Бинаризм

Англ. binarism, франц. binarisme, нем. binarismus. Как известно, традиционный структурализм опирался на принцип оппозиции, иногда трактуемый как теория бинаризма, согласно которой все отношения между знаками сводимы к бинарным структурам, т. е. к модели, в основе которой лежит наличие или отсутствие призна­ка. Как писал в свое время западногерманский исследователь Р. Холенштейн, «оппозиция с точки зрения структурализма яв­ляется основным движущим принципом как в методологическом, так и объективном отношении» (Но1еstein:1975, с. 47). В теории структурализма бинаризм из частного приема превратился в фун­даментальную категорию, в сущностный принцип природы и ис­кусства.

Смысл постструктуралистской критики структурализма заклю­чается в разрушении доктрины бинаризма. Это достигается двумя способами: либо чисто логическим постулированием множества переходных позиций, что начал делать еще Греймас в пределах собственно структуралистской доктрины, либо — и этот путь вы­брало большинство постструктуралистов, — доказательством на­личия такого количества многочисленных различий, которые в своем взаимоотношении друг с другом ведут себя настолько хао­тично, что исключают всякую возможность четко организованных оппозиций. Хаосу может противостоять только порядок (или ка­кая-либо упорядоченность). Когда же постулируется существова­ние только неупорядоченного хаоса, то в нем, естественно, не ос­тается места для четкого противопоставления одного другому. В

[31]

результате и сами различия перестают восприниматься как тако­вые.

Нечто подобное доказывают Делез и Гваттари в своей книге «Различие и повтор» (Deleuze, Guattari:1968). Он пытался, как и его коллеги-постструктуралисты, переосмыслить понятие «различия» (или «отличия»), «освободив» его от классических категорий тождества, подобия, аналогии и противоположности;

при этом исходным постулатом является убеждение, что различия — даже метафизически — несводимы к чему-то идентичному, а только всего лишь соотносимы друг с другом. Иными словами, нет никакого критерия, меры, стандарта, который позволил бы объек­тивно определить «величину» «различия» или «отличия» одного явления от другого. Все они, в отличие от постулированной струк­турализмом строго иерархизированной системы, образуют по от­ношению друг к другу децентрированную, подвижную сетку, ха­рактеризующуюся «номадической дистрибуцией». Поэтому не может быть и речи о каком-либо универсальном коде, которому, по мысли структуралистов, были подвластны все семиотические и, следовательно, жизненные системы, а лишь только о «бесформенном хаосе» (Deleuze. Guattari: 1968. с. 356).

ВЛАСТЬ

Франц. pouvoir, англ. power. В концепции М. Фуко власть как совокупность различных «властей-к-знанию» является иррацио­нальным перводвигателем истории. Как пишут М. Моррис и П. Пэттон в исследовании «Мишель Фуко: Власть, истина, стра­тегия» (1979), начиная с 1970 г. Фуко стал одновременно иссле­довать как «малые или локальные формы власти, — власти, нахо­дящейся на нижних пределах своего проявления, когда она касает­ся тела индивидов», так и «великие аппараты», глобальные формы господства» (Michel Foucault:1979, с. 9), осуществляющие свое гос­подство посредством институализированного дискурса.

Власть, как и желание, бесструктурна; фактически Фуко и придает ей характер слепой жажды господства, со всех сторон окружающей индивида и сфокусированной на нем как на центре применения своих сил.

Самым существенным в общем учении Фуко явилось его по­ложение о необходимости критики «логики власти и господства» во всех ее проявлениях. Именно это было и остается самым при­влекательным тезисом его доктрины, превратившимся в своего рода «негативный императив», затронувший сознание очень ши­роких кругов современной западной интеллигенции.

[32]

Дисперсность, дискретность, противоречивость, повсемест­ность и обязательность проявления власти в понимании Фуко придает ей налет мистической ауры, обладающей характером не всегда уловимой и осознаваемой, но тем не менее активно дейст­вующей надличной силы. Специфика понимания «власти» у Фуко заключается прежде всего в том, что она проявляется как власть «научных дискурсов» над сознанием человека. Иначе говоря, «знание», добываемое наукой, само по себе относительное и по­этому якобы сомнительное с точки зрения «всеобщей истины», навязывается сознанию человека в качестве «неоспоримого авто­ритета», заставляющего и побуждающего его мыслить уже зара­нее готовыми понятиями и представлениями. Как пишет Лейч, «проект Фуко с его кропотливым анализом в высшей степени ре­гулируемого дискурса дает картину культурного Бессознатель­ного, которое выражается не столько в различных либидозных желаниях и импульсах, сколько в жажде знания и связанной с ним власти» (Leitch:1983. с. 155).

Этот языковой (дискурсивный) характер знания и механизм его превращения в орудие власти объясняется довольно просто, если мы вспомним, что само сознание человека как таковое еще в рамках структурализма мыслилось исключительно как языковое. С точки зрения панъязыкового сознания нельзя себе представить даже возможность любого сознания вне дискурса. С другой сто­роны, если язык предопределяет мышление и те формы, которые оно в нем обретает, — так называемые «мыслительные формы», — то и порождающие их научные дисциплины одновременно формируют «поле сознания», постоянно его расширяя своей дея­тельностью и, что является для Фуко самым важным, тем самым осуществляя функцию контроля над сознанием человека.

Как утверждает Фуко, «исторический анализ этой злостной воли к знанию обнаруживает, что всякое знание основывается на несправедливости (что нет права, даже в акте познания, на истину или обоснование истины) и что сам инстинкт к знанию зловреден (иногда губителен для счастья человечества). Даже в той широко распространенной форме, которую она принимает сегодня, воля к знанию неспособна постичь универсальную истину: человеку не дано уверенно и безмятежно господствовать над природой. На­против, она непрестанно увеличивает риск, порождает опасности повсюду... ее рост не связан с установлением и упрочением сво­бодного субъекта; скорее она все больше порабощает его своим инстинктивным насилием» (Foncault:1977, с. 163).

[33]

В книге «Воля к знанию» — части тогда замысливаемой им обширной шеститомной «Истории сексуальности» (1976) Фуко выступает против тирании «тотализирующих дискурсов», легити­мирующих власть (одним из таких видов дискурса он считал мар­ксизм), в борьбе с которыми и должен был выступить его анализ «генеалогии» знания, позволяющий, по мнению ученого, выявить фрагментарный, внутренне подчиненный господствующему дис­курсу, локальный и специфичный характер этого «знания».

Надо всегда иметь в виду, что понятие власти не носит у Фуко однозначно негативного смысла, оно скорее имеет характер фа­тальной метафизической неизбежности. В интервью 70-х гг. на вопрос: «если существуют отношения сил и борьбы, то неизбежно возникает вопрос, кто борется и против кого?», Фуко не смог на­звать конкретных участников постулируемой им «борьбы»: «Эта проблема занимает меня, но я не уверен, что на это есть ответ... Я бы сказал, что это борьба всех против всех. Нет непосредственно данных субъектов борьбы: с одной стороны — пролетариат, с другой — буржуазия. Кто против кого борется? Мы все сражаем­ся друг с другом. И всегда внутри нас есть нечто, что борется с чем-то другим» (Foucault:1980, с. 207-208).

Фактически понятие «власти» у Фуко несовместимо с поняти­ем «социальной власти»; это действительно «метафизический принцип», и, будучи амбивалентным по своей природе и, самое главное, стихийно неупорядоченным и сознательно неуправляе­мым, он, по мысли Фуко, тем самым «объективно» направлен на подрыв, дезорганизацию всякой «социальной власти».

У позднего Фуко понятие власти подверглось существенному переосмыслению. Теперь для Фуко «термин «власть» обозначает отношения между партнерами» (Dreifus, Rabinow:1982, с. 217).Власть как таковая приобретает смысл в терминах субъекта, по­скольку лишь с этих позиций его можно рассматривать «в качест­ве отправного пункта формы сопротивления против различных форм власти» (там же, с. 211), при этом «в любой момент отно­шение власти может стать конфронтацией между противниками» (там же, с. 226). По этой же причине Фуко отвергает мысль, «что существует первичный и фундаментальный принцип власти, кото­рый господствует над обществом вплоть до мельчайшей детали» (там же. г. 234).

Проблема «власти», пожалуй, оказалась наиболее важной для тех представителей деконструктивизма и постструктурализма (это касается прежде всего так называемого «левого деконструктивиз­ма» и британского постструктурализма с их теорией «социального

[34]

текста»), которые особенно остро ощущали неудовлетворенность несомненной тенденцией к деполитизации, явно проявившейся в работах Дерриды конца 60-х и практически всех 70-х гг. Но в первую очередь это недовольство было направлено против откры­то декларируемой аполитичности Йельской школы.

«Власть» как проявление стихийной силы бессознательного «принципиально равнодушна» по отношению к тем целям, кото­рые преследуют ее носители, и может в равной мере служить как добру, так и злу, выступая и как репрессивная, подавляющая, и как высвобождающая, эмансипирующая сила. Наиболее последо­вательно этот процесс поляризации «власти» был разработан Делезом и Гваттари.

У многих постмодернистов проблема борьбы с «властью» пре­вращалась в поиски путей освобождения от буржуазной идеологии и ее проявления в масс-медиа. У Кристевой литература оказыва­ется полем такой борьбы: «если и есть «дискурс», который не служит ни просто складом лингвистической кинохроники или ар­хивом структур, ни свидетельством замкнутого в себе тела, а, на­против, является как раз элементом самой практики, включающей в себя ансамбль бессознательных, субъективных, социальных от­ношений, находящихся в состоянии борьбы, присвоения, разруше­ния и созидания, — короче, в состоянии позитивного насилия, то это и есть «литература», или, выражаясь более специфически, текст... Вопросы, которые мы себе задаем о литературной прак­тике, обращены к политическому горизонту, неотделимого от них, как бы ни старались его отвергнуть эстетизирующий эзотеризм или социологический или формалистический догматизм» (Kristeva:1974, с. 14).

Очевидно, мифологема власти, воспринятая людьми самых разных взглядов и убеждений, отвечает современным западным представлениям о власти как о феномене, обязательно и принуди­тельно действующем на каждую отдельную личность в ее повсе­дневной практике, и в то же время обладающем крайне противо­речивым, разнонаправленным характером, способным совершенно непредсказуемым образом обнаруживаться неожиданно в самых разных местах и сферах.

ВООБРАЖАЕМОЕ && ПСИХИЧЕСКИЕ ИНСТАНЦИИ