Добрым молодцам урок

Характерная особенность творчества Пушкина в 30-е годы - цикличность. Возможности цикла необъятны: никакая другая форма не обладает такой емкостью и многозначностью, такими средствами самокорректирования, таким иммунитетом к односторонности.

У зрелого Пушкина есть три четко определившихся цикла крупной формы: «Повести Белкина», «маленькие трагедии» и сказки. Связи между ними гораздо теснее, чем можно предположить: определенная, выражаясь словами Пушкина, «сумма идей» в этих трех циклах получает выражение соответственно в материале «быта» («естества») в «Повестях Белкина», «бытия» («существа») в «маленьких трагедиях» и «сверхбытия» («сверхъестества») в сказках; это соответственно воплощается в формах прозы, театра, поэзии, или - эпоса, драмы и лирики. Таким образом, эти три цикла охватывают основные аспекты, в которых действительность отражается искусством.

«Грозные вопросы морали» - так сформулировала Анна Ахматова одну из главных тем «маленьких трагедий». Это же есть и одна из составляющих «суммы идей», общей для всех трех циклов, которые в совокупности опять-таки образуют своего рода цикл.

В «маленьких трагедиях» «грозные вопросы» поставлены на уровне открыто философском и всемирном, в масштабе Истории: разные страны, разные эпохи, «мировые» образы.

В «Повестях Белкина» жизнь рассматривается (внешним образом) со стороны быта - и быт обнаруживает ту же взрывчатую силу, что и История; притом речь идет о русском быте: национальная тема словно бы пробивается сквозь иные наслоения, преодолевая тему «чужого», иноземного.

Обратившись к сказкам, Пушкин обратился прежде всего к русской поэтической стихии, сконденсировавшей веками накопленные и проверенные моральные ценности народа, его этическую философию; к фольклору, хранящему национальные нравственные устои.

Если в «маленьких трагедиях» «грозные вопросы», оставаясь вековыми, предстали современными; если в «Повестях Белкина», оставаясь великими, они обернулись как бы будничной, прозаической стороной, то в сказках, оставаясь общечеловеческими, они предстали как насущная национальная забота.

В «маленьких трагедиях» Пушкин грандиозен. В «Повестях Белкина» - непринужден, почти фамильярен.

Сказки сотворены из материала близкого, детски узнаваемого, лежащего - как земля отцов - под ногами. И Пушкин в них интимен и лиричен. «Грозные вопросы» могут тут выглядеть - по крайней мере внешне - не только грозно. Сказка есть сказка.

* * *

Владимир Даль запомнил и передал нам такие слова Пушкина: «Сказка сказкой, а язык наш сам по себе, и ему-то нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке. А как это сделать?...Надо бы сделать, чтобы выучиться говорить по-русски и не в сказке... Да нет, трудно, нельзя еще! А что за роскошь, что за смысл, какой толк в каждой поговорке нашей! Что за золото! А не дается в руки, нет!»

Выучиться говорить по-русски и не в сказке». Это и пришлось ему делать в первую очередь. Надо было не только взойти на вершины гения и мастерства, чтобы выучиться простодушию сказочника; надо было стать своим в мастерской русского языка - пройдя искус чужеземного воспитания и влияния, снова стать, как сказал Достоевский, «русским, настоящим русским», - чтобы ощутить себя в сказке по-хозяйски свободно и покойно. Это оказалось возможным в поздний, самый могучий и пророческий, период его творчества. Только тогда под его пером могло возникнуть: «Жил-был поп, Толоконный лоб. Пошел поп по базару Посмотреть кой-какого товару. Навстречу ему Балда, Идет, сам не зная куда...» Дикий стих непонятного размера, чуть ли не раешник, грубые простонародные выражения («Со страху корячится»! - ведь совсем недавно Пушкину приходилось отстаивать даже невиннейшее «Людская молвь и конский топ»!), лубочные краски и приемы, в которых Поэзия, кажется, и не ночевала... Десятью годами раньше критик, скрывшийся под псевдонимом «Житель Бутырской слободы», возмущался «Русланом и Людмилой» и говорил о «госте с бородою, в армяке, в лаптях», затесавшемся в Московское Благородное собрание и кричащем зычным голосом: «Здорово, ребята!» Теперь и в самом деле в чертог поэзии, на блестящий паркет вломилось цветастое, горластое, мужицкое, в лаптях и армяках и просто босиком, разудалое, лукавое и простодушное, - и затрещал паркет, и запахло базаром, и хлебом, и синим морем, и русским духом. Нужды нет, что тут были не только мужики и бабы, а и цари и князья: у этих тоже вполне простонародные, мужицкие обличье и психология - и у царя Салтана, что подслушал девичью беседу, стоя «позадь забора», и у Гвидона с его простецкостью, выражаемой порою простецкими же стихами: «Князь Гвидон тогда вскочил, громогласно возопил: «Матушка моя родная! Ты, княгиня молодая! Посмотрите вы туда: Едет батюшка сюда...» Ведь для народной сказки что Иван-царевич, что Иванушка-дурачок - все едино: был бы человек хороший. А Старуха? - кто скажет, что из нее не могла бы выйти еще одна глупая и злая, но все же заправская царица?

Стихия национального, стихия устного творчества стала для Пушкина своей. Многие строки производят впечатление прямо из уст излетевших: «Ветер весело шумит, Судно весело бежит...», «Жил старик со своею старухой У самого синего моря...»; сказавшихся без затей, как Бог на душу положит: «В город он повел царя, Ничего не говоря»; по-детски бесхитростно: «А теперь пора нам в море, Тяжек воздух нам земли». Все потом домой ушли». Захочет он - польется нехитрый бытовой рассказ: «Ей в приданое дано Было зеркальце одно; Свойство зеркальце имело...»; «Та призналася во всем: так и так...» Захочет - и строки, слова, слоги начнут играть друг с дружкой, лукаво перемигиваясь и пристукивая каблучками: «Не уб ила, не связ ала, отпуст ила и сказ ала... Поднял ася на крыльцо И взял ася за кольцо... Усад или в уголок, Поднос или пирожок...» Захочет - пойдет наперекор старинной поговорке «Скоро сказка сказывается...» и наоборот, станет сказывать не скоро, а долго и обстоятельно и так разохотится, что из тысячи, примерно, стихов «Салтана» не меньше половины придется на повторы. И вдруг - обожжет подлинностью, сиюминутностью переживания, когда, описывая смерть Царицы-Матери, словно коснеющим языком выговорит: «Восхищенья нес-нес-ла...»

А торги, которые есть в сказках? Сколько в них характерного, своего, неповторимо русского! Первый торг - на базаре, где два мужика, одинаково простодушных, одинаково мечтают объегорить друг друга, один - на выгоде, другой - на «щелках». Второй - в доме трех девиц: царь послушал ткачиху, послушал повариху (семь раз отмерь, один отрежь), послушал третью - и решил, что вот это ему годится. Тем более что очень нужен богатырь, и поскорее - лучше бы всего к исходу сентября... «Здравствуй, красная девица, - Говорит он. - Будь царица...» А дальше - дальше все совсем не так, как, скажем, в том же «Руслане»: «Вы слышите ль влюбленный шепот И поцелуев сладкий звук?..» - нет, ничего такого мы не слышим: «А потом честные гости На кровать слоновой кости Положили молодых И оставили одних... А царица молодая, Дела вдаль не отлагая, С той же ночи понесла». Русский человек «немногоглаголив на передачу ощущений»; и это не значит, что «влюбленного шепота» не было, - просто дело это семейное, интимное, не наше дело: тут характерное «простонародное» целомудрие... Зато вместо звука поцелуев мы слышим, как «В кухне злится повариха, Плачет у станка ткачиха, И завидуют оне государевой жене», завидуют, заметим, в то самое время, когда государь с женой расположились на кровати; это не менее выразительно, чем роскошно-чувственное описание брачной ночи в «Руслане». Вот они, «отличительные черты в наших нравах» по Пушкину: «веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться». Но самое главное все-таки в том, что для русской сказки Гименей, так сказать, важнее Амура (то бишь Леля). Поэма - про любовь, а сказка - про семью, главный оплот человеческого существования...

Третий торг ведет Старуха. «Не умел ты взять выкупа с рыбки!» - это совсем другая логика, чем у Старика («Не посмел я взять с нее выкуп...»); тут работает хватательный инстинкт, по соседству с которым - жажда власти, раскрывающаяся в свою очередь в сказке как инстинкт, родственный рабству и хамству. А ведь поначалу торг и вовсе не состоялся: «Не посмел я взять с нее выкуп: Так пустил ее в синее море». И как величественно, что именно в том месте, где Старик отпускает Рыбку, появляется рифма: «Ступай себе в синее море, Гуляй там себе на просторе»! Ведь не от испуга «не посмел», а оттого, что есть святое за душой.

Постепенно сказки Пушкина предстают в качестве своего рода азбуки национального характера, в которой уже содержатся (как «весь язык содержится в лексиконе», по словам Пушкина) «грозные вопросы морали», коренные проблемы бытия.

Чувство своего дома - вот, может быть, главное в художественном настроении автора сказок. Только при таком самоощущении возможно было сотворить эту удивительную симфонию русской души: по-медвежьи неуклюжий, но насыщенный внутренним ритмом скомороший речитатив «Сказки о попе...», скерцозное, почти плясовое рондо «Салтана», заунывный и протяжный напев «Сказки о рыбаке и рыбке», акварельный лиризм адажио «Сказки о мертвой царевне...», сверкающий сарказмом грозный финал «Золотого петушка»... Это целый мир. Здесь своя земля, на которой живут цари и мужики, сварливые бабы и удалые богатыри, повелители и холуи, да еще целый животный мир - зайцы, волки, белки, собаки, серые утки; да еще неведомые иноземные люди - «сорочины», татары, пятигорские черкесы, да еще какое-то загадочное, но реальное «за морем»: «Ладно ль за морем иль худо?» - «За морем житье не худо»... Здесь и морская стихия своя, тоже густо заселенная - богатырями, чертями; и она изменчива от сказки к сказке, как от погоды к погоде, эта бескрайняя и таинственная держава маленькой Золотой Рыбки. Здесь свои небеса, в которых живут Солнце и Месяц: Солнце вежливое и ласковое, Месяц - доброжелательный и учтивый, но, пожалуй, педантичный и холодноватый: «Не видал я девы красной. На стороже я стою Только в очередь мою. Без меня царевна, видно, Пробежала...»

Здесь, наконец, своя вселенная: «В синем море звезды блещут, В синем море волны хлещут, Туча по небу идет, Бочка по морю плывет...» - наивное, грандиозное мироздание, простое, словно сразу после сотворения; словно недавно, только что, - как говорит Книга Бытия, - земля «была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою»... А в центре, как на иконе, - мать и дитя.