Глава 1. С головной болью и муками были отобраны и уже развивались наши первенцы

Наступила весна.

С головной болью и муками были отобраны и уже развивались наши первенцы. Наконец-то! Все они без исключения недолго ползали по полу, с удовольствием встали на ноги, делали первые шаги. И вторые и третьи… За ними отправились в путешествие по жизни и их избранницы. Всем им нравилось крепко стоять на ногах и каждую минуту прибавлять в весе. Им нравилось ходить, взявшись за руки. Для них устраивались хитроумные игры и состязания. А как они любили купаться, плавать, нырять! Вода — их родная стихия! Они могли спать на воде, жить в воде. Они не были ихтиандрами, но чувствовали себя здесь, как рыба. Но больше всяких там игр в воде им нравилась игра в пирамиду. Компьютеры просто дымились от перебора вариантов при выборе наиболее верных условий ее строительства. Малышей не оторвать было от экрана. Их пальчики бегали по клавиатуре как угорелые, глаза блестели, лица сияли застывшими улыбками. Иногда было даже страшно на все это смотреть. О еде забывали, спать не могли. Сначала мы беспокоились, чтобы не произошло ничего непредвиденного. История мира не знала подобного опыта, клонирование людей только-только прокладывало себе дорогу и тут всякое могло случиться. К счастью, ничего непредвиденного не произошло, все контролировалось, и нам было подвластно. Мы были прекрасными кукловодами, и наши куклы беспрекословно подчинялись нашим командам. Ура! Да, ура! Нас это радовало, но мы никак не выказывали своей радости.

Каждый день, каждую секунду мы ждали сюрпризов. Наши мальчики и девочки были личностями неординарными, и это нужно было учитывать. Мы жили, как на пороховой бочке. Но мы жили, и это было для нас главным. Пирамида возводилась, в фундамент забит прочный камень, надо прямо сказать — камень краеугольный: гены пыхтели, трудились, тужились. На Совете теперь каждому из нас была дана воля проявить свои творческие способности. Свобода творчества — разве есть что-нибудь слаще на свете? Ни мороженое, ни крюшон, ни малиновый сироп не идут здесь ни в какое сравнение. Даже арахисовая халва не слаще. Уж, какие только критерии для отбора своих питомцев и всякого рода химер не были использованы нашими ребятами. Каждый творил то, что хотел, на что хватало ума и фантазии, каждый хотел блеснуть своим остроумием. Был даже конкурс объявлен на самую оригинальную особь. Мы не знали, что или кто это может быть, у нее не было даже названия. Мы хотели и в то же время боялись предвосхитить появление нового Франкенштейна. Или какого-нибудь Кинг-Конга, или, не дай Бог, Терминатора. Конечно, каждый давал себе отчет в том, что он делает. Как врачи дают клятву Гиппократа использовать свои профессиональные навыки во благо человека, так и мы дали клятву друг другу отдавать, даже дарить свои творческие способности и с таким трудом добытые знания только на пользу всего человечества. Друг другу! А не Гиппократу. Это важно. Никто из нас ни на йоту не сомневались в верности этой клятве.

Лене интересно:

— Юля ведь тоже не…

— О Юле и речи не может быть! Ей не нужны никакие клятвы! Ее сострадательность и неисчерпаемая доброта, открытый и искренний нрав, нередко граничащий с кротостью и мысли не допускали о возможной неверности. Да и все наши ребята, мы знали, были ей так же верны.

— Даже Ушков, даже ваш осторожничающий Ушков? — спрашивает Лена.

— Он теперь был впереди всех с флагом в руках.

— Со знаменем! — уточняет Лена.

— Да, с флагом. Чтобы ни у кого не возникло сомнений или, не дай Бог, подозрений в том, что кто-то может поддаться искушению и под каким-либо соусом торговать своим опытом (мы еще так несовершенны!), каждый ежедневно языком цифр и только нам понятных символов писал краткий отчет о проделанной работе, и машина его анализировала.

— Каким языком? — спрашивает Лена.

— Мы сдружились с цифрами, да. Цифровые технологии заменили нам все недомолвки и устранили все трудности общения. Программа контроля не допускала промахов, так что мы не опасались проколов. Человечеству не грозила, по нашей твердой убежденности, никакая угроза перенаселения, медленного вымирания или внезапной гибели. И мы были спокойны и за своего Homo, и за своего sapiens’а. Вид, по нашему мнению, не страдал, а лишь укреплял свои позиции, только совершенствовался и процветал. По нашему твердому убеждению.

Кроме известных исторических личностей, ребята клонировали и литературных героев. Ната взялась за своего Дон-Кихота…

— Какая Ната, — спрашивает Лена, — Горелова или Куликова?

— А Инка, так та прилепилась к своему волейболисту, а Танечка принялась за Гуинплена. Что она в нем нашла, ума не приложу! Стас к этим поползновениям был безразличен, как, впрочем, и Вит, а вот Ушков, смех да и только! тайно от всех растил себе Гобсека. Правда, прибавив тому немного генов от чеховского Беликова и зюськиндского Гренуя. Вот чудище бы выросло, если бы не… Слава Богу, Он вовремя все это остановил… На радость Юлии. Она никогда не была в восторге от этих, так сказать, кровосмешений.

— Да уж, — говорит Лена, — вовремя вас остановили! Не то бы…

— А наш Колюня, представляешь, — вдруг говорит Алька Дубницкий, — клонировал-таки Переметчика! Для нашей Светки. Он был от нее без ума!

— Кого клонировал? — спрашивает Лена.

— Чмо!

— Чмо?

— Ага! Это самое Чмо собрало в себе всю мерзость мира. Это такой ублюдок! Ты видела когда-нибудь, как улыбается жаба?

— Да ну тебя! Ты уже этими жабами засеял…

— Или гадюка, гад?!

— Да-а-а-а… Ты, брат… Видно, тебя…

— Жалкое, жадное, мелкое, никчемное, ничтожненькое отродье… Это… Это…

Лена наливает воду в стакан:

— На — выпей. Что с тобой?

Я никогда не видел Альку таким возбужденным!

— Ага, спасибо. Извини, пожалуйста.

— За что? Собственно, за что? Да у тебя, брат, руки дрожат!

— Прости. Прости, пожалуйста. Понимаешь… Этот Еремейчик...

— Налить еще? Может, коньячку?

— Да ладно! Ладно тебе! Я в порядке…

Алька берет сперва стакан, отпивает глоток, затем берет себя в руки.

— Понимаешь, — говорит он, — это же просто модель. Ну, пойми — всю мерзость мира, всю нечисть и мразь Вселенной нужно собрать в одну… в одно… Даже не знаю, как ее обозвать.

— Тварь!

— Даже не знаю. Тварь? Не-е-т. Тварь — это звучит гордо! А это… это… Ну, да ладно. Ты ведь и без названия понимаешь, что…

— Понимаю…

— А вообще-то человечество еще не придумало слов, чтобы выразить всю мерзость и убожество этого отморозка…

Пауза.

— Зачем же он, ваш Колюня, его…

— Чтобы уравновесить! Для баланса!

— Ясно, ясно, — говорит Лена, — как противовес! Хотела бы я на него взглянуть.

— Бррр! Что ты! Такой урррррод! Аж смердит! Да! Он даже зубы по утрам не чистит!

— Ясное дело!

— Этот говноед…

— На-на, выпей-выпей…

— Ага, спасибо. Если бы я знал, какому ублюдку оставляю управление…

— Управление чем? — спрашивает Иван.

Лиля только улыбается.

— Я бы…

А Людочка Жос таращит на меня свои глазищи, мол, что ты такое говоришь?!!

— Какому ублюдку? — спрашивает Ильюшина.

— Этому говноеду? — спрашивает Света.

— …я бы повесился…

— Ты можешь это сделать сейчас, — говорит Жора.

Бондарь Иван только довольно улыбается во всю свою пышную бороду.

— У тебя есть в довесок к твоему Переметчику, — говорит Ната, — еще и твой Валерочка Ергинец…

— Слу-ушай… все эти блеющие и зудящие, ну понимаешь, весь этот наш метиз — булавки и скрепки, и шпоньки, кнопки-заклепки, эти шипящие, швецы, шпуи и шпаки, шапари и шуфричи, все эти шариковы и швондеры, наконец, чергинцы, здяки, авловы, и… Кто там еще?.. Слушай, ну и вонь же мы развели! Брррр…

— А шматковы?..

Алька притворяется глухим.

— А шматковы?..

Алька чешет затылок.

— Зачем же ты их всех собрал в эту гнилую навозную кучу?

— Ха! — Теперь Алька улыбается, — зачем? Ха! Зачем? Ясно зачем! Чтобы… Чтобы…

Он не знает, что сказать, берет сигарету и прикуривает.

— Вся эта хрень собачья… — выдохнув струю дыма, наконец, говорит он и только щурится. И молчит. Затем:

— Да идите вы… Сами знаете, зачем...

— Зачем же? — спрашивает Лена.

— Сказано же — для равновесия! Свет — тьма, горячо — холодно, высоко — низко, щедро — скупо… Ян — инь… Неужели не ясно?

— Ясно-ясно: день — ночь, зелёный — красный, Везувий — Помпея…