Лучше умереть, посылайте хоть с дубинками, будем сражать­ся все едино.

Вместе с моими бойцами прибыл Бужинский.

Стройному, высокому, с энергичными чертами ли­ца Бужинскому исполнилось шестьдесят три, но та­ких не называют стариками. Он обладал военной вы­правкой старого солдата. А на мои расспросы Бу­жинский мне охотно рассказал, что в империалисти­ческую войну он служил в царской армии и сражал­ся против немцев вместе с русскими. У него на руке был заметный шрам, недоставало двух пальцев.

— Ранение? — спросил я собеседника.

— В империалистической под Львовом царапнуло осколком мины, товарищ полковник,— ответил Бу­жинский.

— Чем же вы жили в Польше?

— Так себе, товарищ полковник. Нашлись сердо­больные родственники... Участок земли дали. Хату построил.

Истинный патриот польского народа, он ненавидел всем сердцем фашистских оккупантов.

«Сколько польские шляхтичи Мацинские и Беки стремились посеять рознь между двумя славянскими народами, — думал я, глядя в лицо Бужинскому,—но они могли в худшем случае создать какую-то на­кипь — ржавь. Все это не выдерживает испытаний и разлетается в дым при встрече с подлинными врагами».

Помнится, я сказал Бужинскому:

— Мы будем возбуждать ходатайство о награж­дении вас правительственной наградой.— При этом я спросил: — Желаете вы, чтобы ходатайство было воз­буждено перед польским правительством или перед советским?

Старый солдат посмотрел на меня проникновен­ным взглядом и сказал негромко и с какой-то гру­стью:

— Польского правительства пока нет¹. Бывшее правительство сбежало в первые дни войны, оставив свой народ на милость оккупантов. Если хотите пред­ставлять к награде, товарищ полковник, так представ­ляйте вместе с русскими, с которыми совместно я сражался против общего врага.

Жив ли ты теперь, боевой соратник?

Весть о нашем награждении и одновременном по­лучении пятисот литров спирта разнеслась с быстро­той молнии, и в ночь мы уже встречали гостей, при­ехавших нас поздравить.

Сидор Артемович не мог присутствовать на нашем лесном пиру, но и он прислал своего ординарца с поздравлением, напоминая между прочим о том, что­бы, празднуя, не обнесли и его доброй чаркой горил­ки. От души сожалея о том, что «старшой» не мог прибыть на наше торжество, мы отправили ему не­большой пятидесятилитровый бачок спирта.

К ночи прибыли товарищи Комаров и Капуста со своими комиссарами и адъютантами. Навстречу им в Милевичи выехал мой ординарец и проводил их установленным маршрутом до секретного поста у большой ели. Здесь были оставлены кони и повозки, и дальше гости направились пешей тропой.

На базе все было готово для торжественной встречи. Штабная землянка была задрапирована изнутри парашютным шелком, на столе стояла обильная за­куска — наш старший повар Вера Михайловна не уда­рила в грязь лицом, да и в Москве нас не забыва­ли: у нас были даже хорошие конфеты и шоколад.

Промявшиеся по морозцу гости вошли в землянку.

— Вот как вы живете! — сказал Василий Захаро­вич Комаров после первых рукопожатий.— Слышал я о том от ваших людей, а воочию не представлял. Да к вам не только гитлеровцы, а и мы-то — уж на что исколесили здешние леса вдоль и поперек — и то без проводников добраться не сможем.

Я пригласил гостей к столу, но в это время вошел радист и сообщил, что через десять минут будут пере­давать из Москвы концерт по заявкам бойцов и командиров Военморфлота.

— Ну, это надо послушать! — сказал Филипп Фи­липпович Капуста.— Ведь вот живут же люди, кон­церты из Москвы принимают! А мы целый год воева­ли без всякой связи, да и теперь с одной станцийкой перебиваемся.

И все поддержали: надо послушать.

Пошли в радиорубку, там гости расселись перед приемником, как перед сценой театра. Знакомый го­лос диктора проговорил: «Внимание», и суровые лица устремились к приемнику, и в глазах засветилось не­терпение, словно перед поднятием занавеса в театре. Еще бы: говорит Москва! Здесь, в глубоком тылу жесточайшего врага, в засыпанной снегом партизан­ской землянке говорит Москва! Начался концерт лег­кой музыки. Сколько раз дома, в Москве, мы в этих случаях с досадой выдергивали штепсель. Теперь мы слушали, затаив дыхание. Я взглянул на Василия Захаровича. Он сидел ближе всех к приемнику и, це­ликом захваченный музыкой, не замечая присутствую­щих, тихонько покачивал головой и постукивал в такт музыке носком сапога. Его глаза были печальны и сияли влажным блеском.

Вера Михайловна доложила, что ужин подан. Все разом заговорили. Смеясь и перебрасываясь шутка­ми, мы возвращались по скрипящей снегом тропинке в штабную землянку. Начальник караула отрапорто­вал, что на постах и в окружных селениях все в по­рядке.

В большой землянке уже начался пир. Гостей наехало много, и штабная землянка всех не вмещала. Мы могли спокойно праздновать до утра. Я вынул из кармана гимнастерки приказ о награждении личного состава нашего отряда и прочитал его вслух. На этом официальная часть окончилась, и началось пирше­ство.

Туго нам пришлось в фашистском тылу, крепко мы повоевали, немало потеряли, многому научились — теперь и выпить и погулять можно по-русски, вовсю. Выпили крепко и поговорили открыто, по душам, как старые боевые соратники. Не обошлось и без поцелу­ев и клятв в дружбе до конца, не обошлось и без уп­реков.

— Ну, что мы...— сказал захмелевший Василий Захарович,— мы так, а вот вы — герои, вы и ведите нас за собой.

— Война-то еще не кончилась,— засмеялся я.— Дела сколько хочешь. Каждый из присутствующих может стать героем...

После смеялись: как в воду глядел! Впоследствии трое из числа присутствовавших на пирушке получи­ли звание Героя Советского Союза. А спустя день была принята радиограмма о высылке самолета на Червонное, предназначенного для меня.

«Аэродром» кипел людьми, бойцы валили круп­ные деревья, выкладывали из них условленный знак и зажигали их целиком. Это было великолепное зре­лище: столбы пламени в темноте на зеркально чистом льду.

Извещенный по радио о прибытии самолетов, Си­дор Артемович стоял на берегу со своим штабом, и я находился тут же со своими товарищами. Отряд уже был официально передан мною капитану Черному, а я ждал свою заветную птицу, которая перенесет меня в Москву.

И вот воздушные корабли появились, вот первый опустился на лед. Он уже подруливал к костру, как лед внезапно затрещал — самолет начал провали­ваться. Летчики едва успели выскочить, и машина быстро погрузилась, лишь фюзеляж ее виднелся над поверхностью озера. В воздухе крутилось еще с пол­дюжины самолетов, ожидая посадочного сигнала.

Штабные работники в растерянности суетились во­круг Ковпака, ожидая от него решающего слова.

— Что делать? Давать сигнал?

— Не давать ни в коем случае!

— Давать немедленно!

— Что делать?

Сидор Артемович с минуту смотрел на эту суету.

— Вы не знаете, что делать? Немедленно сажать самолеты на лед!

И тут в последний момент не обошлось без его железной руки. Самолеты один за другим удачно се­ли на лед, разгрузились и, приняв раненых и боль­ных, благополучно взлетели ввысь.

В следующую ночь приземлился еще один са­молет.

На подводах лежали еще не отправленные ране­ные Сидора Артемовича. При свете костров мелька­ла коренастая фигура Петра Петровича Вершигоры, очищавшего линию старта от подвод и любопытных. Он кричал на какого-то рослого плечистого человека, размахивая кулаками, и подпрыгивал.

В воздухе засветились мощные фары.

— Мой или ваш? — спросил я у Ковпака и Руд­нева, стоявших рядом.

— Да не все ли равно?! — ответили мне в один голос командир и комиссар.— Садитесь и летите, только разрешите нам вашу машину догрузить наши­ми людьми. А то жаль отпускать самолет недогру­женным.

После крепких рукопожатий со своими и ковпаковцами мы погрузились в самолет. Рядом со мной заня­ли места Шлыков и Бриль.

Прощальные возгласы провожающих заглушил рев моторов. Самолет задрожал, затем качнулся и тронулся вперед, быстро набирая скорость. Мы вы­глянули в последний раз в окна.

Вершигора сдерживал напиравших сзади прово­жающих. Но вот один из бойцов вырвался за запрет­ную линию и побежал рядом с плоскостью самолета, размахивая шапкой. Это Валентин Телегин привет­ствовал улетающего друга.

Чувствовалось, как под колесами нагруженной до предела машины трещал и прогибался лед, пришед­ший в продольные колебания. Но с каждой секундой давление уменьшалось, и машина, незаметно оторвав­шись от гибкой стартовой дорожки, начала плавно набирать высоту.

Шлыков, упершись носом в слюду, еще что-то кри­чал Телегину и размахивал руками, но под самолетом была уже пустынная ледяная поверхность, покрытая глубоким пушистым снегом.

Нам предстояло около двух с половиной часов ле­теть над территорией, занятой противником. Парашю­тов, у нас не было.

Была лунная ночь, но все вокруг тонуло в легкой туманной дымке. Равномерный рокот моторов дей­ствовал успокаивающе. Температура заметно снижа­лась. Внизу мутносерая пелена снежного покрова по­степенно растворялась в тумане. Мы подходили к линии фронта.

Прошло несколько минут, по нас не стреляли. Вы­сота стала постепенно уменьшаться, значит линия фронта осталась позади. Под нами поплыла освобож­денная, израненная земля. Снежная пелена во многих местах была разодрана. Свежие раны темнели чер­ными воронками и рвами. Мелькали разрушенные, полусожженные села и деревни.

Нам больше ничто не угрожало. Впереди — Мо­сква, которую враг уже не беспокоил воздушными налетами. Зенитчики и ночные ястребки-перехватчики попрежнему охраняли подмосковное небо. Но это уже делалось только «на всякий случай». Врагу было не до налетов на Москву. На некоторых участках фронта он отползал на запад, оставляя бесчисленные ряды могил с крестами, накрытыми касками.

Москва с каждой минутой приближалась. И по мере того как встреча с ней становилась все ближе и реальнее, наше волнение нарастало. Самолет приземлился на Щелковском аэродроме, а нас ожидали на другом. Но какое это могло иметь значение, когда под нами была родная подмосковная земля. Широкое поле аэродрома мигало разноцвет­ными сигнальными огнями. На расчищенных старто­вых дорожках еще взлетали и опускались тяжелогруженные машины. Туда они везли взрывчатку, оттуда раненых людей. Одно для разрушения и смерти, дру­гое для восстановления и жизни.

Вот они, две стороны одного процесса, имя кото­рому — ВОЙНА.

«Странное время, — подумал я, глядя на раненых бойцов. — Пожалуй, они, потерявшие столько крови, счастливее того, кто отсиделся на задворках, за спи­ной других, и сохранил себя». До Москвы добирались на автобусе вместе с ранеными. У нас на руках не было никаких документов. А нам еще нужно было добираться до своей квартиры.

Начинался рассвет. Ночь мы не спали, и спать не хотелось. Шутка ли, — ужинали за шестьсот киломе­тров за линией фронта, а завтракать собирались в Москве, где можно будет по-настоящему умыться и спокойно сесть за стол в домашней обстановке, в кру­гу родных и знакомых! Здесь жизнь и напряженный труд людей надежно охранялись. И хотя враг был еще недалеко — в Гжатске и Ржеве, москвичи чув­ствовали себя спокойно.