Уважая, умножать

Улица, на которой живу, расположена между двумя станциями, а точнее, ветками метро. По-разному доби­раюсь до центра, где находится школа. Могу ехать (и дол­гое время ездил) левой веткой остановками «Академиче­ская», «Политехническая», «Технологический» и даль­ше — «Кировский завод», «Автово»... Одним словом, тех­ническая ветка. Наивно, быть может, но все чаще и чаще сворачиваю теперь вправо, на свою гуманитарную ветку, где мелькают станции «Черная речка», «Горьковская»,

«Невский проспект»... Над каждой размышляю, в особен­ности над одной...

Еще студентом знал: Он — «начало всех начал». Затем понял: не только в литературе, музыке, живописи и т. д., но и в педагогике.

Однажды разбирал с восьмиклассниками знаменитый «Памятник».

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что...

Уже на первом «что» дружно застряли. Мне и ребятам вдруг стало ясно, о чем и как вести речь. В пушкинском триединстве — чувства... лира... пробуждал — на первом плане стояли мы: люди! Говоря сегодняшним языком, объект, инструмент, технология впечатляли мудрой рас­становкой акцентов. Стихийно возникло задание: какие же «чувства добрые» оставила в наследство нам «грему­чая» лира Пушкина? В каких строчках с особенной силой и глубиной ощущаем мы высоту его Гуманизма и то по­истине волшебное, неповторимое искусство слова, о кото­ром с восторгом, хоть и шутливо, писал Маяковский: «Му­за ловко за язык Вас тянет».

Так, в сущности, от одной строчки много лет назад ро­дилась моя педагогическая концепция. И сегодня (благо­даря Пушкину) мне не надо перестраиваться: все годы оставался как есть. Не скрою, иногда лира была лишь поводом, а технология мимолетным эпизодом урока. Все крупнее, масштабнее вырисовывались нравственные аспекты знаний. Но даже в этом «иногда» меня по-своему поддерживал Пушкин, не считавший свое искусство само­целью, иначе не сказал бы: «Душа в заветной лире мой прах переживет...» Все-таки «душа», а не система изобра­зительных средств и тем более не их «раскладка», выда­ваемая нередко за самое что ни есть современное (!) ли­тературное образование, — основа урока. Разбирая на «струны», «скрепы», «винтики» сладкозвучную лиру Пуш­кина, лиру, которую нужно слушать, а не разбирать, мой коллега-«профессионал» и впрямь чем-то уподоблялся Дантесу: разобранная лира, как и убитый поэт, молчит!

Методисты упрямо доказывали: лира важнее души! Информация — чувств; предмет — ученика! Аргументы по­рой звучали убедительно, монографично, и я начинал сом­неваться: то ли делаю, туда ли иду? В такие минуты снова обращался к Пушкину. Человек — первоценность мира. И —

главный предмет искусства. По самой сути своей оно «прикладное», ибо служит человеку, тому насущному, кровному, через что, собственно и лежит наш путь в культуру. Но даже работая с Пушкиным (!), словесник не верил ни ему, великому, ни времени, в котором живет, ни школьникам, «подсказавшим», как надо работать с ними, и — одним шедевром (книгой) заслонял красоту и мудрость другого, по-своему тоже уникального шедевра: ученика!

Да, одной культурой перечеркнуть другую — это разом уничтожить обе. К сожалению — конечный результат многих словесников, доверившихся «ложной мудрости». Книга, обращенная к себе самой, будь то «Гамлет», «Онегин», «Разгром», всерьез даже учителя не волнует, если он, конечно, не потерял интереса к реалиям жизни, к тем тридцати, что наполняют класс не просто физическим присутствием, а пытливым ожиданием отклика на свое, нерешенное. Схоластическая филология — школьная она или вузовская, уже сделала свое дело. Оттеснила, образно говоря, на одну сторону улицы книгу, на другую — читателя, а посередине — шествует неведомо куда ученый. Разобраться в книге легче, нежели в человеке. Да в ней уже и разобрались. А вот человек, в отличие от книги, ради которого, собственно, и пишется книга, по-прежнему не только не прочитан, но даже и не открыт. Он уподобился фону, на котором испытываются всевозможные «поли». Отсюда и идея педагогической «полифонии» на уроке, где все сразу и ни о чем говорят и в итоге идут домой опустошенными. Называется это еще «обменом мнений». Сегодняшнему школьнику уже не скажешь: прочитайте текст, завтра будем «обмениваться». Приходится так строить урок, чтобы вызвать само это желание — прочитать! Оно поважнее «обмена», ибо является фундаментом мыслительной, эмоциональной, речевой активности. А на пустом месте вряд ли имеет смысл чем-либо обмениваться. Разве что недоброжелательными взглядами, когда ученику предлагают высказать мнение о непрочитанной книге.

Между прочим, что больше всего огорчало и мучило «позднего» Есенина, умом и сердцем осознавшего величие социальных перемен?

И песни новые

По-старому поем...

Уныл и однообразен мотив нашей педагогической песни. Ведь как рассуждаем. Если урок литературы (!), то и за­нимайся литературой: «духовной летописью», «бесценным достоянием», нетленными «документами», непревзойденны­ми «памятниками»... Бери школьника за руку — и к па­мятнику! Упрямится? Найдем управу — на то и школа! Знаешь, что о Пушкине Белинский сказал? Вот то-то. Си­ди и помалкивай. И ты тоже, и ты, а уж ты-то... Кто вы вообще есть перед «солнцем поэзии»?

Но кому нужно такое «солнце», которое слепит и мно­гое мешает увидеть. Ну да, был у Пушкина культ Дома, Пенатов, Семьи. Но и мы, слава богу, не из барака и даже не из коммуналки. И нечего пугать заглавными буквами! Кому нужен «памятник», рядом с которым сиди и помал­кивай, потому как кто ты есть. Но ведь ты есть, есть! Ре­альный, неметафорический. Верно: Онегину — трудно, а нам легче? В какую эпоху ни живи, ежели человек — все равно трудно. Кто в этом разберется? Поможет, посове­тует? Онегин-то — фигура! Типичный представитель! С эволюцией! А ты вроде как никого не представляешь. Вот станешь «фигурой»...

Так, учтя все факторы, кроме человеческого, словесник вынужден (!) «ломить» и «гнуть» в самой чувствительной сфере — эстетической. Конечный результат закономерен. Пылятся на полках «летописи», зарастают чертополохом «памятники», теряются в сутолоке дня «документы» веч­ности, а всякому иному внутреннему миру все откровен­нее противопоставляют свой — маленький, но суверенный. Возникает не просто горькое, досадное, но и социально опасное противоречие. Великий Октябрь повернул челове­ка к человеку, человека к самому себе, признав его наи­высшей ценностью. Но воспринял ли он всем сердцем от­крывшееся ему духовное достояние?! В частности, школь­ную книгу? Оттого и «обсуждают» ее на сегодняшнем уро­ке, не читая и даже не видя.

Два школьных наставника (размышляю на ветке, по которой еду) учитель и учебник ныне не помогают друг другу, а, дублируя, мешают, чем-то напоминая Чичикова и Манилова, когда они разом входили в дверь, сильно при­тиснув один другого. Так и словесник с учебником: идя в класс, образно говоря, застряли в дверях, и на уроке — ни того, ни другого. Творческий принцип: духовное — уро­ку, учебное — учебнику дает мне возможность неторопли­во обдумать с ребятами, предположим, строчки из «Цы­ган»:

Примись за промысел любой;

Железо куй иль песни пой

И села обходи с медведем.

Без «промысла» — нельзя. Даже если богат и неза­висим, как Алеко. А сколь мудро пушкинское «или». За­зорного труда нет. Не можешь руками, промышляй пес­ней. И однако не с песен, а с железа начинает свои муд­рые наставления старый цыган...

На Пушкина всегда хватало часов, потому что он — везде, в каждой теме. Даже в этой: «Не остановите ча­сы...»— где идет разговор о белоночной (!) душе Раскольникова, разорвавшего свою связь с миром. К сожале­нию, все меньше и меньше читают Пушкина и все боль­ше — о нем. Есть книги талантливые, интересные. Но мы — читаем самого Пушкина! Те «прекрасные порывы», о ко­торых писал он в начале XIX столетия, убежден, явятся фундаментом человекоформирующей работы и в XXI веке.

Давно положил за правило: уходя с урока, украдкой спросить себя: какую Мысль оставил ребятам? Какое Чувство пробудил? Людей или учеников видел за парта­ми? Учил литературе или тому, чему учит нас сама Лите­ратура? Если только литературе, то не есть ли это своеобразная приписка к невыполненной работе — нравст­венной? Смешно, право, игнорируя Марину или Сашу как примитивные миры, тревожиться о «духовных летописях народа». Народ не безликая масса, а человек, причастный к истории, живущий в каждом из нас. Ослабив или утра­тив ощущение конкретного (!) человека, мы обрываем и свою связь с духовностью, летописями, народом, сподобясь кликушам и демагогам, наводящим «хрестоматийный глянец» на нерешенные проблемы нравственного воспита­ния. Как бы ни пугали со стороны «морализаторством», «назойливой этической заданностью», «упрощенным социологизаторством», отваживался и отваживаюсь вклю­чить в урок живую, реальную судьбу ученика, ибо что может быть упрощеннее равнодушия к нему и позиции, когда не тревожит его судьба? Возможно, культура как таковая начиналась не с этой тревоги, но ее высоты — всецело от нее. Ее и наши, учительские: пробуждать чув­ства в том же качестве и объеме и с таким же усердием, с каким добываем сегодня точные знания. Умножать, а не только уважать человека в человеке — цель и пафос урока литературы, обращенность к ученику — стержень нашей работы. Неизменно волнуют три вещи: хочу, чтобы был интересен ребятам; чтобы не «подвел» их, когда будут поступать в вуз; чтобы в трудную минуту жизни огляну­лись на меня,

вспомнили уроки (!) и обрели желанную поддержку. Мне нужна именно такая — помогающая, а не цветочно-сентиментальная память.

На правой ветке родилась и стала бесспорной для ме­ня истина: голова — любит систему, душа — глубину. Меж­ду прочим, «душа» и «свобода» — два любимых слова Пушкина, часто повторяемых им. Особой ценностью ста­новится сегодня это эфемерное, невесомое и, однако, су­ществующее — душа. Рассказывать о ней — мало; до нее нужно добираться: пробуждать, побуждать. Есть вещи, которые никогда не «вычислить» уму, если не поможет душа — пониманием того, над чем работает ум.

«Литература — искусство слова, а не кухня для нрав­ственных разговоров», — услышал однажды. Заблуждение. Нельзя из литературы делать что-то одно. Она многооб­разнее любого другого предмета. Это — и «кухня», где всегда тепло и уютно, и «комната», в которой каждому найдется удобное место, и «дворец», куда торжественно идешь сам и зовешь за собою, и «храм» науки... Искусст­во словесника в том и состоит, чтобы позвать во все «угол­ки», которые открывает нам книга. Эстетика и этика — как сестры-близнецы: не всегда различишь. И высказы­вание Белинского: что художественно, то нравственно — адекватно, в сущности, чеховскому: прекрасно то, что серьезно. Не упустить бы только и не упростить, а уплот­нить это «серьезное» как основу эстетического — вот над чем стоит подумать любителям «чистой» словесности.

В сентябре 1987г. авторитетная комиссия под предсе­дательством А. Г. Алексина знакомилась с работой Науч­но-исследовательского института по художественному вос­питанию. В ее состав был включен и я. Невольно оказался рядом с яркими, интересными людьми: писателем А. Г. Алексиным, художником Б. М. Неменским, филосо­фом Н. И. Киященко...

- То, что вы делаете на уроках, — сказал Борис Ми­хайлович Неменский, — не только проблема школы, педа­гогики. Всего искусства: вынуть «каменный топор из скла­док современного платья». Топор бесчувствия, равноду­шия, жестокости. Говоря иначе — социальной инертности жуткой отрешенности от ключевых проблем времени. То­пор этот и впрямь пострашнее топора Раскольникова.

Никто, даже из числа уважаемых мною ученых, так просто и здраво не связал (живым нервом метафоры!) пе­дагогику и искусство в неразъемную глобальную Нравственную проблему века. Художники острее многих видят

жизнь. Да, вынуть камень из-за пазухи современного (цивилизованного, эрудированного, образованного и т. д.) человека — это помочь ему (при его-то знаниях!) состояться в том «серьезном» духовном качестве, о котором говорил Чехов.

Из рабочей поездки в Москву сделал вывод: школьному учителю, в особенности словеснику, да еще творческому, ищущему, необходимо хоть раз поговорить по душам с видным деятелем литературы, искусства, науки. Одна реплика иногда точно прожектором высветит весь путь, по которому многие годы интуитивно, на ощупь идешь. За такой репликой, право, стоит совершить путешествие из Петербурга в Москву в горячую сентябрьскую пору, когда от школы и шага сделать нельзя. При чем тут Пушкин? Ну, хотя бы при том, что не пулей Дантеса, а «каменным топором» был убит он. Под этот «топор» легли и Лермонтов, и Есенин, и Маяковский... Многие.

Нет, мы далеки от шукшинского «крепкого мужичка», что за одну ночь трактором разворотил средневековый храм-красавец. Но мы также далеки и от тех, кто, поклоняясь храмам, ставит культуру выше людей. Довольно же, в самом деле, задрав голову, восхищенно любоваться куполами (слишком удобная и безмятежная позиция), займемся-ка лучше человеком, ибо нет другого способа поднять его голову к высотам прекрасного и защитить именно те памятники, которые дороги нам. Вдумаемся в само слово «человек». Чело -век. Не в том ли задача, чтобы высокие, средние, низкие лбы, воплотившие ту или иную меру ума, обратить в «чело», излучающее свет разума? Техническое ускорение адекватно предполагает и нравственное, а применительно к уроку литературы — и вовсе коренную перестройку. В отличие от своих рьяных поклонниц, слишком высоко поднявших голову, Шукшин понимал, какие последствия ожидают нас, когда трактором управляет обученный, но социально и нравственно не разбуженный, а значит, и эстетически незрячий человек.

Если инфантилизм, нравственная глухота, невоспитанность и прочие беды поколения достойны меньшего внимания, чем знаменитые эволюции Онегина, Болконского, Пьера и т. д., то, простите, за свое ли дело взялись? «Массированные» удары нужны сегодня не только по текстам изучаемых книг, а в связи с текстом — и по тому негативному, что есть в жизни и в разной степени выражено в учениках. Ни малейшего просчета в том, чтобы на художественное произведение, будь им «Онегин» или «Война и мир»,

взглянуть еще и как на арсенал нравственных идей, созвучных времени. Союз страниц и сердец — не от­сюда ли?

Полная правда, цельный человек, пушкинское «про­буждать»— три вершины урока, которые хочется поко­рить. Словеснику нужна особая, синтезированная культу­ра. Некий сплав книги, жизни, науки — на духовной осно­ве! Интеллектуальную насыщенность урока всецело опре­деляю этой формулой. И другой нет. Другими должны быть мы сами. Кто-то из нас чуть больше увлечен «жиз­ненным», аспектом; иной — «книжным», эстетическим; а кто-то тех же результатов добивается «наукой». Но при разности акцентов, влечений, пристрастий основа-то все-таки единая: воспитательная. Интенсифицировать учеб­ный процесс в массовой школе на какой-либо иной основе невозможно, точно так же как воспитывать культуру кни­ги устаревшими представлениями об уроке.

...Когда поутру в гулком тон­неле метро электричка стремительно мчит меня в школу и голос объявляет: «Осторожно! Двери закрываются. Сле­дующая станция «Черная речка», — знаю: мой вагон ос­тановится рядом с Ним и двери в этот раз (или только кажется) закроются чуть медленнее, осторожнее. Жизнь великих, как и сама история, не обрывается. Впереди сле­дующие остановки. Но белый январский снег, впитавший «праведную кровь» Поэта, будет всегда пламенеть в алых тюльпанах, напоминая о той безмерно огромной цене, что платит человечество в лице своих лучших сыновей за долгий, тернистый путь к «тропе народной». Не зарастет она ни бурьяном, ни чертополохом людской неблагодар­ности, ибо доброта, чем бы она ни утверждалась — лирой, уроком, — бессмертна, потому что в ней наша духовная сущность, все то, без чего нет нас самих, а есть только скалы, волны, небеса...

Люблю свою ветку: гуманитарную. События последних лет показывают, что проблемы человечества с развитием техники не разрешились, а, напротив, стали острее, глуб­же. «Я улетал с Земли — как дитя технического прогрес­са, а возвратился на Землю — гуманистом», — сказал аме­риканский астронавт Э. Митчелл (Советская Россия. — 1987.—10 сент.). Делаю все возможное, чтобы, не улетая, мы поняли это.

Приемлю в конце концов обе ветки. Та и другая сим­волизируют (дерево-то одно!) два взаимосвязанных прогресса: технический и

нравственный. Не так уж они и далеки друг от друга. Более того — соприкасаются: на моей есть станция «Электросила», а на той, что слева, технической, — «Пушкинская». Кстати, перед самым «Тех­нологическим институтом», где всегда выхожу, независи­мо по какой ветке еду. Обе работают на «Технологичес­кий институт». Тем не менее выбрать нужно — свою.