Какой водою окропить

В калейдоскопе детских впечатлений всегда отыщется такое, что западает в душу и странным образом волнует. Лермонтову, к примеру, хотелось вспомнить песню, которую в раннем детстве напевала ему мать.

Но мотива он так и не услышал, зато живущая в глубинах подсознания мелодия, быть может, пробудила в нем «песенный дар», «силу непонятную», «созвучье слов живых». Вспоминая тот голос, он обретал свой. У грузин есть поговорка: это плохой человек — над ним не пела мать. И жизнь, и литература подтверждают это.

Никаких песенных голосов из далекого детства моя память, скажу откровенно, не слышит. Родителям, у которых нас было трое, и каждый один другого старше всего лишь на год, наверное, было не до песен. Зато по вечерам мой отец, квалифицированный токарь, всегда спешил домой и, немного поиграв с нами, обычно вслух что-нибудь читал. Обширной детской литературы в начале 30-х годов еще не было, и отец читал нам классику, в основном Пушкина. Две мои младшие сестренки особенного интереса к чтению не проявляли, и он стал чуть больше заниматься со мною. В пять лет я уже знал наизусть «Руслана и Людмилу». Механически выучить такое количество текста, не разбираясь (пусть наивно, по-детски) в остросюжетных коллизиях, думаю, невозможно, даже обладая феноменальной памятью. Конечно, мне помогал Пушкин. «Следы невиданных зверей» и «кот ученый», выдававший одну сказку за другой, вряд ли способны глубоко и остро поразить воображение взрослого, даже пушкиноведа, но ребенка, пусть еще с трудом произносящего отдельные слова, захватывали беспредельно. Иной раз в грибную пору, оказавшись в лесу, в какой-нибудь особенно затаенной чащобе, вдруг нет-нет да и вспомнишь и даже увидишь следы, волновавшие в детстве. Не по тем ли следам начинался и мой путь к слову, к литературе? К отцу и — Пушкину? Отец н просто читал, а еще и вместе со мною заучивал целые страницы, главы. Сердился, когда архаичные речевые обороты искажались современным произношением. «Там о заре прихлынут волны…» — беспрестанно повторял он. Но мне почему-то никак не давалось это странное «о», ныне чарующее безмерно. С поразительным упрямством заменял я это «о» на близкое и понятное «на». Отец, хоть и был простым рабочим, но по-своему чувствовал ту бездну поэзии, что заключена всего лишь в одной букве. Всякий раз заставлял меня чутъ ли не по-вологодски, хотя сам был тамбовский, окать. И мы окали:

Там о заре прихлынут волны

На брег песчаный и пустой...

Когда восьмиклассникам комментирую первую главу «Онегина», особым смыслом наполняютс строчки:

Друзья Людмилы и Руслана,

С героем моего романа...

Конечно же, Пушкин имел в виду своих друзей, но так хотелось верить, что и я с отцом (а затем и с учениками) были в их числе. По вечерам, а иной раз и заполночь, когда мать и сестры, прижавшись друг к другу, спали, мы, не зажигая огня, наизусть читали о славном витязе, мужественно одолевшем злого волшебника. Да, это была сказка, но она имела свою отнюдь не метафорическую аналогию с действительностью. То, что случилось когда-то с Русланом, произошло и с нами: в 41-м «волшебник страшный Черномор», почти как в поэме, вероломно вторгся и в нашу жизнь.

...Гром грянул, свет блеснул в тумане,

Лампада гаснет, дым бежит,

Кругом все смерклось, все дрожит,

И замерла душа...

В 41-м он унес отца, в 42-м в блокаду, младшую сестру. Как Руслана мечом по шлему, ударил и меня, двенадцатилетнего, осколком снаряда. Уже не сказочные, а реальные богатыри выходили на борьбу с ним. Многие не возвращались...

В пятилетнем возрасте, в семейной профориентации на слово, по сути, и определилась моя дальнейшая судьба как учителя литературы. Здесь со всей откровенностью скажу: никакая детская «игривая» литература так не всколыхнет сознание и душу ребенка острым чувством слова и правды, как истинные шедевры искусства, обращенные ко всем временам и возрастам. Для ребенка надо выбрать именно такой шедевр и читать не только для него, вместе с ним, но и для себя. В великой книге, рассчитанной на все времена, есть и страницы для всех. «Руслана и Людмилу» с одинаковым (!!!) интересом можно читать и изучать в младшей группе детского сада, в первом, восьмом, десятом классе, в вузе и т. д. На всех хватит ее волшебных, легкокрылых страниц.

Помню, как-то особенно радостно, совсем по-детски читалась отцом и затем слово в слово повторялась мною эта страничка поэм (акценты мои.— Е. И.):

Сомкнутой, дружною стеной

Там рубится со строем строй;

Со всадником там пеший бьется;

Там конь испуганный несется;

Там русский пал, там печенег;

Там клики битвы, там побег;

Тот опрокинут булавою;

То легкой поражен стрелою;

Другой, придавленный щитом,

Растоптан бешеным конем...

Вот он классический синтез детских игровых интонаций, высочайшей поэзии, взрослого содержания. Семикратно (как в сказке!) повторенное «там» каждый раз по-иному увлекало и пятилетнего мальчугана, и тридцатилетнего отца. Пушкин соответствовал тому и другому, а точнее — художественной Правде, которую он воплощал в слове, веселом и мудром, веря, что всякий поймет его и оставит в душе. Мог бы целый урок анализировать эти строчки, передающие накал и динамику боя, внутреннее состояние пеших, конных и т. д. Но речь не о том. В основе подлинно духовного — школьного и семейного — воспитания ребенка, убежден, должны быть не поэтические поделки специального детского жанра, пусть иногда талантливые, могучая, всевозрастная и всевременная человекоформирующая литература с таинственными островками неясного, по-особенному волнующего сопричастностью с очевидным, доступным. Не обязательно читать много книг — увлечь бы одной! С отцом мы не просто заучивали, а многократно (!!!) перечитывали пушкинскую поэму и таким способом заучивали: исподволь, ненароком. Кстати, единственная книга, прочитанная с отцом.

В 1934г., когда мне исполнилось пять лет (в то время мы жили на Рузовской улице в доме № 25), на Октябрьском празднике в небольшом помещении красного уголка, переполненном до отказа жильцами нашего и соседних домов, я в отрывках читал пушкинскую поэму о славном витязе, повергшем коварного чародея. Мне громко аплодировали. Во-первых, за актуальность: страна торжествовала победу над злыми духами прошлого, седыми, бородатыми колдунами, ныне жалкими и смешными, как тот карлик, уместившийся в котомке за седлом руслановского коня. Во-вторых, каждый до крайности был удивлен необычным по тем временам исполнителем, который без единой помарки, точно автор, наизусть читал многие страницы. Было и в-третьих. В необычности такого номера аудитория по-своему ощущала потенциальные возможности освобоженного и приобщаемого к культуре народа.

Сидя в первом ряду, отец в некотором смысле выполнял роль

режиссера: советовал, какие отрывки, в какой последовательности и тональности читать, где держать паузу. Более полувека прошло с тех пор. Перед разными аудиториями и не раз приходилось выступать, порой и удачно. Но вряд ли смог достичь того триумфа, который судьба ниспослала мне в пятилетнем возрасте. Что было когда-то вовсе не отправной точкой, вехой, этапом, а вершиной, до которой надо подниматься — с оглядкой на ребенка в себе, которого помнишь не по семейным фотографиям и смешным играм, а по заученным и вслух произнесенным поэмам (!). Своего отца я не назвал бы педагогом. Напротив, бывал он порою горяч, резок, хотя не пил, не курил. Но во мне он видел не просто сына, которым нужно заниматься, а еще и себя —-вчерашнего, веселого, беззаботного, от которого так не хотелось уходить в скучную, однообразную «взрослость» с ее вечными неурядицами, суетой. Теперь понимаю: в нем, как и во мне, как и в Пушкине, жил и радовался ребенок. Все шесть песен, включая посвящение и эпилог, поэт не случайно назвал «трудом игривым». Но то была совсем иная — не каламбурная, вертлявая, самопоказная игривость, за которой часто банальный смысл, а то и никакого. «Игривость» Пушкина — это негаснущий огонь Поэзии, той великой душевной, эмоциональной (!) активности, какой преисполнен гений ребенка.

Безусловно, серьезная литература требует возрастных поправок.

И вот невесту молодую

Ведут на брачную постель...

Прочитай я эти строчки (да еще выразительно!) в красном уголке, бог знает что подумали бы о семье, в которой я рос. Любовную коллизию отец приглушил так и настолько, что долгое время мне казалось: бородатый карлик унес сестренку Руслана, самую дорогую и любимую, а три его соперника — Рогдай, Фарлаф и Ратмир — завидуют, что у него есть сестра, и потому чинят помехи. «Оставим витязей на час», — пишет Пушкин, обращаясь к горестным, интимным переживаниям Людмилы в плену у Черномора. Но отец мой не то что на час, а и на минуту не оставлял витязей, к ним, в основном, приковывал мое внимание и — к мудрости старцев, поучавших Руслана:

Судьба твоих грядущих дней,

Мой сын, в твоей отныне воле.

Понятно, я не мог упомнить, как отец произносил эти строки, но

берусь утверждать: мимо них он не прошел, ибо по своей натуре был дидактом. Наверняка слова эти сопровождались ласковым жестом. Но даже если и не было этого или было как-то иначе, все равно от отца понял, как это важно, распалив воображение ребенка поэтическим текстом, вдруг - в пророческой интонации! — сделать внушение, что не завтра, не через годы, а теперь, сейчас, его судьба уже во многом определяется им самим. А завтра и через годы, если провести аналогию с Русланом, не испугаться кое-кому из грозных и важных пощекотать «ноздри копнем», как той голове, что прятала заветный меч.

Наблюдаю, как иногда мальчишки играют во всадников, воображая себя богатырями, витязями, мушкетерами, размахивая самодельными саблями, шпагами, мечами; но, увы, ни от кого из них не услышишь трех крылатых поэтических реплнк, какие (все по той же доброй воле отца), тоже играя во всадников, когда-то выкрикивал я:

Повеселись, мой верный меч,

Повеселись, мой конь ретивый.

Или:

Остановись, беглец бесчестный!..

Презренный, дай тебя догнать!

Дай голову с тебя сорвать!

И хотя я был вооружен теми же деревяшками, что и все, но богатырского (!) возгласа мои плохо информированные сверстники нередко устрашались. Нескрываемую оторопь вызывало:

Я еду, еду, не свищу,

А как наеду, не спущу!

У Руслана учился мужеству и отваге степного поединка, где так легко уклониться от боя и вовсе пуститься наутек, подобно трусливому Фарлафу. Но более всего в богатырской удали сказочного витязя уже тогда, в детстве, до слез волновало его безмерное великодушие: прощены были и злодейства Фарлафа, и козни бородатого карлика... То была нравственная победа! Милосердие, о котором спустя много лет напомнит еще одному злому карлику гений Пушкина в своем бессмертном «Памятнике». Вырос ли я, как учитель, до такого милосердия, в котором и начало толстовского всепрощения? Не просто так и даже не в связи с Пушкиным, а с его Русланом спрашиваю себя. Сказка невольно переплелась с жизнью. Такова, видимо, участь шва сказок, которые западают в душу.

Тончайшими нитями художественного вымысла вплелась она и в мою профессию, определив педагогику предмета, который веду. Что такое школьная литература в бесчисленном разнообразии индивидуальных манер, стилей, почерков, как не та «долина чудная», где два ключа:

Один течет волной живою,

По камням весело журча,

Тот льется мертвою водою...

Та и эта «вода» использована в сказке: одна — воскрешает предательски убитого витязя, другая — «чудесной красотою» наполняет труп. Стремлюсь идти на урок, образно говоря, с кувшином живой воды, чтоб в каждом пробудить богатыря. Не Фарлафы, жалкие услужники злых духов, а Русланы наполняют жизнь.

Поражает, сколь много угадано гением Пушкина «под шепот старины болтливой». Лучше других ощутил это Жуковский, увидевший в «Руслане и Людмиле» не только изящность поэтического слова, но и духовную мощь русского поэта. «Преданья» самым фантастическим образом переплетались с предчувствиями, прозрениями. Как-то всем классом на уроке угадывали в пушкинской Людмиле знакомые черты его будущих героинь и даже... жены Натальи Николаевны. В самом деле, не она ли это?

Ах, как мила моя княжна!

Мне нрав ее всего дороже;

Она чувствительна, скромна,

Любви супружеской верна,

Немножко ветрена... так что же?

Еще милее тем она.

В жизни оказалось намного сложнее защитить свою Людмилу от Черномора... с русыми волосами. Но значит ли это, что сказка была обманом? Вымыслом — да, обманом — нет!

Когда житейские неурядицы, обиды иной раз обступят плотным кольцом, и снова захочется уйти в детство, защищенное сказкой, я перечитываю «Руслана», отчасти и как «свою» поэму, где столько явных, глубоких и точных параллелей, аналогий. И когда дохожу до строчек эпилога: «Я пел — и забывал обиды...» — снова вспоминаю отца, уставшего, нередко раздраженного, но умевшего себя и меня окропить живой водою всеисцеляющего искусства.