Тоталитаризм и письменность на теле

В своих крайних формах тоталитарное варварство утверждается путем начер­тания букв закона на человеческом теле¹. Каждому заключенному, доставленно­му в Бухенвальд, устраивался подробный допрос, на карточке записывалась его фамилия, наклеивалась его фотография. Узники нацистских концлагерей должны были носить нашивки на одежде с указанием категории, к которой они принадлежат (немецкий, французский политический заключенный, гомосексу­алист, цыган, еврей). В Освенциме номер заключенного был вытатуирован на предплечье его левой руки². Порядковый номер на теле узника превращает его самого в номер. Смерть человека значит не больше, чем исключение строки с этим номером из регистрационного списка.

Советские коммунисты претворяют в жизнь ленинскую формулу наведения дисциплины, в соответствии с которой социализм строится «в молчании». В 1936—1938 гг. формула «десять лет без права переписки» была в СССР сино­нимом расстрела. Слово, сказанное в тесном кругу, речь, обращенная к близким людям, становятся прибежищем свободной субъективности. Александру Солже­ницыну удалось извлечь из застенков ГУЛАГа значительную часть материалов, документов, свидетельств, воспоминаний, которые позволили ему написать свой труд, благодаря, как он выразился, «моей коже, моей памяти, моему слуху, мое­му зрению». Так, память обрела жизнь в письменном слове, сила памяти создала книгу, которая первоначально никому не была доступна. Это было восстание против уничтожающего память насилия, которое навязывала партия-государст­во, опиравшаяся лишь на.номенклатурные списки.

Лидия Чуковская рассказывает о своих встречах с Анной Ахматовой. Ее пер­вого мужа, поэта Николая Гумилева, расстреляли в 1921 г., а сына, Льва Гумиле­ва, арестовали в 1938 г. Ему она посвятила свою поэму «Реквием». В своих мему­арах Лидия Чуковская повествует о том, как создавалась «Поэма без героя» и все другие стихи Анны Ахматовой, строки которых позже обе женщины вместе записывали по памяти. В 1937—1938 гг. они чувствуют себя как в застенке, одно­временно всемогущем и неприметном, который нельзя назвать и где с вас ни на минуту не спускают глаз или, точнее, ушей.

¹ Эта провидческая метафора содержится в рассказе Франца Кафки «В исправительной коло­нии» (1919).

² См.: Kogon Eugen. L'Etat SS. Le systeme des camps de concentration allemand. Seuil. 1970.

IX. Способы коммуникации

В очередях женщины стояли молча или, шепчась, употребляли лишь неопределен­ные формы речи: «Пришли», «Взяли»; Анна Андреевна, навещая меня, читала мне стихи из «Реквиема» тоже шепотом, а у себя в Фонтанном Доме не решалась даже на шепот; внезапно, посреди разговора, она умолкала и, показав мне глазами на пото­лок и стены, брала клочок бумаги и карандаш; потом громко произносила что-то свет­ское: «Хотите чаю?» или: «Вы очень загорели», потом исписывала клочок быстрым почерком и протягивала мне. Я прочитывала стихи и, запомнив, молча возвращала их ей. «Нынче такая ранняя осень», — громко говорила Анна Андреевна и, чиркнув спичкой, сжигала бумагу над пепельницей¹.

¹ Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. Харьков. Фолио. 1996. Т. 1. С. 8