Глава 2. Когда мы вошли в ее квартиру, я сразу понял, что она живет одна

Когда мы вошли в ее квартиру, я сразу понял, что она живет одна.

— Слушай, столько роз!

Розами, белыми розами была просто забита прихожая. Затем розы обнаружились и в гостиной, и даже в ванной комнате.

— Я их просто люблю, — просто сказала Аня.

— Когда-то ты любила ромашки.

Я понимал, что она не могла покупать сама себе столько роз. А те, кто их дарил, знали ее вкус: только белые!

— Да, ромашки…

И множество книг. Книжными полками были уставлены все стены, книги, книги, засилье книг…

— Я не знал, что ты такая книжница.

— Я не помню, когда держала книжку в руках.

Пока Аня принимала душ, я бродил по огромной светлой квартире из комнаты в комнату, рассматривая фотографии на стенах, картины, маски и множество статуэток…

— Из твоих окон прекрасный вид, — сказал я, когда она вышла ко мне в белом халате.

— Это Сакре-Кер. Вечером от него невозможно отвести взгляд.

Чем-то этот её Сакре-Кер напомнил мне Жорину финтифлюшку. Чем?

— Да и сейчас он выглядит как… Как фараон!

Этот «фараон» вырвался из меня без всякого моего участия. Видимо, сработал Фрейд.

— А что, похож, — согласилась Аня, — чем не фараон?! Такой же царский, весь в позолоте, величественный…

При чём тут финтифлюшка?

Затем мы пили вино и ели, и, недоев, без единого слова, словно заранее сговорившись, отправились в спальню, сдергивая с себя всякие, стесняющие наши мысли, одежды…

Потом просто спали напропалую… Недолго, но глубоко — бух!..

Потом, спустя некоторое время, мы сели в машину и до самой глубокой ночи, она возила меня по городу, рассказывая историю за историей, показывая знаменитые места и площади, музеи и соборы, мосты и парки…

Через день, в Лувре, у какого-то саркофага я снова вспомнил о Жорином горшке… О финтифлюшке…

— Ты можешь называть ее по-другому? — спрашивает Лена.

— Зачем? Финтифлюшка она и есть финтифлюшка, кусок обожжённой глины… Пф!.. Правда, Жора как-то обмолвился, что ей уже веков с пятьдесят… Это… знаешь…

— Пять тысяч лет?!

— Для него сделали углеродный анализ горшка…

— Она помнит руки какого-нибудь Рамзеса!

— Копай глубже — Эаннатума… Или Урукагине, если не Лугальанда…

Лена посмотрела на меня с уважением.

— Н-да, — сказала она.

Я кивнул: точно!

— Пока мы были у Ани, — продолжаю я, — мне удалось даже выспаться. Каких-то полчаса, не более! Мне всегда было жаль тратить время на сон, и этих полчаса вполне хватило, чтобы дать себе отдых, и теперь я мог хоть до утра слушать ее неторопливую поучающую речь, ее знакомый гортанный голос, знакомые нотки, слушать и, делая вид, что рассматриваю достопримечательности, косясь, наблюдать за ней. Туфли тоже не тревожили меня, тем более, что не было нужды шлепать в них по Парижу. Он мчался теперь мне навстречу, открывая свои красоты и краски, а я восседал на переднем сидении в открытой красивой машине, которой лихо управляла, я это видел, прелестнейшая из прелестных, дама, чье имя я не мог произносить без трепета. Она изменилась, о да! Я знал ее совсем другой, тихой, нежной, легко ранимой и ласковой. Теперь же передо мной была уверенная в себе, сильная и независимая женщина, укротить которую мне будет нелегко. О строптивости не могло быть и речи, нет.

— Здесь в дешевых гостиницах жили Генри Миллер, Хемингуэй, Маяковский… А это — знаменитая “Ротонда”, узнаешь?— улыбнулась Аня, притишив ход своего авто.

— Конечно, — сказал я, скользя по вывеске глазами, хотя видел ее впервые: «La Rotonde».

Мы вспоминали прошлое.

— Нет-нет, — признался я, — у меня уже не тот юношеский запал, который был прежде. Когда-то идеи били из меня фонтаном, теперь же это жалкая струйка.

— А помнишь, как мы с тобой целовались у термостата? — спросила она при повороте на бульвар Сен-Жермен, — у меня тогда подгибались коленки.

— Ага, — сказал я.

— А вон там, — Аня кивнула в сторону, — магазинчик YMCA-Press, можем зайти. Там всякая всячина, Галич, Солженицын, русские французы. У Струве… Ты, правда, помнишь ту нашу ночь?

— Помню, — уверенно соврал я, — ту ночь, конечно…

Я силился вспомнить тот термостат и те поцелуи, но не мог. Когда начали сгущаться вечерние сумерки, мы оставили автомобиль на какой-то стоянке и пошли к Сене.

— Покатаемся?— предложила Аня, кивнув на проплывающий по реке, призывно сверкающий яркими огнями, речной трамвайчик.

Разве я мог отказаться? Здесь было не так шумно, свежесть реки пришла на смену дневной жаре. Мы купили билеты и вскоре уже сидели за столиком, прохлаждая себя шампанским и мороженым.

По берегам еще можно было видеть запоздалых рыбаков, неотступно следящих за поплавками своих удочек и художников, собирающих свои мольберты, а на пляжах — неподвижно стоящих обнаженных парижан, подставляющих белые тела холодным лучам заходящего солнца.

— Это мост Мари, — сказала Аня, указывая на приближающийся к нам мост, — здесь принято целоваться. Ты готов?

Я посмотрел ей в глаза и пожал плечами. Я не понимал, зачем она это сказала. Но через секунду все стало ясно.

— Приготовились! Целуются все!

Эта команда, выкрикнутая гидом по-французски, прозвучала как только нос нашего bateaux-mouches («кораблика-мушки») оказался под мостом. Вдруг все пассажиры повскакивали с мест и стали друг друга спешно целовать. Я опешил. Возле меня столпились мужчины и женщины, старички и старушки, влюбленные и дети, и все старались чмокнуть меня, кто в щеку, кто в губы, я стоял и смотрел на улыбающуюся Аню, которая вдруг подошла и, вырвав меня из толпы, обвила мою шею прохладными руками, припав к моим губам, целуя меня долго и жарко, словно это был прощальный поцелуй влюбленных. И этот сладостный пьянящий поцелуй длился до тех пор, пока не раздались аплодисменты. Когда я открыл глаза, мост остался далеко позади, а Анины ладони еще лежали на моей шее.

— Ты загадал желание? — спросила она, чуть отстраняясь и глядя мне в глаза.

Аплодисменты стихли и пассажиры рассеялись, рассевшись за свои столики.

— Да, — сказал я, — и ты его знаешь.

Тут уж было не до какой-то там Тины.

И тем более — не до Жориных горшков!