Нью-Рошелл

В конце января 1940 года я отплыл из Саутгемптона в Нью-Йорк. В качестве багажа я взял только необходимую одежду и завернутые в клеенку два тома машинописного текста Рассказов Вельзевула.

Когда мы вышли в Ла-Манш за Нидлсом, я не отводил взора от удаляющейся земли до тех пор, пока она не скрылась от меня в дымке зимнего полдня; мне припомнились слова одной викторианской баллады: «Вечерние сумерки не скроют нас, ненадолго оставив нашу одинокую барку. Утренний свет не выдаст нас, тусклый остров там вдалеке… Остров Красоты, прощай».

Корабль оказался переполнен датскими и немецкими евреями – беженцами, как и я, спасающимися от надвигающейся ярости. Не хватало даже мест, чтобы сесть, атмосфера негативных эмоций и продолжающийся шум криков сделали эту поездку наиболее неприятной из всех, предпринятых мной.

По прибытии в Нью-Йорк, несмотря на радость воссоединения со своей семьей, начавшееся вместе с войной состояние сна усилилось, отягощенное приступом простуды с температурой. Прошло двенадцать лет с тех пор, как я покинул этот город, и первые три недели мне все казалось нереальным и очень странным, кроме моей семьи. «Я действительно в Америке? - спрашивал я себя, когда шел через снежную пургу по 42-й Стрит. - Это должно быть сон. Я знаю, что должен проснуться и очутиться в Хэмпстеде».

Результатом разнообразных ударов невезения, начавшихся со смертью Орейджа и достигших кульминации в потрясении войны, стал частичный паралич моих способностей. Я пытался помнить предупреждение Гюрджиева не позволять себе отождествляться с массовыми психозами, и спустя примерно три недели очнулся от своего сонного состояния и начал оценивать нашу ситуацию с намерением обосноваться. И все же, если бы моя семья могла отправиться со мной, я бы сел на следующий же корабль в Англию, так сильно меня туда тянуло – страстное желание, никогда не покидавшее меня на протяжении ряда лет до моего возвращения.

Мы оказались в такой же ситуации, как и все беженцы всех времен, особенно в Европе после Первой мировой войны. В нашем распоряжении была комната во временном домике в Нью-Рошелле, он принадлежал приятной женщине, чей муж устал от семейной жизни и оставил ее с четырьмя детьми, один из которых работал, а остальные ходили в школу и помогали по дому на выходных. Кроме нас в доме жили электрик, водитель грузовика и трое безработных. Это был беспорядочный дом с большой кухней, на которой мы все кружились, готовя завтрак на древней черной газовой плите. Дом обогревался горячим воздухом из подвала и пропах антрацитовым газом. Здесь не было морозильника – в нем не было необходимости, не требовался даже лед из холодильника, поскольку кухня всегда оставалась холодной; не было посудомоечной машины, а горячая вода для ванны появлялась только периодически. Дом обладал всеми недостатками дешевого английского сдаваемого в наем жилья; отличались мебель, сантехника и освещение в американском викторианском стиле, как в старом немом кино. И наша компания могла бы стать персонажами современной комедии. Но все люди были доброжелательными, и мы вместе хорошо уживались.

У нас почти не было денег; хотя моя жена зарабатывала немного преподаванием, найти работу для меня не представлялось возможным. Более семи миллионов людей оказались безработными, «на отдыхе», а я, почти в пятидесятилетнем возрасте и, не будучи американцем, найти работу не мог совершенно. Так что, в то время как магазины ломились от еды, мы обычно оставались голодными – два месяца у нас постоянно не хватало еды. В первый раз в свой жизни я узнал, как это - быть полуголодным, и волновался насчет детей; нас постоянно терзал похожий на зубную боль голод. Наши желудки наполнялись только по воскресеньям, на обеде у живущего неподалеку шурина, он буквально спасал нас от настоящего голода. «Много денег приносят много заботы, отсутствие денег – скорбь».

Мальчики ходили в среднюю школу, плохая замена для славной Высшей Школы Баджис в Хэмпстеде, где они по-настоящему получали удовольствие от учебы. Эта же оказалась большой фабрикой обучения на шесть сотен детей, по большинству центрально-европейцев из первого поколения, они насмехались над нашими сыновьями за проигрыш в войне за независимость, «наши прадеды сражались с вашими и победили их».

Однажды февральским вечером, когда я читал лежащим в постелях детям, я услышал с улицы напоминающий выстрел звук, затем еще и еще один. Треск и стрельба продолжались, и я подумал, что происходит сражение между соперничающими бандами, но потом, бегло взглянув в окно, я ничего не смог разглядеть. Звуки продолжались. Через некоторое время я осторожно открыл дверь. Шел небольшой дождь, когда я выглянул, раздался сильный треск, и неожиданно на землю с дерева рухнула ветка, потом еще одна; я обнаружил, что обсаженная деревьями дорога и сады покрыты упавшими ветвями - намочивший их дождь застыл на морозе, и под весом льда они ломались. На следующее утро округа казалась побывавшей под обстрелом, дорога была завалена ветками и сучками.

Месяц март прошел голодно и уныло. Мы встретили одного или двух старых друзей, они безуспешно попытались найти для меня работу, сам я обошел всех издателей - безрезультатно. Мы побывали на празднике в квартире Орсона Уэллса в Нью-Йорке, большая и высокая главная комната с галереей в ней походила на баронский холл. Ведущий наружу коридор был разрисован под кирпичную Лондонскую аллею с пивной в конце. В одной из спален над кроватью располагалось закрепленное длинное зеркало. На празднике предлагалась разнообразная и великолепная еда и питье на две сотни человек, и мне удалось припрятать достаточно много, чтобы отнести домой.

К концу марта мой дух все больше приходил в упадок. Я начал осознавать, чтобы достать денег необходимо сделать большое усилие, и единственный путь - это просить их. Беженцам-евреям их организация помогала найти работу, она же выделяла деньги на их поддержку, но для беженцев-англичан такой организации не существовало. Среди наших друзей были две или три богатые женщины, которые могли бы дать нам денег, но мое тщеславие, самолюбие и ложная гордость вставали глухой стеной каждый раз, когда я думал о подобной просьбе. С приходом весны в начале апреля дела стали настолько плохи, что сопротивление моего отрицательного отношения, наконец, было сломлено заботой о благополучии семьи. С мыслями о ней я вынудил себя сесть и написать письма к этим трем богатым женщинам. Несколько дней после отправки писем я провел как на иголках, размышляя, не оскорбятся ли они и что они обо мне подумают; когда пришли ответы, я с трудом смог заставить себя открыть их. Я мог бы сберечь много нервной энергии, поскольку ответы были не только дружелюбными и сострадательными, но и содержали чеки, в том числе и на круглую сумму. Перемена в нашем состоянии была невообразимой. После ужасной нищеты мы оказались обладателями, для нас, богатства – еженедельного пособия, равного половине заработка нашего приятеля-соседа, работающего водителем грузовика. Это изменило нашу жизнь. Первым делом я отправился в супермаркет и купил еды. С этого момента изменилось все. Предпринятое мною усилие оказало огромное воздействие на мое психологическое состояние; к тому же, с этого времени мы никогда не нуждались в действительно необходимом для планетарного тела. Так часто происходит при настоящем усилии – меняется не что-то одно, меняется все; меняется и сам человек, люди это замечают и соответственно реагируют.

У меня появилась возможность купить большой шестилетний Крайслер с открытым верхом за 20 фунтов, он, вместе с топливом по шиллингу за галлон и налогом в 5 фунтов в год, обходился для передвижений по Америке дешевле, чем мини-авто в Англии.

Позже, вместе с нашими старыми друзьями из группы Орейджа, я организовал сольный концерт музыки Гюрджиева в исполнении моей жены и Кэрол Робинсон в студии в Карнеги Холл, где Гюрджиев проводил групповые встречи. Приглашены были только те, кто встречался с Гюрджиевым или Орейджем. Даже при этом мы смогли отослать Гюрджиеву в Париж хорошую сумму денег, пожертвованную аудиторией.

Тем временем из Европы приходили плохие новости; англичан и французов повсюду разбили немцы; орды нацистов захватывали страну за страной. «Война чтобы закончить войну», на которой я побывал двадцать лет назад, «война, чтобы остановить тиранию Европы одной нацией», в которой погибли миллионы, вернулась. Коммунисты в Америке, как и везде, осуждали войну «империалистов и фашистов» и маленькую Финляндию за нападение на могущественную Россию. Когда огласили Советско-нацистский пакт, коммунисты, по-видимому, впали в стопор – они оцепенели, ни слова от них не было слышно. Возвращавшиеся из Лондона американцы говорили, что Англии пришел конец, через несколько недель Гитлер захватит Англию и будет править на Уайтхолл. Но, даже когда положение казалось хуже некуда и началась бомбежка Лондона, я знал (или что-то во мне знало), что Англия захвачена не будет; внутренняя твердая уверенность. В американцах по отношению к англичанам начало появляться новое, дружественное отношение; наши неудачи вызывали в них смесь удовлетворения и желания помочь, какая возникает у человека при неудаче друга, которому он завидуют из-за иллюзии обладания его чем-то, чем сам он не обладает.

Ни Гитлер, ни американцы не понимали англичан; не понимали, почему Англия не просит мира. Англичан не понимает никто; другие нации думают, что понимают, всегда ошибаются и платят за это. Причина, которую не понимают другие, проста: англичане сами себя не понимают. К тому же, англичане обладают доброжелательной терпимостью к новым идеям, даже когда они не принимают их; они легко позволяют и легко могут выдерживать долгое время любые оскорбления; но когда их задевают слишком сильно, они поворачиваются к обидчику лицом и никогда не отступят до тех пор, пока не зададут ему хорошую взбучку.

Новости из Европы усиливали боль в солнечном сплетении. Это была не вызванная тягой к чему-то в прошлом болезнь чувств, называемая ностальгией, а боль за родину человека, похожая на боль в солнечном сплетении от эмоциональной любви. Разновидность болезни эмоций. Когда я встречался и говорил с людьми – французами, норвежцами, датчанами, голландцами и другими, я обнаружил, что практически все первое поколение новых американцев страдали от того же самого. А позже, когда немцы вторглись в Россию, русские американцы подхватили ту же самую болезнь. В одном из магазинов Нью-Йорка, где можно было купить не белую промокательную бумагу под именем хлеба, а настоящий, черный хлеб, я разговорился с хозяином – русским. Он начал говорить о России, как он страстно хочет вернуться туда, по его щекам катились слезы. Я сказал: «Но вы же американец, вы живете здесь тридцать лет. Почему вы так чувствуете?» «Я не знаю, - ответил он, - я никогда не чувствовал ничего подобного до этой войны, и теперь я жажду только одной вещи - вернуться на родину». Американские друзья, с которыми я говорил об этом, отвечали: «Я не могу этого понять, я не могу понять, чтобы кто-нибудь так отождествлялся со своей страной; я никогда не чувствовал подобного по отношению к Америке». Тем не менее, когда американские солдаты отправились за океан, они тоже заразились этой болезнью тоски по родине, стремлением в родные земли.

Что в жизни служит причиной того, что за хорошей удачей следует неудача и за хорошей судьбой следует плохая? Нечто, связанное с пятым стопиндером закона октав, причина случайности, дающей нам толчки для того, чтобы цель природы была достигнута. Относительно спокойная и комфортная жизнь возможна только тогда, когда всего приходится поровну. Жизнь, в течение семи лет бывшая для меня борьбой с неудачами, начала, как я уже сказал, меняться. Фортуна начала мне улыбаться и даже по-хорошему смеяться.