Угол зрения

Путь к ученику... Это и беседы, семинары, лекции, кон­сультации со своими коллегами о сложностях нашей ра­боты с теми, кто шумной ватагой каждодневно наполня­ет школьные классы. Свои они или чужие — все равно наши, общие, потому что — дети, ребята. Беседы по проб­лемам воспитания и обучения средствами литературы ка­сались не только аспектов «как лучше», «как надо», но и того, чего делать нельзя и вовсе опасно, когда поль­зуешься инструментом художественного слова. Кое-что приходилось доказывать все той же гиперболой, подчас забавной, утрированной.

Не секрет, что некоторые из выпускников школы, став честными тружениками, хорошими друзьями, верными за­щитниками наших идейных и нравственных убеждений, не обрели, однако, устойчивости перед... бутылкой вина. Откуда это? — спрашиваем мы себя. Как и многое, все оттуда же, с урока! Притом самого любимого: литерату­ры, которой всему дает душу. Листая страницы худо­жественных шедевров, не так и не о том зачастую раз­говариваем с ребятами. Их память цепко удерживает все, мимо чего вскользь, скороговоркой, надеясь быть во всем и всеми понятым, проходит словесник. А порой (чего уж тут) он и сам нехотя сеет смутные намеки, догадки.

«...Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку пить: не такой день...» — говорит Тимохин Болкон­скому («Война и мир»). Отказ солдат от водки накануне Бородинского сражения трактуется иной раз чуть ли не как подвиг, равный самой битве. Подумать только — от­казались! Вот это солдаты! А ведь как русский выпить любит. Но когда Отечество в опасности... Тут же и ли­рическое отступление: а зачем солдату водка-то, тем бо­лее накануне!? Значит, нужна. Помогает, значит. Вот то-то и оно. Увлекшись (теми же солдатами, которые все-таки отказались), забываем опытом народа оценить сте­пень «помощи» хмельного перед решающим боем, поду­мать, почему произошло это в батальоне Тимохина, под­чиненном Волконскому. Забываем и на этом уроке, и на другом...

Что каждый день делает лирический герой Блока? Верно: употребляет. «Влагу терпкую, таинственную». Тут-то и является ему Незнакомка, когда «души излучины пронзило терпкое вино». Сюжетно и композиционно как будто оправданы строчки: «Я знаю, истина в вине». И каждый сидящий в классе отныне знает это, вспоминая «пройденное». Пушкин-то мифического Вакха славил в окружении верных друзей («Подымем бокалы, содвинем их разом!»), а вот Блок — в одиночестве. Другая эпоха. В одиночку или в окружении — где же больше «истины»? Если опираться на факты...

Звонко прочитав строчки Маяковского «Лучше уж от водки умереть, чем от скуки», словесник раскрывает за­мысел, историю создания стихотворения. Но замечает ли, как ученик надолго погружается во внутренний монолог: «Верно! Ох, как верно! Недаром школьный водопровод­чик дядя Боря... Знает толк, хоть и не читал Маяков­ского...»

Хмельное закрадывается и в приемы обучения грамот­ности. Иной словесник мигом объяснит, в каких случаях злополучное «пол» пишется через черточку и вместе. Пол-листа, пол-лепешки — не очень убедительно. То ли дело — пол-литра! Оживут, встрепенутся. Хоть и сомни­тельный прием, а действует. Особенно если и дальше сохранить тон: пол-литра, скажем, через черточку, а вот полбутылки почему-то вместе. Ну-ка, почему?! Стоит ли удивляться, если на «огоньки», которые в особенности лю­бят восьмиклассники (переломный возраст!), нет-нет да и проникнет с лимонадной этикеткой бутылка довольно сомнительного вида. И вспыхивает «огонек»...

Досадно, но именно на уроках литературы силой ху­дожественного слова нехотя навеваем поэзию на бочку старого, доброго вина, что припас Тарас Бульба на чер­ный день, на онегинские бокалы, которые «жажда пpocит залить горячий жир котлет», на шампанское, что «страшно пили» Раневские, а Лопахин только потому не пил, что дорого (бережлив купчина!), и на блоковскую «черную розу в бокале», и на есенинские бутылочные «пробки» которыми поэт «душу свою затыкал». Тут кстати (а скорее некстати) и реплика Сатина: «Когда я пьян... мне все нравится». Поэтический цикл «питейных» подробностей замыкает триумфальный штрих из «Судьбы человека», где Андрей Соколов, не закусывая (вот как надо), выпивает стакан, другой... И — ничего! Потому что из народа! Правда, шнапс совсем не то, что наша водка. А уж водку-то Соколов умел пить, когда шофером работал..,

«Поэзия застолья» (с грибками, огурчиками, охлаж­денной «Русской» и т. д.) прочно вошла в субботний обиход отдельных семей, а в понедельник на уроке из-за легкомысленного подхода учителя к художественному тек­сту школьник ощутит некую моральную поддержку отцу, дяде, двум тетям, слезно певшим «про ямщика», который на почте служил и все время просил: «Налейте! Налей­те!» Ну как тут не родиться ассоциациям: вино, мол, не помешало некрасовским мужикам сохранить и ясность, и бойкую остроту ума. Пьяненькие, они иной раз скажут такое забавное словечко... У Гриши-то Добросклонова мать почему умерла раньше, а отец живет? С вином не расставался! Оно-то и смывало горечь. А жена? Все при­нимала к сердцу, лишь этого не принимала. Зато Матре­на Тимофеевна умеет и поработать, и в баньке попарить­ся, и лихо сплясать, и... чарку опрокинуть. «Пьешь водку, Тимофеевна?» — спрашивают мужики. «Старухе — да не пить?» — отвечает она. Значит, выпить можно? Не одной, конечно, зато и не по одной, а со всеми и как все. Лич­ная жизнь, бывает, так сложится... Сам учитель говорил, когда «Грозу» разбирали: у Катерины нет выхода, а у Тихона есть — кабак! Да и в «Маленьких трагедиях» этот... которому скучно... советует: «Открывай шампан­ского бутылку». А Пушкин в ссылке тоже ведь как хотел выпить! «Где же кружка?» И чего это мама отца ругает, что тот... Пушкин-то вон как! Может, в этой са­мой кружке есть что-то спасительное? Или Раскольников? Полгода размышлял: убивать, не убивать... А как зашел в распивочную да налили ему стакан пива (всего-то), вдруг и прояснилось.

Базаров тоже хорош. Нигилист, все отри­цает! А сам? Поехал к Кукшиной, чтоб на ее счет шам­панского... Шампанское, значит, не отрицает. Ради него и Кукшину, эту дуру набитую, терпит. А Лермонтов? До полночи готов был любоваться «на пляску с топаньем и свистом под говор пьяных мужичков». С этого, можно сказать, и начиналась для него Родина.

...Конечно, многое здесь утрировано. Но кусочек горькой, тревожной правды, несомненно, есть. Подобные раз­думья ребят вполне возможны, коль скоро семья дает повод, а школа не скупится на примеры. А сколько их, примеров-то, и опричь школы. «Бе-ез-дельни-и-к, кто с нами не пьет», — не кто-нибудь, народный артист укоряет по радио. А кино? Там даже сами учителя... из графина! («Доживем до понедельника»).

Так как же все-таки с «бокалами», «стаканами», «круж­ками», «графинами», «бочками», с которыми школьники сталкиваются на страницах художественных книг? Стыд­ливо обходить «питейные» сцены? Это не всегда и воз­можно, а по большому счету — и не нужно, если ты Вос­питатель. Ведь пушкинское действительно гениальное «где же кружка?«— некий символ приобщения поэта не к «хмельному», конечно же, а к русскому, простонародному. «Сердцу будет веселей» не оттого, каким количеством «аи», «клико» или «бордо» заполнена кружка, а от самой кружки как атрибута того мира, к которому принадлежа­ла няня и — духовно — сам поэт. Ведь не желание вку­сить пьяного веселья, а тревога за свою приумолкшую «подружку», такую же ветхую, как и домик, в котором они приютились, подсказала сердцу поэта простое, лишь в исключительных случаях приемлемое «народное сред­ство». Но если с годами меняется сам народ — его при­вычки, обычаи, взгляды, умирают, стало быть, и те тра­диции, которые когда-то имели реальную почву. Смешно, в самом деле, сегодняшней бабушке, с высшим образо­ванием, занимающейся аэробикой, посещающей театры, выставки, — в минуту уныния или плохого настроения по-пушкински бесхитростно и душевно предложить: «выпь­ем». Тут уж дело не в бабушке, а в тебе самом, а бабуш­кА — только повод. Один и тот же «зимний вечер» — с вьюгой, мглою, но — разные эпохи, значит, и разные сред­ства, с помощью которых мы поднимаем свое настроение. Не последнюю роль здесь играет книга, природа, стади­он. Наконец, наше умение верно понять и... не принять отжившую традицию.

Расширенным комментарием, быть может, даже и коротким отступлением от урока надо информировать об этом школьников. Иначе дважды повторенное в живом, эмоциональном ключе «Выпьем, добрая подружка... где же кружка?» кем-то из самых впечатлительных и доверчивых воспримется буквально, и в скучный зимний вечер, покрытый снегом и мглою, кто-то вдруг и впрямь заспешит за тем «весельем», от которого утро бывает мрачнее вечера. В последнее время (и об этом тоже нужно сказать) алкоголизм сильно «помолодел». А ведь ничто так не размывает нравственные устои личности, особенно юной, как вино. Выпитое лишь раз, оно держится в организме много дней. Держится и – держит: повторным желанием вернуться к тоиу кратковременному, совсем не пушкинскому, а очень горькому веселью, потому что у иных эти возвраты становятся болезненной потребностью, а точнее – следствием нарушения биохимических процессов в нервной системе.

И бочка старого доброго вина, приберегаемая Бульбой, менее всего рассчитана на примитивное опьянение уставших и павших духом воинов. Тут иная грань все той же исторически отжившей традиции: в данном случае чаркой вина засвидетельствовать верность запорожскому братству, причаститься к вере, какая движет Бульбой и его сподвижниками, по-своему отпраздновать предстоящий и для многих, возможно, последний бой с ляхами; наконец (и это тоже существенно), живительным глотком вина приободрить уставших от жестоких схваток, потерь и крови, горестно сникших воинов. Пушкинское «сердцу будет веселей» здесь, в сущности, имеет то же значение: не напиться и даже не выпить, а воспрянуть духом. И это совсем не та «бочка», какую из милости выставляет обделенным и обманутым строителям дороги толстый, присадистый и прижимистый купчина («Железная дорога»), чтобы пьчным, одурманивающим весельем создать иллюзию праздника, торжества, своей щедрости. Разумеется, каким бы ни было вино в той и другой бочке, в каких бы дозах ни употреблялось и каким бы целям – высоким или низким – ни служило оно, говоря сегодняшним языком – это яд. И воинам, и строителям, и поэтам, как доказывает наука, в любых дозах и в любых ситуациях хмельное – плохой помощник. Бесбашные минуты «веселья» заканчиваются (всегда!) безутешной расплатой. Не сказать об этом решительно и веско, упомянув по ходу урока о стаканах, кружках и бочках, все теми же отступлениями и даже остановками — значит стереть соедини­тельную черточку в учебно-воспитательном процессе, про­игнорировав вторую его часть.

Да и с некрасовскими мужиками не так все просто. Задумавшись над истинными причинами своего положе­ния, они в конечном счете трезвеют в самом прямом и сим­волически-обобщенном смысле. Ну чем не повод (не 5— 10 минут, как обычно, а целый урок) побеседовать с клас­сом о неожиданной и столь обнадеживающей метаморфо­зе. На пути к новой жизни хмельное вдруг становится полной помехой, чем-то инородным. Даже «охочие до во­дочки» братья Губины осознают это. Сказочное ведро с ви­ном включено в повествование неспроста. Во-первых, до­казать, что из семи мужиков-странников только двое (!) пристрастны к пагубному зелью, да и те братья. Во-вто­рых, по мере развития действия представить сперва не­нужным, затем нелепым, а после и вовсе вредным, злове­щим этот сказочный дар скатерти-самобранки. Смешным и жалким кажется некрасовским странникам недавнее заблуждение: «придет печаль великая, как перестанем пить». В действительности не печаль, а просветление, а с ним и осознание своего гражданского долга наполняет их ум и сердце. Героев Некрасова отныне и навсегда «пьянит» вдруг открывшаяся перед ними во всей своей безмерной широте и со всеми заботами и тревогами ма­тушка-Русь. Значит, чем шире распахивается перед нами окружающий мир, тем духовнее, сознательнее наше внут­реннее «я», тем меньше эгоистически-безрассудного же­лания хоть на миг «отключиться» от жизни, притупить ее остроту чаркой вина.

«Два запоя» — так однажды сформулировал тему урока по роману Горького «Мать», чтобы сопоставить (и про­тивопоставить!) отца и сына Власовых в аспекте их отно­шения к спиртному. Первый (старший) после ужина «ста­вил перед собой бутылку водки». Второй (сын) выклады­вал на стол книги. Два кровно родных человека, живу­щие, казалось бы, рядом, а на самом деле — в разных эпохах: отец запоем пьет, сын читает запоем. «Может, водочки купить?» — предложила однажды мать, когда у Павла собрались друзья. «Нет, это лишнее!» — слышит в ответ. Насущным для героев Горького становится книга, а из любимых напитков — чай, который иногда — за жар­кими разговорами — остывает...

«Романтика водочки» вновь разрушена не медицинским «вредно», «опасно» и т. д., а гражданским — «лишнее».

Но абсолютно лишней она становится опять же в том случае, когда человек, подобно Павлу Власову, живет большими духовными запросами, ищет в жизни путь, созвучный времени, а не подражает слепо отжившим привычкам «отцов».

Никто, разумеется, не обяжет словесника комментировать строчки Есенина:

Пускай бываю иногда я пьяным,

Зато в глазах моих прозрений дивный свет...

Тем не менее, разрушая нейтралитет пассивности, своей и многих, он изберет и прокомментирует именно эти строчки. Покажет, каким жестоким, безжалостным бывает зачастую в судьбах людей это, казалось бы, невинно-винное «иногда». У скольких и в душе, и в глазах навсегда загасило оно «прозрений дивный свет». Можно и в открытую задать вопрос: устранить ли вообще из нашей жизни это «иногда», или?.. Ведь даже одна рюмка может перечеркнуть счастливейшие дары жизни: любимую работу, мудрую книгу, верного друга, добрую девушку... И вот уже на уроке дана оценка — строгая, бескомпромиссная. Кто-то, впрочем, отмалчивается. Пусть. Лишь бы задумался. Чем раньше придет к ребятам житейская мудрость, тем больший иммунитет психологической невосприимчивости к хмельному понесут они в жизнь, тем больше шансов не на словах, а на деле расширить круг их интересов и общения, чтобы у кого-то он не замкнулся трагически на поисках «третьего» возле магазинного прилавка.

Школа обязана дать бой, открытый и умелый, за абсолютно(!) трезвую голову. Не только на классных часах, родительских и комсомольских собраниях. Прежде всего — на уроках литературы! Именно здесь нужна непрерывная просветительная работа над общей культурой молодого современника, воспитанием в нем высокой духовности. Кому же, если не учителю-словеснику, с помощью книг рассказать о том, как, пользуясь всеми дарами жизни, «до дней последних донца» сохранять и сохранить в себе Че- ловека. Нужен большой философский разговор о высоком, личностно значимом, о нашей человеческой вере в разумное, рациональное, наконец, разговор об ответственности за тех, кто сменит нас и кому мы обязаны дать здоровую жизнь. Чехов, кажется, сказал: «В понятие культуры входит и способность утешить себя». Отнюдь не примитивными средствами, какими пользуются иные, собираясь в подворотнях и закутках: дескать, не пригубив, не отхлебнув, скованности, усталости или, как еще говорят, «застрессо-

ванности» не устранишь. Нелегкой способности утешить себя, как, впрочем, и непростому умению радоваться, не прибегая к бутылке, надо учить и учить на уроке, исполь­зуя жизненный опыт литературных героев. Возьмем того же Давыдова из «Поднятой целины». Измученный прома­хами в работе, Лушкой, диверсиями врага, тоской по род­ному Краснопутиловскому заводу, любимому слесарному делу, и глотка хмельного «не употребил», хотя в прош­лом бывалый матрос даже зуба лишился «по пьяному де­лу». «Дюже выпитый» белогвардейский офицер Половцев проигрывает Давыдову и здесь. Об этой удивительной грани образа рабочего-ленинца говорить надо в первую очередь и на таком же уровне, на каком раскрывается его верность рабочему классу, партии. Трудом души, чуткой и внимательной ко всем сложностям жизни, дать развер­нутую нравственную оценку тому, что особенно дорого в рабочем человеке, понимающем, сколь коварно, а значит, вдвойне опасно хмельное.

Осторожно — школа! С этих позиций необходимо про­читать учителю-словеснику (и не только ему) знакомые ребятам литературные шедевры; дать однозначную, бес­компромиссную оценку двуликому — озорному и цепко-ухватистому — Бахусу, невольному герою многих книг. В школьную программу охотно включил бы сегодня «По­единок» Куприна. На судьбе умного и доброго Назанского во всех нюансах показал бы ужасную трагедию: гибель духовно незаурядного человека в той самой «посудинке», которая в обиходе принимает нередко волшебные очерта­ния. Тут и узорчатый хрустальный фужер на тонкой и длинной, как у аиста, ноге, и переливающаяся всеми от­тенками радуги изящная рюмка с расширенным основа­нием, и крохотные (опять же хрустальные) кружечки, бо­чоночки, из которых просто грех не выпить, настолько уми­ляют... Пусть читатель сам дорисует облик той «посудин­ки», в которой когда-то утонул Мармеладов, увлекая за собой жену и детей, и в которой (всяк на свой манер) то­нут знакомые или близкие нам, чаще всего хорошие лю­ди. В какие бы формы, этикетки и дозы ни рядился ми­фический Вакх, его расчет убийственно прост: сейчас ты меня держишь за «горлышко», а завтра — я тебя! Завтра и, возможно, навсегда — как взял Мармеладова, мужа Ра­невской, Михаила Власова, Сатина...

Не худо бы собрать в печальную галерею всех литературных героев-алкоголиков и обстоятельно рассказать о судьбе каждого из них тем, кто начинает жить.

За многие годы школьной работы в полной мере убедился: детских проблем как таковых нет, все проблемы — взрослые! Все! А потому воспитание взрослых — будь то отец или мать, производственный мастер или... учитель литературы — самый верный путь к формированию здоровой детской души.