Глава 4. Наступил январь. Для европейца январи здесь такие же, как и июли

Наступил январь. Для европейца январи здесь такие же, как и июли. Здесь вообще не заметно течение времени. Если бы не телефонные звонки, не теленовости, не вдруг откуда-то взявшиеся на левом виске новые сединки, мы бы совсем забыли о времени. Но оно-то помнит о нас, и каждый день дает о себе знать. Кто его выдумал?..

В суете прошли праздники. Мы считали дни. Мы ждали рождения Ленина, как в засуху ждут дождя. За неделю до назначенного времени у Стаса случилась истерика:

— Кто, кто внес изменения в режим инкубации?!

— Я хотела, — оправдывалась Люся, — снизить потребление кислорода...

Мы прекрасно понимали, что все эти долгие дни, пока наши апостолы пребывали в утробах искусственных маток, мы не должны были сидеть сложа руки в ожидании тех долгожданных минут, когда они, наконец, осчастливят мир своим ором. Забота о ребенке начинается задолго до его появления. Эта яркая истина была знакома нам, медикам, со студенческой скамьи. Конечно, хорошо много знать и применять эти знания в повседневной жизни с пользой для дела. Хорошо, когда перед тобой будущая разумная и прислушивающаяся к твоим советам молодая мама, когда она готова ради будущего своего ребенка идти не только на уступки, но и на жертвы, отказывать себе в сладостях и не избегать физических нагрузок, с удовольствием резво броситься в набегающую морскую волну жарким летом или пробежаться по зимнему лесу на лыжах… Сидя у камина, она читает своему пузцу сказки Андерсена или Братьев Гримм, или ласкает его слух Моцартом или Бахом. Пузо слушает и внемлет…

Но как быть, какую воспитательную работу проводить с нашими гениями, помещенными в искусственные утробы и качающимися в питательных средах, как … как… Какую? Как?..

— Поставь им своего Паганини, — предложил Жора, — и следи за приборами.

Да, так и сделали. Вся лаборатория наполнилась звуками скрипки.

— Они слышат, слышат!

Так Аня выразила свой восторг. Они слышали музыку все по-разному. Особенно возбужден был Эйнштейн. Он терпеть не мог почему-то Лундстрема, Ленин требовал Аппассионату, а Эхнатон морщился от Генделя. Они реагировали и на свет. «Света, больше красного!..» — мы не слышали этого крика Наполеона, так кричали приборы. Особенно ему нравились вспышки молний и раскаты грома. А Мао орал: «Монада, монада!..».

И Ушков не мог скрыть своей радости.

— Он-то здесь при чем?

— Не знаю. Успех, казалось, пришел и к нам.

— У Эйнштейна есть прекрасная формула успеха: работа до седьмого пота и умение держать язык за зубами, — говорит Лена.

— Вот-вот! Мы и работали, не покладая рук с зашитыми напрочь ртами. Не покладая ног!.. Потому и успех…

— А как вел себя Далай-лама? — интересуется Лена.

— Спал, просто спал. Как сурок!

— А Юра? Он больше не насиловал вас своим Гермесом?

— Да. Нет. Он в нас разочаровался.

— Извини, пожалуйста, — говорит Лена, — но я не могу не спросить…

— Нет, — твёрдо говорю я и повторяю, — нет!

Я же знаю, о ком она спрашивает: о Тине!