Глава 14. Слежку за нами я заметил еще в городе, когда мы шли с рынка

Слежку за нами я заметил еще в городе, когда мы шли с рынка.

— Малыш, — сказал я, — нам нужно поторопиться, нам до ночи нужно успеть…

Я взял ее за руку, она подчинилась моему требованию безропотно: надо так надо! В моей руке не ощущалось тревоги, мы шли как школьники, рука в руке, как счастливая пара с покупками перед свадебным путешествием. Ни я, ни она ни разу не оглянулись, даже когда остановились на перекрестке перед загоревшимся красным, пропуская, словно сорвавшихся с цепи псов, шумно спешащие машины. Не было произнесено ни слова. О том, что вдруг появилась угроза для жизни (Вдруг! Как крик!) она узнала по тому, как я обратился к ней, предлагая свою руку: Малыш! Не Ю, не Ли, не Юль, не Юсь, не Юшенька, а Малыш! Это был сигнал тревоги. В таких случаях она верила мне и подчинялась безоговорочно.

— Ты за рулем, — сказал я.

Она повернула голову в сторону и рассмеялась так, чтобы смех был слышен всем вокруг.

Две-три минуты ушло, чтобы добраться до машины, и вот уже приятно заныло сердце мотора. Этот звук всегда вселял нам надежду. Да, в машине мы чувствовали себя в безопасности, хотя опасность уже надвигалась мордой джипа. (Я успел заметить ее краем глаза в боковом зеркале заднего вида), точно так же, как это было в Валетте.

— Ты говорил, там тебя спасла Тина, — говорит Лена.

— И там, и тут, и… Знаешь, вот у каждого есть ангел-хранитель. Мне кажется, что Тина как раз… Нет, не кажется — так и есть! Если ты помнишь, на Святой Земле, когда я гонялся за Юркой…

— Помню, как же, тебя чуть не утопили в Мертвом море.

— Я никому этого не рассказывал.

— Даже во сне?

— Ты права: я сплю и вижу… Тина часто приходит в мои сны, но иногда и вживую… спасает! Чтобы уберечь от неминуемой катастрофы! Как она это делает, я не знаю, но твёрдо уверен — это она!

— Ну-ну, — говорит Лена, — и что же дальше?

— Джип надвигался, — продолжаю я, — ощерившись пастью радиатора. Что ж, милости просим…

— На первом же светофоре — направо, — сказал я, — и выбирайся за город.

— O’key!— сказала она, посмотрела на меня и снова улыбнулась.

Я подмигнул левым глазом, мол, на тебя вся надежда.

Только минут через двадцать мы выехали на автобан. Морда не отставала.

— Вон за тем леском, — сказал я, — повернешь на первую же попавшуюся дорогу, и попытайся оторваться.

Граната была у меня уже в правой руке.

— Хорошо…

Джип после поворота, когда и встречных, и попутных машин заметно поубавилось, нагло сел на хвост.

— Теперь, — сказал я, — поверни вон за тем зеленым забором и резко затормози.

— Хорошо…

Взрыв был такой силы, что джип кувыркнулся раза три или четыре. Она сидела в машине, в воцарившейся тишине слышно было, как мирно работал двигатель и стучало в висках. Я дождался второго взрыва (бензобак), затем вышел из-за забора и направился к горящему джипу. Двоих выбросило из машины, они были живы, корчились на траве, на них дымилась одежда, а у одного не было полруки. Сколько еще осталось в горящем джипе, разобрать было невозможно. Я не стал добивать их выстрелами в голову, чтобы избавить от ужасных мучений. Я не знал даже, зачем подошел к ним. Чтобы удостовериться в том, что погони больше не будет?

— Что? — спросила она, когда я уселся с ней рядом.

— Хочешь, поведу я? — спросил я.

— Нет уж, — сказала она, — теперь и я справлюсь.

— Юль, — сказал я, — неужели тебе все это нравится?

— Открой, пожалуйста, воду, — попросила она.

Проходит неделя…

Юлию совсем не интересует, почему я сижу в темноте, почему со стаканом коньяка в руке, почему шляпа на голове…

— Что случилось?

И этот ее вопрос, думаю я, тоже из будущего. Случилось! И я в отчаянии: я мало что могу изменить. Я не в состоянии не то, чтобы как-то повлиять на этот процесс всеобщего умопомрачения, мне не удается даже взять себя в руки!

— Где ты была?

Ревность? Юля просто хохочет!

— Ты меня ревнуешь? Почему ты в шляпе?! Мы с Лешей Карнауховым провожали Дэвида…

— Он улетел?

— Рест, как ты можешь?.. Включи же свет!

Я убеждал Дэвида, уговаривал, умолял его не пускать деньги на ветер. Ведь никакие миллионы и миллиарды не в состоянии решить проблему всеобщего потепления. Дыры в небе не залатать никакими ассигнациями. Парниковый эффект — это плод невежества…

— Налей и мне, — просит Юля. — Я расскажу тебе прекрасную историю про твою Пирамиду.

Человечество, думаю я, еще не совсем выбралось из пещеры на свет, и если не изменить его пещерное сознание, парники облепят землю, как... Парниковая катастрофа неминуема, если…

— Дэвид, — рассказывает Юля, — спешил на самолет, но мы его все-таки пытались склонить к небольшому общению. Ты слушаешь меня?..

Я приношу стакан для Юлии.

— Мы караулили его в коридоре. За что нас на месте хотели уничтожить взглядами сопровождающие сэра! Они не переставали бубнить: «…из-за вас сэр Дэвид не успеет на самолет!..». Этот бубнеж не прекращался ни на минуту: «Если вы зададите вопрос, он не сможет вам не ответить, даже если будет опаздывать!..» и телепатически добавляли: «Он же сэр, а не какой-нибудь там... мужик.». Плесни же и мне!..

Я наливаю коньяк.

— За что выпьем?..

Я слушаю. Юля отпивает глоток.

— Мы-таки поймали его, — продолжает она, — нас пригласили в кабинет… Я уже знала, что Дэвид в коридоре общаться не будет — не положено…

Юля сделала еще глоток.

— Мы вошли в кабинет, я вижу: сэр замешкался — не могу понять почему... Оказывается, сэр не может спокойно сесть на диван, если присутствующие дамы стоят, даже если это дамы из съемочной группы.

После интервью он снова замешкался. Оказывается, он не может первым выйти из кабинета, если женщины не вышли, и даже, если толпа сзади и людям невдомек проблемы сэра, и даже, если ему нужно спешить на самолет.

Юля прерывает рассказ, какое-то время сидит в раздумье, затем:

— Честно говоря, мне было просто дурно, я почувствовала себя в племени индейцев, куда случайно суровой судьбой занесло белого человека. И представляешь — даже мои дорогие и великолепно сидящие на мне джинсы стали мне вдруг противны: я же Женщина, из-за которой сэр не может спокойно сесть на диван и выйти из комнаты. Я должна носить платье со шлейфом даже в дождь и метель, и пургу, и слякоть! Ты меня понимаешь?..

Теперь Юлины глаза блестят, она едва сдерживает слезы.

— Я тебя обожаю! — говорю я.

— Состояние было подавленное весь день. Особенно после проезда на метро. А что, если бы в метро все были сэрами!? Вот такая случилась со мной Пирамида. Лешка тоже был весь потерянный…

— Я не ревную тебя, я тоже об этом думаю.

— О чем?! Я хочу в страну к сэрам!!!

— Я тебя понимаю.

— Но почему ты в шляпе? Со стаканом в руке…

— Я думал о тебе.

— Правда?

— И вот твое платье. Со шлейфом!..

Ее слезы таки срываются и падают, падают… На ее джинсы, на мои ладони. Это стоит дорогого.

— Разве вам, сударыня, нужна теперь эта пурга, этот дождь?..

В ответ она не может произнести ни слова, лишь кивает: да, нужны… И потом еще: да! Да!. Да!..

— И пурга, и дождь, — говорит Юлия, — мне нужны, чтобы чувствовать шлейф своего платья… Всегда!..

Великая Женщина!

— Так где ты была?..

Ее глаза просто выпадают из орбит:

— Ты-ы-ы… ревнуешь?..

— С Юлькой понятно, — говорит Лена, — а Тину свою ты ревнуешь?

— К кому?

— Ну, она же не в камере одиночке сидит!

Я не знаю, что ответить. Да, ревную, и мне это нравится! Я думаю вот о чём. Иногда Тина присылает мне свои фотки… То лицо крупным планом (еще ждет подробного описания… как, скажем, Мона Лиза), то вдруг Тина вся в белом-белом, аж до щиколоток, сиреневым вечером на пустынном берегу Атлантики. Океан, как огромный пёс, ластясь у её ног, лижет солёным языком её сладкие ноги, пальчики, пятки, когда едва касаясь воды, она, кажется, бежит по воде, мелькая своими пятками, своими розовыми пятками (да она же совсем ребёнок! — где-то я уже это говорил). Я и сам, как пёс, готов лизать эти пятки своим шершавым языком, который, увы, сух, сух и скуден и скуп… И ко всему ещё и косноязычен, долдоня и долдоня одно только слово — Ти… Ти-и-на… Ти-иии… Как заика!..

А то и в раннем пурпурном рассвете… (вид со спины) руки — божья лоза! — в замке за головой, пальчики с розовыми ноготками сплетены чудным узором (шумерская клинопись, но живая), и эта талия (та ли я?), эта говорящая талия, рассказывающая… призывно манящая и ускользающая… Кажется, ее можно охватить своими ладонями… Взять, как сноп вызревшей, налитой солнцем пшеницы… Или как… Взять… Вдруг бёдра, да… да-да-да… Охватить? Охватить бы! Гармония безукоризненна и безупречна! Тело… Женщина!.. Ум меркнет, да он, собственно, и не при делах тут — безумие абсолютное, умопомрачение полное…

«MI-A-MI» — читаю я на опоясывающем бедра бикини… А слышу: «TET-A-TET». Как призывно звучит! Прикоснись, возьми же!..

А, зараза! Легко сказать — возьми…

Пьяный от предвкушения близости, я, конечно, в абсолютном исступлении, да, в немыслимой прострации сижу с закрытыми теперь глазами, весь в пупырышках… даже на спине… Не пустить бы слюнки…

— Эй, проснись, милый…

Открываю глаза — море солнца!

— Тин, — говорю я, — не слепи, пожалуйста! Глазам больно!

Лена улыбается:

— Здоров ты спать стоя! Конь! Чё орёшь-то во сне? Тина приходила?

— Я орал? Разве?

— И орал, и пахал… Конь! Посмотри на себя в зеркало!

— Что? Зачем?..

Ах, ты, Боже мой!.. Конечно, конечно… Приходила, приходила… Это заметно по оттопыренным брюкам… Ну вот…

— Зачем ты меня разбудила?

— Не хватало, чтобы ты тут мне… Нет, я серьёзно обеспокоена — надо плотно заняться твоим здоровьем.

Это — да, это — надо… Хорошо бы… Но зачем же будить в тот момент, когда… Ах, Лена, Лена… Надо же так…

И вот что ещё!

Я думаю…

И вот что я теперь (раз уж разбудили) думаю об этом: я думаю, что в наше время самых диких и высоких технологий еще не дошло до того, чтобы фотики (пусть это будет какая-то Sony или, скажем, какой-то Philips, да даже сам Nikon или Canon), чтобы эти фотики стали вдруг столь совершенны, чтобы зависать в воздухе, как жаворонки, лишь только для того, чтобы выбрать правильный ракурс и увековечить Тину мою… Пусть и со спины! Кто-то же их держит в руках, выискивает в глазок это тело, эти руки, эту талию, и конечно же, эту рыжую львиную гриву, что упала до пояса, до тех самых бедер, что…

Кто-то же…

Кто?!

Или все-таки фотики стали воздушными? Как пух одуванчика?

Мне хочется крикнуть: Grrrraсio, graсio!.. (Изящность, — лат.).

И попросить Тину развернуться на все сто восемьдесят градусов. Не меняя позы, не расплетая пальчиков. Мне кажется, она способна очаровать даже рыбок в аквариуме!

Но вдруг слышу: поздно…

И тут я опоздал…

А ведь кто-то же делает эти снимки! Кто этот счастливчик, делящий с Тиной не только пустынное побережье Атлантики, но и, наверное, ужин, и… постель?

Эти рыжие сны Тины Ш для меня как… как горсть пшена… курам на смех. Бред какой-то! Эти расхристанные мысли скоро сведут меня с ума.

— Эй, где ты там? — спрашивает Лена.

Там…

— Так ты ревнуешь? Тинку свою?…

Хм…

— С чего бы, — произношу я, — да и к кому?

А себе признаюсь: ревную…

Надо плотно заняться собой, да-да, надо-надо… плотно… Плотно!

Надо же — ревновать пустоту!..