Глава 12. Было ясно, что Жоре, как и прежде, нужны были только слушатели, чтобы сформулировать, наконец, то, о чем мы так долго и неуверенно размышляли

Было ясно, что Жоре, как и прежде, нужны были только слушатели, чтобы сформулировать, наконец, то, о чем мы так долго и неуверенно размышляли. Да, Жора искал любой повод, чтобы свести воедино все наши разрозненные и несмелые представления о сути совершенства. Это было непросто.

— Тьма власти, — говорил Жора, — легко рассеется, как только мы…

Ната не выдержала рассуждений о власти:

— С властью мы, кажется, разобрались. Дальше…

Жора не был согласен с таким утверждением. Он прекрасно осознавал, что с властью, как составной частью Пирамиды, еще долго придется поработать, чтобы эта самая власть качнулась к добру и свету. Но сейчас… Достаточно было и того, что у власти нашлись изъяны и прорехи, за которые можно было зацепиться, анализируя ее несовершенство. Это позволяло, решительно и густо презирая ее, подбирать к ней ключи управления.

Нельзя сказать, что Жора испытывал священную ненависть к властьимущим, нет, он лишь нарочито выпячивал и без того очевидное их гнилодушие и ущербность, чтобы каждый мог это видеть и тыкать пальцем: а ты кто такой? Да, он рассеивал тьму тени тех, кто выдавал свою тень за свет, по той простой формуле, что каждая тень должна знать свое место. Жора считал, что этим он увеличивал количество света. И светился сам. Сиял!..

— А мои принципы, — сказал он, — это я сам и моя мадам Бовари, и моя Наташа Ростова, и… Ведь твоя «Стратегия совершенствования», написанная совершенно бессердечно-академическим малоудобоваримым квадратным стилем и твоим филиппинским языком ничем не лучше.

— Стиль — это я, — парировал я его удар, вытащив из кармана чью-то известную фразу.

— Вот-вот, — сказал Жора, — твой стиль — это ты, а мой — я.

А мне казалось, что мы говорим на одном языке. Ведь у нас не только слова, у нас даже носки были одинаковы.

— И вообще, — заключил Жора, — de principiis non est disputandum
(о принципах не спорят, лат.), ты согласен?

Он иногда любил поставить свою, так сказать, точку над «i» безупречной латынью. Я кивнул: конечно, согласен!

А иногда и строчкой стиха:

Лица и маски. Пляски и карнавалы.

Вот хоровод уродов сошёл со сцены …

Тут Жора сделал размашистое движение правой рукой, словно выталкивая со сцены хоровод этих самых уродов. И продолжал:

Если угодно, знаешь, — не выбирала.

Это стряслось еще на этапе генном.

Меня потрясла эта Жорина находка про «на этапе генном»! Как точно и тонко он вбросил в тему разговора Тининых уродов! В самом деле — как можно спорить о каких-то там принципах совершенствования породы людей, когда уроды просто кишмя кишат под ногами? И это — испокон веков! Этот «генный этап» продолжается и поныне.

Вот так полушутя и серьезно и были обнародованы основные принципы и правила новой жизни, по сути — стратегия совершенствования. Это был тот первичный бульон, на котором вскоре взошли первые ростки совершенства. До сих пор на земле шла игра без правил: кто во что горазд. Все жили по одному закону: «дай!». А если бы работали гены ненакопительства и абсолютного бескорыстия, гены альтруизма, то и вся феноменология жизни была бы другой — альтруистической: «на!». Всем бы всего всегда хватало. Истинный коммунизм? Пожалуй.

— Ведь мы до сих пор, — заключил Жора, — смотрим на каждого встречного как на потенциального инвестора своего кармана: а что ты, милый мой, кинешь мне в мою сумку? Сколько?! И это «сколько» определяет к этому встречному-поперечному нашу любовь. Или нелюбовь. И скажи мне, будь добр, — Жора посмотрел мне в глаза, — разве не так ты оцениваешь свое отношение ко мне, к своей Анечке, к Юрке, к Виту, к Юленьке, Танечке, Тамаре, к своему Славику или своему Сенеке?

— Я об этом не думал, — сказал я.

— Ты думаешь об этом всегда и всюду, ты просто не можешь признать этого и выразить это вслух, — заявил Жора, — ты так воспитан, и это не лучшее, что в тебе есть.

Жора улыбнулся.

— Ты думаешь об этом по тридцать шесть часов в сутки и не можешь не знать, что…

— В сутках, — перебил я его, — всего двадцать четыре часа.

— Правда?! — искренне воскликнул Жора. — А я думал… Четырежды девять — тридцать шесть…

Он задумался. Сделал, конечно, только вид, что задумался. Я, как ни силился, так и не смог объяснить, при чем тут его «четырежды девять».

— Да, ладно, — сказал он примирительно, взяв меня за рукав, — ты ни в чем не виноват. Все мы такие. Нет в нас меры. Ах, как нам не хватает меры! Est modus in rebus! (Есть мера в вещах! — Лат.).

— Ты мне так и не ответил, — говорит Лена, — как вы их всех различаете?

— Кого?

— Всех этих ваших Ань, Юль, Нат и Тамар, Свет и Юр, и Валерочек, и?..

— Ну, привет, — говорю я, — легко…

Оказалось, что недра гена неисчерпаемы, как и недра атома. Мы нырнули в этот сладкий омут познания с головой, и никакая соломинка нас уже спасти не могла.

— Тебе не кажется, — спросил я однажды Жору, — что ты мечешь бисер перед свиньями?

— Даже свиньи, — ответил Жора, — могут отличить зачерствевший хлеб от дерьма. — Но, знаешь, — устало добавил он, — иногда наступает такая унылая пустота, что и жить не хочется. Но мы должны уметь разговаривать, не уставать разговаривать, нести в мир знания, знания, растолковывать, если хочешь, наставлять, навязывать, если хочешь — петь! Да, петь им нашу Пирамиду, танцевать ее, вкладывать в клювики...

Он снова нашел Тину:

«… лови меня по буквам «Н.Е. О.Т.Д.А.М.!»

В твои покои — верною рабою,

Гребцом твоих безжалостных галер,

Княжною, амазонкой, крепостною,

Ребенком, вне конфессий, храмов, вер:

Из поцелуев тонкую финифть…

Волной по коже — теплое дыханье…

Расставь на теле знаки препинанья:

«помиловать…

нельзя её

казнить».

— При чем тут ваша пирамида? — спросил Валерочка.

Жора даже не скривился, пропустив вопрос мимо ушей. И продолжал:

— Собирать буковки, как зерна, в слова-караваи, чтобы этими хлебами накормить все человечество. Как Иисус накормил своих голодных овец. Ведь слова — это то, что останется в них навсегда. Строи слов! Мы должны каждый день, каждый день упражняться в щедрости. И нельзя ни на шаг уходить от своих обещаний, иначе в нас быстро разуверятся, а нет ничего хуже, чем разочарование.

Какое отношение имеют Тинины финифти, конфессии и храмы к нашей Пирамиде стало ясно уже на следующий день. Валерочка был потрясен!

С восторгом и грустью вспоминаю я наши бесконечные беседы и споры, которыми он украшал наш ученый быт, иногда дурача и смеясь над нами, но всегда заканчивая глубокомысленными рассуждениями о сути наших трат и усилий. Он, врач, вселял и напитывал нас живым оптимизмом.

Не у всех, конечно, хватало терпения выслушивать Жору. Вит, скажем, просто вставал и уходил. Какие могут быть принципы, если деньги сами текут к нам рекой, возмущался он: бери, греби, натаптывай, пересчитывай…

А Юля была в восторге!

Почему Жора ни разу не вспомнил о принципах трансмутации и Монтескье, я не знал. И — ни слова о добровольной простоте! Я спросил его: почему?..

— Потому, — сказал Жора, — что сегодня среди людей лютует самый главный принцип: homo homini lupus est (Человек человеку волк, — лат.). Но мы победим и этого зверя! Мы его зажарим на вертеле и сожрем с кетчупом, с перчиком и горчичкой, а?!

— Похоже, что вы, — говорит Лена, — готовы были не только волка, но и самого мамонта съесть.

— С чесночком и горчичкой.

— Похоже, что Жора твой просто подпитывался этой вашей Тиной?

— Как эликсиром вечности.

— И, пожалуй, молодости. Как конь!

— А где моя коса? Ты не помнишь?